Реальная предыстория термина Jeune France такова: в августе – сентябре 1831 года парижская сатирическая газета "Фигаро" опубликовала ряд статей, где высмеивала недавно возникший тип, который предложила именовать неологизмом le Jeune-France (новым здесь было употребление артикля мужского рода, поскольку вообще-то France – слово женского рода и требует такого же артикля). Согласно статьям из "Фигаро", юнофранцуз (так я предлагаю переводить этот неологизм) – ультраромантик, который эпатирует буржуа своими якобы средневековыми нарядами, своим поведением (любит пунш, восхищается ночной природой, постоянно говорит о смерти, пьет из черепа любовницы и проч.), своим жаргоном (пишет без глаголов, вскрикивает "феноменально" и "пирамидально") и, наконец, своим волосяным покровом: главная отличительная черта юнофранцуза – бородка: "монашеская, капуцинская, козлиная, средневековая, бородка млекопитающего". Следует подчеркнуть, что эти бородки были экстравагантной формы и что носители их принадлежали к столичной артистической публике; в провинции дело обстояло иначе. Историк Ален Беккиа изучил "корешки" паспортов 1816–1825 годов, сохранившиеся в архиве нормандского города Эльбёф и содержащие, среди прочего, особые приметы их владельцев; так вот, по его данным, 90–95 процентов этих владельцев (ремесленников, поденщиков, фабрикантов и т. д.) носили бороды – но эти бороды, как можно с уверенностью предположить, не были ни романтическими, ни средневековыми. Первое употребление термина "юнофранцуз" на страницах "Фигаро" 19 августа 1831 года связано именно с бородкой: заметка повествует о парижанине, который сбежал от аристократки-жены и "отпустил бородку, как у серны или юнофранцуза". И в дальнейшем идея, что юнофранцуз прежде всего характеризуется маленькой "козлиной" бородкой, возникает на страницах французских стихов и прозы 1830-х годов неоднократно. Особенно выразителен рассказ Теофиля Готье "Даниэль Жовар, или Обращение классика", впервые напечатанный в сборнике Готье, которые так и назывался "Юнофранцузы" (Les Jeunes-France, 1833). Здесь ясно показано, что превращение молодого человека из замшелого ретрограда в смелого новатора предполагает среди первоочередных мер отращивание эспаньолки – короткой остроконечной бородки, которая, даже не будучи очень густой, "по крайней мере свидетельствует о намерении отрастить бороду", тогда как бритый подбородок указывает на принадлежность его владельца к числу законопослушных мещан. Связь "козлиных бородок" и "юной Франции" к началу 1840-х годов стала общим местом не только во Франции, но и в России. Например, в "Северной пчеле" от 3 октября 1841 года помещена рецензия на комедию Д. Зубарева "Современное бородолюбие", герой которой, франт "с козлиной бородкой", не найдя понимания в провинции, намеревается "поехать с горя в Москву: там юная Франция, верно, найдет себе приют и подражание".
Под пером журналистов из "Фигаро" юнофранцузские бородки не несли в себе никакого политического подтекста. Однако недоброжелательные наблюдатели порой им такие подтексты приписывали. Например, Вьенне, литератор-классик и верный сторонник Июльской монархии, 5 августа 1835 года описывает в дневнике реакцию на взрыв "адской машины" Фиески (покушение на короля Луи-Филиппа) 28 июля того же года: республиканцы, пишет он, отрастили усы и бородки "как у Франциска I" в подражание студентам-юнофранцузам, а потому проправительственные национальные гвардейцы возненавидели этих последних не меньше, чем республиканцев. И вот, испугавшись гнева гвардейцев, почти все юнцы после покушения на короля сбрили бороды.
Однако чаще всего во Франции революционность с бородатостью связывали не напрямую. Наиболее распространенным был следующий ход мысли: кто отрастил бороду на средневековый или ренессансный манер, тот принадлежит к лагерю романтиков, а романтики – новаторы и революционеры не только в литературе, но и в жизни. В России такими тонкостями пренебрегали и рубили сплеча: у кого борода, тот республиканец и бунтовщик. Владимир Печерин вспоминал об эпохе своей юности, пришедшейся на 1830-е годы: "В то время борода была несомненным знаком республиканца или сенсимониста".
Но III Отделение в своей "политической семиотике" пошло гораздо дальше. Дело в том, что наряду с неологизмом "юнофранцузы" (les Jeunes-France) во французском языке по-прежнему существовало традиционное выражение "юная Франция" (la Jeune France), которым вполне всерьез, уважительно и без тени иронии обозначали новое, образованное и либеральное поколение французов. Виктор Гюго в августе 1830 года опубликовал стихотворение "À la jeune France" [Юной Франции], посвященное отважной молодежи, совершившей Июльскую революцию. А чуть позже эту формулу стали использовать члены революционных тайных обществ: они называли свои организации "Юная (или Молодая) Италия" или "Юная Германия". Французы хорошо понимали разницу между le Jeune-France (юнофранцуз) и la Jeune France (Юная Франция). Напротив, российский император и III Отделение его канцелярии в такие тонкости не входили. Здесь завели дело "О тайных обществах под названием Юная Италия, Юная Германия, Юная Швейцария, Юная Европа, Юная Франция, Юная Польша", а Николай I, если верить мемуаристу К. В. Корчак-Браницкому, сказал однажды по поводу некоего молодого поляка: "Хороший он офицер или дурной, но ум его имеет направление самое отвратительное. Это юная Франция, привитая к старой Польше" (этот страх перед "юными" тайными обществами умело эксплуатировали проходимцы, претендовавшие на роль осведомителей, – их ложные доносы упомянуты выше, на с. 370–371).
Поэтому российский император и его приближенные считали, что бородки à la Jeune France следует безжалостно искоренять (причем даже такими нестандартными методами, как "себяуродование"). Артистическая мятежность бородатых французов воспринималась российской властью как мятежность политическая, а российское подражание этой европейской моде – как политическая фронда. Забавно, что на предыдущем этапе борьбы российской власти с бородами европеизм видели, напротив, в их отсутствии и в ту пору его поощряли. Я имею в виду насаждение брадобрития при Петре I. Новейшие исследования вносят уточнения и по поводу хронологических рамок петровской борьбы с бородами (которая, по-видимому, началась еще до Петра), и по поводу побудительных мотивов царя, и по поводу объектов его подражания (не просто Европа, а Европа христианская), однако, как бы там ни было, на рубеже XVII–XVIII веков европейской считалась не борода, а ее отсутствие. Но в первой половине XIX века ситуация полностью переменилась.
Более того, когда правительство принялось бороться с другой, вполне русской бородой, которую славянофилы отращивали, чтобы продемонстрировать свое родство с русскими мужиками (крестьянам ношение бороды в эту пору дозволялось), оно и в этой русской бороде различило призрак французской угрозы. Впервые славянофилам было по приказу императора велено обриться в 1849 году, после европейских революций. А когда А. С. Хомяков вторично получил такое приказание в 1856 году, уже при новом императоре, то, по словам современника, "видимым предлогом" к этому послужило "существование прежнего Высочайшего повеления, запрещавшего в подражание французским демократам отпускать бороды". За русской бородой по-прежнему мерещилась куда более страшная французская.
* * *
Парижские ежедневные политические газеты более или менее регулярно информировали своих читателей о российских новостях (связанных с царской фамилией или с военными действиями России, если она их в этот момент вела). Впрочем, эти новости были очень лаконичными и мало чем отличались от информации из других стран. Однако случались и моменты "обострений", когда Россия становилась предметом подробного и пристрастного обсуждения почти во всех парижских газетах. Так было в конце 1835 года, после того как 14/26 октября 1835 года Николай I произнес в Варшаве печально знаменитую речь, о которой шла речь выше, в главе второй (с. 131), или во второй половине 1843-го и в начале 1844 года, когда все журналисты сочли своим долгом отозваться на выход книги Кюстина "Россия в 1839 году" (первое издание появилось в мае 1843 года, второе – в ноябре). В этих случаях поводы для разговоров о России (хвалебных ли, бранных ли) были вполне реальны: Николай I в самом деле произнес варшавскую речь, Кюстин в самом деле выпустил книгу, полную нелицеприятных описаний русской жизни и русского двора. Но порой случалось и по-другому: все газеты принимались писать о России, однако повод к этому, хотя и выдаваемый за вполне правдивый, оказывался вымышленным (сейчас бы сказали – фейком).
Две следующие главы посвящены именно таким "фейкам".
13. Французская карикатура на русских: князь Ливен и Луи-Филипп (1838)
С 1829 года в Париже выходила газета "Мода" (La Mode). Сначала она в полном соответствии со своим названием представляла собой обзор модных новинок и светских нравов. Однако в 1831 году, после Июльской революции, основатель "Моды" Эмиль де Жирарден продал ее представителям легитимистской оппозиции, сторонникам свергнутой старшей ветви Бурбонов, и на протяжении 1830-х годов газета, занимавшая видное место на правом фланге парижской политической прессы, продолжала бороться с правительством "узурпатора" Луи-Филиппа.
В шестом выпуске "Моды" за 1838 год, увидевшем свет 10 февраля, были напечатаны два текста, настолько возмутившие июльское правительство, что оно подвергло "Моду" судебному преследованию, и та процесс проиграла. Это был далеко не единственный процесс против публикаций "Моды", однако для нас представляет особый интерес именно этот случай, поскольку оба крамольных текста так или иначе связаны с Россией.
Началось все в самом начале февраля 1838 года, когда либеральная газета "Французский курьер" напечатала следующую информацию, в которой упоминались российский император и его приближенный, светлейший князь Христофор Андреевич Ливен (1774–1838), многолетний (1812–1834) российский посол в Лондоне, а с 1834 года попечитель при особе наследника цесаревича Александра Николаевича:
Среди многочисленных неприятностей, которые подстерегают наше правительство в его отношениях с иностранными державами, иные неизвестны публике, хотя серьезность их не подлежит сомнению. Его московитское Величество обращается к нашему правительству и даже к королевской фамилии в тоне столь высокомерном, что самые незлобивые умы не могут не возмутиться. Вот факты, которые говорят сами за себя: стремясь как можно надежнее оградить Россию от французского либерализма, Император Николай запретил своим подданным ездить во Францию и, главное, жить в Париже. Приказ этот касается всех московитских вельмож без исключения. Князь Ливен, гордый своим высоким чином и услугами, которые он, по его мнению, оказал России, из Женевы попросил свое правительство о дозволении поселиться в Париже. Каково же было его удивление, когда собственноручное письмо Императора напомнило ему, что он человек слишком хорошего рода для того, чтобы являться при дворе этого… (мы доканчивать фразу не станем, однако весьма многие в Париже дочли злополучное письмо до конца).
Информация "Французского курьера" была в самом деле подхвачена "весьма многими" (хотя и не всеми) газетами разной политической ориентации, которые, каждая со своей стороны и по своим причинам, усмотрели в письме, якобы написанном русским императором, оскорбление чести Франции. Эта обида видна в заметке легитимистской (впрочем, самой левой из монархических) "Газет де Франс", которая 7 февраля 1838 года утверждала, что если король и его премьер-министр (в 1838 году этот пост занимал граф Моле) дорожат своей честью, они не вправе спускать северному самодержцу подобное обхождение. Но ничуть не меньшая обида выражена в реплике газеты левой оппозиции "Коммерция" (6 февраля 1838 года), которая увидела в аристократической спеси северного государя оскорбление демократических основ французской конституционной монархии: левая газета признала, что "для людей плебейских убеждений фраза царя не несет в себе ничего оскорбительного", однако даже журналисты этой оппозиционной газеты согласились, что для французской царствующей династии – высокородной, но "не признаваемой за таковую европейской аристократией" – фраза эта звучит крайне унизительно. Впрочем, если названные периодические издания ограничились цитированием фразы из пресловутого письма с пропущенной оскорбительной аттестацией Луи-Филиппа (фразы, которую они, по выражению "Коммерции", "полагали подлинной"), то "Мода" пошла гораздо дальше.
"Мода" вообще постоянно упрекала Луи-Филиппа и его правительство за то, что по их вине российский император "бойкотирует" Францию; так, в апрельском первом выпуске 1838 года среди первоапрельских шуток фигурирует следующая: российский император после недолгого пребывания в Берлине нанесет визит вежливости июльскому правительству. Сегодняшний читатель не усмотрит в этой информации ничего смешного, но читателям 1838 года подобный поворот событий казался совершенно невероятным. Вот другой образец шуток "Моды" по этому поводу: в разделе "Шпильки" февральского шестого выпуска сообщается, что, по слухам, господин Моле собирается наградить российского императора июльским орденом; вот, заключает "Мода", сугубо национальный способ мести. Еще одна "шпилька" из этого же выпуска цитирует слова, якобы сказанные тем же самым Моле: "Ваш так называемый северный колосс не имеет ровно никакого веса, и я без труда это докажу: он каждый день наступает мне на ногу, а я этого даже не замечаю".
Но причиной скандала и судебного преследования стали не эти мелкие уколы, а две статьи из того же шестого выпуска (10 февраля 1838 года). Первая – это послание, якобы адресованное главой французского кабинета графом Моле русскому послу в Париже графу Палену и напечатанное под рубрикой "Министерство иностранных фарсов". Этот прием использовался журналистами "Моды" регулярно: на страницах легитимистской газеты постоянно публиковались письма, якобы адресованные деятелями июльского режима иностранным политикам и ответы этих последних. Цель таких публикаций была всегда одна и та же: лишний раз подчеркнуть, как мало чужестранцы уважают июльскую Францию. Моле в тексте "Моды" именуется Дюмолле – лишнее напоминание о том, что реальный Матье Моле (1781–1855) не имел перед своей фамилией ни "де", ни "дю"; его род принадлежал к дворянству мантии, а сам он был графом не старинным, а свежеиспеченным – наполеоновским. В 1837–1839 годах Моле был главой кабинета и предметом страстной ненависти для всех политиков, от республиканцев до легитимистов, которые даже образовали против него в палате депутатов так называемую "коалицию". Насмешка звучала особенно обидно оттого, что фамилию Дюмолле носил герой популярных водевилей драматурга Дезожье, толстый купец-простак. Так вот, послание якобы Моле якобы Палену гласило:
Нижеподписавшийся познакомился во многих французских и иностранных газетах с письмом, посланным Его Величеством Императором Всероссийским князю Ливену, и считает своим долгом заметить графу Палену, что письмо это содержит пропуск, который делает некоторые его пассажи совершенно непонятными. Поскольку нижеподписавшийся не считает себя способным самостоятельно разгадывать русские логогрифы, он смиренно просит графа Палена разъяснить, что именно французской нации следует понимать под фразой: "Вы человек слишком хорошего рода, чтобы являться при дворе этого…" Этого кого? Какое слово надобно поставить на место точек? Нижеподписавшийся тем сильнее желал бы это узнать, что, несмотря на все старания, собственное его воображение бессильно ему помочь. Нижеподписавшийся убежден, что пропущенное слово не могло не быть бесконечно лестным для Его Величества короля французов, но ему хотелось бы получить подтверждение из уст самого графа Палена. Нижеподписавшийся убежден, что вышеупомянутая фраза была искажена каким-либо неловким чиновником Его Величества Императора Всероссийского и что вместо слов: "Вы человек слишком хорошего рода" следует читать: "Вы человек недостаточно хорошего рода". Тогда все станет ясным и фраза зазвучит совершенно естественно, ибо ее можно будет дополнить следующим образом: "Вы человек недостаточно хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого великого короля, где обычно принимают только Бартов и Тьеров, Персилей и Дюшателей, Вьенне и Дюпенов ‹…› и прочих знаменитостей в том же роде". Нижеподписавшийся льстит себя надеждой, что это простое толкование удостоится милостивого одобрения графа Палена и что двор этого… (несколько точек) будет впредь лишь укреплять то согласие, какое царит ныне между московитским орлом и июльским петухом.