Это была не новая история. Любители "красивых собачек" приобрели породистого щенка, ростят его, холят, балуют. Но дальше этого дело нейдет. Дрессировать, гулять, заниматься с животным у хозяев "не хватает времени". Щенок вырос, возмужал, превратился в крупного, крепко сложенного пса. Запертый в четырех стенах, он начал беситься, из добродушного, ласкового постепенно превратился в хмурого, недружелюбного зверя, начал "похватывать" приходящих, перестал слушаться хозяев; потом дело дошло до того, что попробовал зубы на хозяйке. Испробовав безрезультатно все способы его укрощения (кроме самого главного и единственно действенного!), испуганные хозяева решили сбыть строптивого пса с рук.
Этот пес был живым укором тем владельцам, которые купят щенка, побалуются с ним в свободную минуту, как с игрушкой, и считают, что на этом их обязательства перед собакой кончаются. А собака - это не игрушка. Мне было искренне жаль Арбата.
- А недавно, подумайте, что получилось! - продолжала тем временем причитать женщина. - Ушла я на рынок и забыла выключить газ. А на плите мясо варилось. Вода выкипела, мясо загорело, дым повалил в форточку. Приехали пожарные, собрался народ, надо открыть квартиру, а там собака, не пускает. Уж что с ним ни делали - не боится! Пожарные уж предлагали застрелить, а потом приставили лестницу к окну, увидели, что пожара нет, а только мясо на плите дымится, и выключили газ...
Я купил Арбата. На рычащую собаку надели намордник, прицепили поводок и другой конец его передали мне в руки. Пес перестал бесноваться, притих и, словно поняв, что сопротивление бесполезно, опустив голову, понуро поплелся за мной.
Кроме Арбата, я в ту поездку купил еще три овчарки. Со всей этой сворой мне предстояло ехать двое суток в пассажирском вагоне от Москвы до нашего города.
"Главный" поезда ужаснулся, увидев меня с этой компанией на перроне перед посадкой. Пришлось объясниться, я привлекал к себе всеобщее внимание. Сесть в вагон мне помог мой брат, находившийся в ту пору в командировке в Москве и страстно увлекающийся собаками, а дома, я надеялся, встретят меня.
Положение мое было довольно сложное На руках четыре собаки, из которых три злые, как черти, только и следили за тем, как бы наброситься друг на друга или хватить кого-нибудь из людей. Только одна, Джерри-черная, была более или менее миролюбива, но и она в общей суете могла легко цапнуть кого-либо за ногу. И в довершение беды, на всех четверых один намордник.
Я развел собак по разным купе, чтобы они не рычали одна на другую, постарался успокоить пассажиров, говоря, что "собачки спокойные, неприятностей не причинят". Около себя я оставил Рэкса и Джерри-черную. Все они были привязаны накоротко на поводках; намордник надел на Арбата как на самого злобного.
Ну, естественно, вначале не обошлось без выражения некоторого недовольства со стороны пассажиров, но когда я объяснил, что собаки очень ценные и перевозятся не ради чьей-то прихоти, отношение быстро переменилось. А когда я еще рассказал несколько случаев из собаководческой практики, то общее настроение и вовсе изменилось в мою пользу, пассажиры прониклись общим сочувствием и интересом ко мне. Нашлись и такие, у которых дома имелись свои собаки, а в этом случае поддержка всегда обеспечена!
Словом, поезд тронулся, я поехал. В окнах замелькали, убегая, станционные сооружения, колеса четко простучали на стрелках. Позади погасли огоньки столицы. Я облегченно вздохнул и опустился на сиденье.
Первые часы все шло благополучно. Собаки забились под лавки и ничем не напоминали о себе. Близилась полночь.
Однако поспать мне в эту ночь не пришлось. Не успел я заснуть, как пронзительные вопли в соседнем купе заставили меня мигом вскочить на ноги. Посредине купе стоял Арбат, намордник валялся на полу. Пассажиры испуганно жались по углам, а какая-то молоденькая гражданка, вскочив на скамью, вопила не своим голосом:
- Укусит! Укусит!
Правду сказать, вид у Арбата был, действительно, страшен. Глаза налитые кровью, шерсть взъерошена, клыки оскалены... Он мог испугать кого угодно. Глухо рыча, он поводил взглядом по сторонам, словно ища, на кого наброситься.
Момент был критический. Один ложный шаг, и дело могло обернуться очень худо.
Теперь представьте мое положение. Собака меня не знает, я для нее такой же чужой, как и все остальные, и, однако, я что-то должен сделать. Не мог же я признаться перед пассажирами, что так же беспомощен, как они!!! Да скажи я так, это вызвало бы такую бурю негодования, что я не проехал бы со своими четвероногими и часу!
Я быстро соображал, как мне поступить. Подождать, пока пес успокоится сам собой? А если он и в самом деле набросится на кого-нибудь? И потом другие собаки... Растревоженные, они уже напоминали о себе в разных концах вагона злобным рычанием и лаем.
Призвав к себе все самообладание, на какое только был способен, я шагнул к овчарке и совершенно непринужденно, даже-игриво проговорил:
- Гуляй, Арбат! Гуляй!
Пес закрыл пасть, облизнулся и с недоумением посмотрел на меня. Услышав столь приятную команду в столь неподходящий момент, он опешил, а мне только это и было нужно. Схватив намордник, я мгновенно напялил его на голову собаки. В одну руку схватил поводок, волочившийся по полу, а другой принялся: оглаживать овчарку, успокоительно повторяя:
- Хорошо, Арбат, хорошо!
Все это произошло настолько быстро, что никто ничего толком не успел сообразить. Не заметили ни моего минутного колебания, ни подлинной серьезности положения. Пассажиры стали смущенно спускать ноги с сидений, кто-то даже попытался смешком скрыть свой испуг, и только гражданка, поднявшая панику, безапелляционно заявила:
- Им-то что бояться? Собака, ясно, хозяина не тронет!
От этих слов краска бросилась мне в лицо. Если бы она знала!.. Наклонившись к ножке сиденья, я сделал вид, что стараюсь потуже затянуть привязь.
Когда я вспоминаю теперь эту сцену, я прихожу к убеждению, что именно эта гражданка-то и была главной виновницей всего случившегося. В самом деле. Вместо того, чтобы реагировать спокойно, увидев, что собака отвязалась, она вскочила на сиденье, закричала, переполошила пассажиров... Я уверен, что в первую минуту Арбат не собирался ни на кого нападать. Незнакомая обстановка, чужие люди кругом, потеря хозяев, все это обычно настолько деморализует собаку, что она в такой момент больше думает не о том, кого бы ей укусить, а куда убежать самой. Но когда начался крик и шум, естественно, Арбат воспринял это как проявление враждебности, и тут уж, действительно, можно было ожидать всяких неприятностей.
Пассажиров я, конечно, постарался успокоить, извинился, попутно опять рассказал какую-то забавную собачью историйку, и, в общем, все уладилось.
Уладилось, да не совсем. Кто-то все-таки сообщил о происшествии проводнику, тот - главному, а главный категорически предложил мне высадиться на ближайшей станции самому со всей сворой или, на худой конец, высадить Арбата. Я выбрал последнее.
Пришлось Арбата оставить на каком-то полустанке. С железнодорожным служащим я договорился, что приеду за собакой через три-четыре дня. Оставив денег на прокорм и на всякий случай свой адрес, а также заручившись клятвенным заверением, что Арбат будет в целости и невредимости, я уехал.
Остаток пути я проделал благополучно, но дома на вокзале секретарь клуба вручил мне только что полученную телеграмму:
"Арбат бежал, предпринимаю розыски, выезжайте немедленно".
Сдав собак вожатым и даже не побывав на квартире, я пересел в другой поезд и ринулся обратно.
Растерянный железнодорожник сообщил мне подробности побега. Арбат оборвал веревку, прогрыз дощатую дверь чулана, где сидел взаперти, и скрылся. Трехдневные поиски не дали никаких результатов. Пес точно в воду канул.
- Знать, что такая бестия, ни в жизнь не согласился бы его оставить у себя! - сокрушался мой железнодорожник.
В поисках Арбата я объехал все окрестные деревни, всюду справлялся, не видал ли кто собаки, похожей на волка, но результаты были неутешительны.
Но вот на пятый день, в одной деревушке, километрах в тридцати от станции, мне сообщили, что на хуторе у пасечника забежала в амбар какая-то собака. Я бросился туда.
Старика-пасечника я застал дома за любопытным занятием. Он чистил старинную фузею, старательно отдирая с помощью керосина вековую ржавчину, и в первую минуту принял меня не очень любезно.
- Здеся собака, - заявил он мне равнодушно. - Сидит у меня в анбаре, с голодухи, видно, туда полез. Только я его тебе не отдам. Откуда я знаю, что он твой? Разве только тебя призна́ет... Я его кончить решил: шкура у него хороша! Ох, и лют! Не собака, чистый зверь, - на что он тебе? Я уж его всяко пытал, ничего не берет, не подпущает, как бешеный. А может он и впрямь бешеный, а? Вот ружьишко у меня имеется, против волков держу, так попробую пальнуть. Проржавело только, окаянное! - сокрушался дед, заглядывая в покрытый раковинами ствол.
Потребовались немалые усилия, чтобы доказать старику, что пес не бешеный и что дед обязан отдать мне его.
- Погоди палить-то, - уговаривал я его. - Вот лучше я попытаюсь, может, ко мне подойдет?
- И не думай! - решительно возражал пасечник. - Семьдесят годов на свете живу, а такого лютого не видал. Помяни мое слово, оторвет он тебе башку!
Все же он прекратил чистку своей "пушки" и повел меня во двор.
Амбар был закрыт на деревянную задвижку. Прильнув к щели в тесовой стенке, я увидел в темноте два зеленых фонарика. Собаки не было видно, светились только ее глаза.
Я позвал как можно ласковей:
- Арбат!
Фонарики метнулись в сторону, из темноты донеслось угрожающее рычание.
- Вишь! - торжествующе засмеялся дед. - Вот тебе и набат! - переиначил он кличку собаки на свой лад. - Говорю, давай пальнем!
- Да подожди ты! - рассердился я. - Говорят тебе, что собака ценная и принадлежит государству. Открывай амбар!
Осуждающе качая головой, старик слегка приоткрыл амбар. Я проскользнул в темноту. Дед поспешно захлопнул дверь за моей спиной и прильнул к щели. Зеленые огоньки отскочили в дальний угол. Я подождал, пока глаза освоятся с темнотой, постоял с минуту на месте и затем шагнул вперед. Сзади доносилось сопение деда.
"Только бы не запнуться в темноте, тогда он наверняка набросится на меня", - думал я, продолжая осторожно продвигаться вперед. Вытянув перед собой руку с колбасой и хлебом, я постепенно приближался к собаке. Затем, когда огоньки были уже в нескольких шагах и обрисовались смутные очертания овчарки, с внезапной решимостью шагнул к Арбату.
Он метнулся в сторону. Но голод был так велик, а колбаса так соблазнительно пахла... Теплое дыхание увлажнило мою руку. Зверь схватил колбасу и, давясь, проглотил ее. За колбасой последовал хлеб. Арбат притих, прислушиваясь к ласковым интонациям моего голоса и нервно вздрагивая от прикосновения моей руки.
- Ну... рядом, Арбат! - негромко скомандовал я ему.
Пес помедлил секунду, потом подчинился. Внутренне торжествуя и испытывая невероятное облегчение, я вывел собаку из сарая...
_____
- Здо́рово! - вырвалось у меня.
Я был в восхищении и от рассказа, и от смелости моего друга. После услышанного собственная поездка с эрделями сразу потускнела, показалась мне незначительной и нетрудной.
- Приключение, конечно, не из приятных, но я вспоминаю его с удовольствием, - спокойно согласился начальник клуба. - Мой совет вам: если хотите, чтобы собака вас послушалась, никогда не проявляйте перед нею колебаний. Малейший оттенок неуверенности в вашем голосе, и все пропало! Собака отлично чувствует, когда ее боятся, и немедленно перейдет к нападению. И наоборот. Решительное, смелое действие, - но без развязности! - и зверь обязательно уступит воле человека.
ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРБАТА. АРБАТ НА УБОРОЧНОЙ
- А какова была дальнейшая судьба Арбата?
- Вы ее знаете. Он живет теперь у одного из членов нашего клуба и кажется, обрел, наконец, для себя настоящего хозяина. Но до этого он еще раз показал себя.
Вы знаете, что когда мы организовали клуб, мы много внимания уделяли тому, чтобы показать широкой общественности практическую пользу собаководства. Теперь не редкость встретить в колхозе породистую собаку, а тогда их было мало. И вот Арбат с группой других собак, отработанных по караульной службе, попал в подшефный колхоз. Дело происходило в период уборочной кампании, собаки предназначались для охраны собранного урожая.
Перед тем мы немало намучились с Арбатом. Он не хотел признавать никого. Только один Шестаков сумел сладить с ним. Шестаков и стал его вожатым.
В деревне отнеслись к нашему приезду по-разному. Кто-то смотрел на четвероногих работников с интересом и уважением, кто-то ждал от них пользы, а кто-то им и не доверял. Одно неожиданное происшествие сразу настроило всех в нашу пользу, заставив по-настоящему оценить ваших собак.
Мы приехали несколько рано: уборочная только начиналась, сторожить еще было нечего, ни одной скирды не стояло в поле. Собак развели по разным дворам, а Арбата Шестаков привязал на общественном скотном дворе, недалеко от конюшни.
Буду рассказывать так, как я все это себе представляю.
...Среди ночи Арбат зачуял что-то недоброе. Тонкое обоняние овчарки уловило среди запахов навоза, соломы и конского пота тонкий, едва ощутимый запах человека. Вдруг жалобно и протяжно заржала лошадь. Послышалось приглушенное ругательство. Вблизи смутно чернели открытые ворота конюшни; звуки доносились оттуда.
Арбат вскочил, натянув привязь, как струну, и стал тщательно принюхиваться к долетавшим до него запахам. Опять болезненно заржала лошадь. Глухо звякнув, упал на землю какой-то тяжелый предмет.
Арбат рванулся. Яростная, требующая немедленного утоления злоба разом захлестнула его. Мгновенно остервенясь, он впился зубами в толстый сыромятный ремень привязи и разорвал его. Два саженных прыжка, и он был в сарае. Запах сразу выдал притаившихся в глубине его людей. Арбат ринулся на них. В чернильной тьме конюшни он почти не видел их, но чутье заменяло овчарке зрение. Он сшиб кого-то с ног; короткий звериный рык, и челюсти собаки капканом захлопнулись на чьей-то руке.
Хрустнули пальцы... Невидимый враг взвыл от страшной боли. В то же мгновение Арбат отпустил его и бросился на другого.
Лошади заволновались. Свалка в темноте взбудоражила их, незнакомый запах собаки напомнил о волке. Они рвались из денников, били ногами.
Впереди, у ворот, мелькнул силуэт человека. Арбат прыгнул на него, но вдруг страшный удар конской ноги, подкованной железом, подбросил его высоко в воздух. Арбат отлетел в сторону, с силой треснулся о стену конюшни и замертво свалился на кучу навоза.
Лошади, ломая перегородки денников, рвались к выходу. Человеческие тени прошмыгнули в ворота и растаяли в темноте.
На шум, поднятый собакой, сбежались колхозники. Преступников в этот раз поймать не удалось, их задержали несколько позднее, в другой деревне, но здесь они больше не появлялись. Четвероногий противник до смерти напугал их. Это была банда конокрадов-вредителей, которым до этого в течение довольно длительного времени удавалось благополучно уходить от заслуженной кары. Там, где они не могли почему-либо увести лошадей, они старались их испортить. Советское правосудие положило конец их преступной деятельности. На одном из них были обнаружены следы зубов Арбата, оставленные той памятной ночью.
Колхозники всячески превозносили Арбата и, не стесняясь, публично отчитывали конюха, который ухитрился проспать это происшествие. Не случись поблизости Арбата, все могло повернуться совсем по-другому... Шутка ли, от какой, беды он их спас! Лошадь в колхозе, да еще в период полевых работ, - большая ценность.
После встречи с конокрадами Арбат дней десять вылежал пластом. У него было сломано несколько ребер и получилось внутреннее кровоизлияние.
- Ну, я думаю, можно не говорить, как ходили в колхозе за больной собакой, - продолжал Сергей Александрович, сделав небольшую паузу. - Он имел все: самый заботливый уход, свежее мясо и молоко в неограниченном количестве. Если бы мы сказали, что ему нужны сливки или сливочное масло высшего сорта, можно не сомневаться, что немедленно появилось бы и то, и другое.
Арбат был настолько слаб, что в первые дни не мог даже поднять головы. Затем начал постепенно поправляться.
Между прочим, я тогда впервые убедился на живом примере, насколько сильно привязан к животным наш Шестаков. В первые дни, когда жизнь собаки находилась в опасности, он переживал ее болезнь так, как будто дело шло о близком человеке. Шестаков сам съездил по моему поручению в город и привез опытного ветеринарного врача. В течение всего этого времени он постоянно повторял: "Да это ж такая собака... цены ей нет!" Я тоже не жалел, что приобрел Арбата для клуба.
Я должен остановиться на времени, к которому относится мой рассказ. Это было начало тридцатых годов. Недавно закончилось раскулачивание, однако, кое-где остались невыдернутые корешки, и в деревне еще шла скрытая классовая борьба. Кое-где в глубинных пунктах еще действовали враждебные элементы. Они пытались мешать колхозному строительству. И наш приезд не был случаен. В деревне прошел слушок, что видели на дороге бывшего кулака, местного уроженца, который отбывал где-то срок заключения за свои преступления перед односельчанами, а тут вдруг объявился в родных местах; и с ним еще какие-то подозрительные личности. Передавали, что он якобы грозил "сосчитаться". Незадолго до нашего приезда сгорела от неизвестной причины построенная колхозниками водокачка. Вот это и побудило правление колхоза обратиться к нам, чтобы прислать собак для охраны нового урожая.
Наедине со мной председатель колхоза поделился своими опасениями и просил нас быть бдительными, прибавив при этом, что возлагает на нас большие надежды.
- Сторожей круглосуточно держать - лишние руки надо, - сказал он. - А время как раз горячее, день год кормит...
А урожай в том году был обильный, охранять было что. Колхозный труд начинал давать свои первые значительные плоды.
Теперь попытаюсь рассказать все дальнейшее так, как если бы сам присутствовал при этом.
Поздней осенью, когда богатый колхозный урожай давно был сметан в скирды и на гумнах с раннего утра до позднего вечера стрекотали молотилки, наш Шестаков последний раз поставил Арбата на ночную вахту. Была холодная сырая ночь.
Арбат поеживался: после болезни он еще не успел войти в тело и потому немного зябнул. Он зашел за овин, где не так пробирало ветром, и присел на солому. Из темноты от деревни доносилось тявканье дворняжек. В отличие от них Арбат не подавал голоса. Он уже многому научился за время работы сторожем и никогда не лаял зря на посту. Он умел даже ходить так осторожно, что блок, к которому привязывается караульная собака, катился совершенно неслышно.