В книгу включены повесть и рассказы. Повесть "Обрывок цепи" посвящена жизни небольшого курильского поселка. И в повести, и в рассказах автор, профессиональный моряк, бывалый охотник, хороший знаток природы, с особенной теплотой описывает преданных друзей человека - собак, заставляет читателя подумать над тем, достоин ли он подчас такой преданности.
В этот авторский сборник кроме повести "Обрывок цепи" вошли рассказы: "Подвиг", "Аппакыч", "Султан", "Боксер", "Бич", "Лорд", "Грибник", "Вешка".
Содержание:
Обрывок цепи - Повесть 1
Рассказы 15
"Подвиг" 15
Аппакыч 17
Султан 18
Боксер 19
Бич 21
Лорд 23
Грибник 24
Вешка 25
Радмир Коренев
Собака - зверь домашний
Обрывок цепи
Повесть
Весомо и гордо возвышается над сопками гигантский вулкан. Его дьявольская сила скрыта под горбатой землей острова, а грозное жерло извергает в небо добела раскаленные камни, сыплет в долину зернистый пепел, гонит из расщелин огненные реки, которые с шипением и треском устремляются вниз, сметая все на своем пути.
Но давно рассеялся багровый дым, в котором сверкала разящая молния и раскатами гремел гром. Глубокая чаша потухшего кратера спокойно и величаво стоит под шапкой первого искристого снега. Крутые склоны падают к урезу вод Охотского моря. Застывшие потоки лавы рдеют в лучах заходящего солнца, а за округлыми валунами у подножия лежит плоская холодная тень. Вулкан мертв.
Дикие собаки не любят это зловещее место. Они стаей бегут по увядающей долине, вдоль мелкой речушки, по старой заросшей дороге. Освежающе веет смолянистой хвоей, опавшей листвой ольховника, поблекшей травой и ароматом запоздалых цветов Севера. Но вожака стаи не волнует живительный настой лесного воздуха и яркий ландшафт созревшей природы. Он своим черным влажным носом улавливает соленый йодистый запах моря, запах морской капусты и залежалых плавней. Он чует близость людского жилья, хотя не дымят проржавелые трубы и не слышен магический голос человека. Поселок пуст.
Свежий бриз, наполненный стоном чаек и гулом шального наката, притягивает собаку. Вожак останавливается, навострив уши, чутко вслушивается, тянет шею навстречу ветру, глухо, повелительно рычит и ныряет под вечнозеленые лапы кедрового стланика. Вскоре пес появляется на вершине скалы, под которой стоят полинявшие дома рыбацкого поселка. Беспокойное море шипит и пенится, скребет когтями пологий берег, а по отливу ходят чайки, важные и упитанные, как домашние гуси, забытые своим хозяином. По пустынной улице, вдоль покосившегося забора, где висит уцелевшая рыбацкая сеть, крадется одичавшая кошка.
Пес сидит, задумчиво опустив иссеченную шрамами большую голову. Лиловый закат пламенеет в усталых глазах собаки, отражается в окнах ветхого домика, что склонился к морю на окраине поселка.
Две ниточки провисшего провода тянутся к телеграфному столбу, вершину которого оседлала ворона. Она хрипло и надрывно каркает. Из черной пасти чердака вылетает потревоженная длиннохвостая сорока: тра-та-та-та-та.
Вожак поднимает длинную морду и начинает выть. Воет жутко, протяжно, и многоголосое эхо облетает опустевшие квартиры, затхлые чаны, затянутые паутиной деревянные бочки и рассыпается по цехам рыбного завода. Где-то на горе подвывает стая.
Но смолкает вой, и тогда в гнетущей тишине подзвездного вечера чуть слышно звякает цепь - ржавый обрывок беспокойного прошлого.
Передо мною заветная улица, дорога в жизнь, начало испытаний судьбы. Седые от пыли, знакомые до боли дома и маленькая тихая уютная гавань. Теперь здесь нет тех, о ком я хочу рассказать. Бурьяном-крапивой поросла заветная тропа, что, извиваясь змеей, уползала в горы. В коридоре ветхого домика на рыбацкой окраине я нашел кожаный ошейник с обрывком ржавой цепи. Этот ошейник я узнал бы и через тысячу лет.
Много воды утекло. Много. В разных портах необъятного океана приходилось бросать якорь, сидеть на мели, а приливы капризного счастья недолго удерживались в широтах моей души. Звеньями удач и неудач проплывали месяцы и годы, немало горькой соли лежит на дне глубокой памяти, но я расскажу лишь про ту житейскую цепочку, что оборвалась на этом берегу.
Остров. Он открылся на рассвете и торчал, как осколок незнакомой планеты, воткнутой в голубизну Тихого океана. Китобой полным ходом шел к берегу, и Кряжев, не опуская бинокль, смотрел вдаль.
"Вот она, землица холодная… А сколько птиц! Тучи. Дикое место. Не зря ли я сюда согласился? Отказаться, пока не поздно?"
- Ну что, штурман, базаром любуешься? - капитан положил руку на плечо Кряжеву. - Птиц здесь хватает: чайки, нырки, топорки, кайры и бакланы. Но не это главное. Вон, видишь, домики? То, брат, героический поселок. На его долю выпадают и цунами и землетрясения…
- Если в сто лет раз, то выдержу.
- Ты прав. Живут люди, работают и не жалуются. А вообще ты попадаешь в полосу затишья.
- Почему? - удивился Кряжев.
- Потому, брат, что мне по плану осталось подвести сюда лишь одного кита. На том и кончится путина. Уедут сезонные рабочие, и останешься ты, как Робинзон Крузо, один на острове.
- Так уж и один?
- Ну, если не считать несколько семей старожилов, что останутся на зиму.
- Выдержу, - уверенно ответил Кряжев.
Капитан по-отцовски, доброжелательно посмотрел на молодого штурмана, на его смуглое волевое лицо, измерил взглядом крутые плечи и подумал: "Выдержит. Должен выдержать. И фамилия под стать: Кряж - Кряжев. Был бы характер стойкий…"
- Я в общем-то сюда временно, - добавил Кряжев.
- Э-э, штурман! Ничего не бывает более постоянным, чем временное.
Кряжев промолчал, осмысливая премудрость капитанских слов.
Китобой, теряя инерцию, входил в неширокий залив. Справа, на каменистой косе, лежало выброшенное штормом судно. Время и ветер окрасили его в красный цвет. Обломанная мачта держалась на уцелевшей вантине, а в проломленный борт вливалась вода. Полузатопленный пароход еще служил людям, заменяя волнорез на подходе к деревянному слипу. Снятые с него лебедки стояли на берегу, а стальной штевень высоко поднялся над водой, готовый встретить еще не одну штормовую волну. Но было тихо. В заливе плавали ожиревшие глупыши. Дым заводской кочегарки поднимался вверх и коптил ясное осеннее небо.
Буксирный катер, рассекая штилевую гладь, спешил к борту китобоя.
- Твой, наверное? - спросил капитан.
- Будет, - ответил Кряжев, - мне рассказали, что этот "жучок" восемьдесят два дня носило по воле ветра где-то в океане. Люди остались живы. Сейчас они в санатории. Катером правит какой-то практик, да и он ждет моего приезда. Потом уйдет в отпуск. Весной команда вернется, и я снова уйду на какое-нибудь судно.
- Приходи ко мне, буду рад тебя видеть. За зиму наскучаешься без привычной работы, и вообще по родине…
- Родных у меня нет, а здесь, может быть, найду какую-нибудь "Пятницу".
- Не заблуждайся. Это не рыбозавод, где большинство девушки… Вот он, катер твой. Прыгай, и с богом!
Капитан крепко пожал руку своему бывшему помощнику.
- До встречи!
Катер отвалил от борта. Кряжев с любопытством смотрел на острые пики гор, покрытые первым нетающим снегом.
"Внизу цветут цветы. Чудно, - подумал он, - и вообще, говорят, зимой то снег под крышу, то дождь с ураганным ветром… Курилы…"
Еще гигантское крыло циклона не дотянулось до острова, а мрачная тень его угрожающе ползла с моря. Снежные облака, похожие на длинные когти дракона, протянулись по серому небосклону, и слабый проблеск утопающего солнца бессильно трепыхался на горизонте. Темень сжимала буксирный катер, а он, зацепившись лапами якоря за каменистый грунт, упорно клевал мертвую океанскую зыбь. И даже глупыши, эти ненасытные голуби, притихли в ожидании первого шквала. Все замерло перед бурей.
Тихо было и на маленьком буксирном катере. Тихо и безудержно падала стрелка барометра, лишь незакрепленная кастрюля шаркала, катаясь на камбузной плите, да тикали судовые часы, прикрепленные к стенке. Светящиеся стрелки еще не перевалили за двадцать ноль-ноль, а сонная одурь уже овладела командой. Утомленные постоянной качкой, матрос и механик лежали в узких койках.
Кряжев сидел в своей маленькой каюте за маленьким столом, большой, как краб над обломанной ракушкой, и писал начатый на острове дневник.
"Уже два месяца рулю на железной скорлупе, но не могу привыкнуть к тесной рубке, ограниченному району плавания и постоянному бездействию. Ушел последний китобой. Он оставил мне красавца-финвала. Я неудачно отбуксировал его к берегу и долго наблюдал за церемонией разделки. А теперь опустел рейд. На берегу лежит снег, а в домик, который мне дали, я не заглядывал больше недели. Сегодня ожидается ураганный ветер. Ребята молчат, но, я чувствую, волнуются. Я ведь один, а у них семьи. На берегу меня никто не ждет, если не считать тех десяти собак, которые еще раньше облюбовали мой дом и живут припеваючи. Слышу первые порывы ветра. Начинается бессонная штормовая ночь… Спрятаться негде. Уйду подальше от скал".
Кряжев закрыл дневник и поднялся в рубку. Сквозь густой снегопад еще просматривались огни поселка. Ветер крепчал, срывал белые гребни и расстилал их по заливу. Катер кланялся каждой волне, зарываясь носом, и было ясно, что на якоре не устоять.
"Да… Дела… От этого шторма не убежишь. Надо запросить начальство…", - подумал Кряжев.
Вскоре сквозь треск и шорох он услышал приказ директора: "Дрейф запрещаю. Выбрасывайтесь на берег в районе пересечения лучей прожекторов. Трактор и люди готовы".
- Ну вот и все, отплавал… Федотыч! Крути машину! Будем выбрасываться!
… Дизель визжал, как поросенок, а винт, оголяясь, сотрясал корпус. Кряжев рулил на едва видимые огни берега. Но вот прошел снежный заряд, прояснилось, и берег открылся весь. Мощные прожекторы высветили прибойную полосу, людей и трактор.
Только с полного хода и на волне надо въезжать на берег. Иначе накат перевернет катер, стащит на дно морское.
- Федотыч! Поддай на всю катушку! - крикнул в переговорную трубу Кряжев. - И держись! Держись!
Катер оседлал прибойную волну, ринулся к берегу, на мгновение завис над сушей и грузно опустился на песок. Вода откатила, чтобы с новой силой обрушиться, ударить в корму, но кулибаны уже застропили, и трактор, лязгая гусеницами, потащил суденышко от разъяренного моря.
В эту первую ночь на берегу Кряжев спал, как убитый. Не было опасной якорной болтанки, не было ответственности за судьбу катера и людей.
А утром он увидел в окно все тот же снег. Его выпало за ночь много, но он падал и падал, будто циклон пригнал тучу и оставил ее над островом: сыпь, мол, снежище, засыпай непокорную землю, похорони ее под снежным настом…
"Да-а, капитан китобоя был прав, - подумал Кряжев. - Поселок вымер. На улице никого. Лишь дымки из пяти-шести труб. А люди завалились, как медведи, в берлогу, выбираются, наверное, только в магазин, чтобы набрать продуктов на неделю, а может быть, и на год. С ума сойти можно. Ни клуба, ни пивной. Сходить к Федотычу, что ли?"
Кряжев оделся, набросил на себя свою любимую кожанку, вышел в коридор, дернул наружную дверь и тотчас отступил. Сугроб снега осыпался ему под ноги.
- Ну дела-а. Хорошо, что лопату с вечера в коридоре оставил. Правильно говорили: зимой придется копать туннели.
Очистив проход, Кряжев вышел. И не сразу разглядел собак.
- Вот ушлые! - подивился он. - Свернулись клубком, и зима им до лампочки…
Он хотел растормошить какую-нибудь из десяти, но передумал. Утопая в снегу, побрел к катеру, постоял возле него, вспомнил слова директора:
- У тебя отгулы накопились, отдыхай пока. Главное - к путине катер подготовить, ну это не скоро. Зимой у нас вроде дом отдыха… Хотя в цеху ремонт ведется.
Жилье Федотыча было видно с берега. Еще осенью механик показал: "Вон, третий слева - это моя хибара. Приходи!" Федотычу оставался год до пенсии.
- Пятьдесят четыре стукнуло, - говорил он. - Тридцать лет на Севере прожил. Двадцать с лишним - на Камчатке и уж вот пятый годок здесь. Эх, Камчатка, доси жалею, что уехал. Катерок сюда гнал да так и остался, потом старуху вызвал. И поси пилит, мол, зря уехали. Оно и там снега, а все ж земля большая, да и огородик садить можно. А по мне, так и здесь неплохо. Однако возьму пенсию, а жить поеду туда. Туда-а…
Федотыч лежал на койке и читал книгу, когда постучал Кряжев.
- Да, - откликнулся он, - входи! Кто там? Капитан! Ну молодец, молодец! Раненько встаешь, а я, видишь, валяюсь. Да проходи! Че разуваешься! Снег не грязь. Проходи! Старуха, сгоноши-ка на стол в честь гостя!
… Долго в этот день, долго сидели они с Федотычем.
- Ты того, - говорил Федотыч, - на спирт не налегай! Это в одиночестве не подмога. Купи ружье, займись охотой. Бона собак беспризорных скоко. Смастырь нарту, и жисть полнее станет. Я и сейчас частенько бегаю с ружьишком. Но больше сижу за книгой, а ты молодой… Пообвыкнешь и в город не потянет. А еще заметь, где ты живешь, там когда-то жил Волин. О нем я тебе расскажу в другой раз - особо. А вот его овчарка одичала, в горах живет. Встречал я ее, калека. Щенок у нее должен быть. Споймаешь - приручи. Э-э. Да мало ли можно придумать полезной работы!..
Шло время. Кряжев ходил на охоту, занимался с собаками, писал и перечитывал свой дневник.
"Зима идет на убыль. Сегодня - воскресенье. Мой дом - один из тех, что уцелел после стихии. Стоит он у подножия горы, на окраине поселка. Стены деревянные, засыпные, крытые толем. В нем тепло. Он под крышу заметен снегом.
До стихии в нем жили супруги Волины. Они покинули остров, а их немецкая овчарка осталась. Много рассказывал, об этой собаке Федотыч. Динго спасла человека, а когда осталась одна, в нее стреляли. Сейчас, искалеченная, живет в горах. Я слышу по ночам вой дикий, страшный. Жаль овчарку. Думаю приручить. Она приходит в одно и то же место к подножию горы. Что-нибудь придумаю, а пока буду подкармливать. Класть на то место куски китового мяса. Его много. Здесь неисчислимое множество собак. Ничейные, беспородные, они разгуливают по улицам в одиночку и стаями, лежат возле домов, бродят за поселком, в горах и на прибойной полосе. Благо, на берегу гниют "шашлыки" - останки китовых туш, горы мяса. При таком обилии корма можно и не признавать человека.
Бродячие псы не имеют кличек, не понимают команд. У каждой собаки свой характер, привычки, повадки и хитрости. У стаи свой закон, условности, иерархия. Чтобы приобщить собак к "цивилизации", знакомился с ними, наблюдал за поведением, дал характеристики и каждой придумал кличку.
Вот сидит богатырь, пассивный старый кобель, рыжий, с толстой, провисшей, как у быка, шеей, не знавшей ошейника, - лев. Истинный лев. Он не ходит искать пищу. Кажется, что, зажмурив глаза, все время спит. Но запахло мясом, и лев встает, обнажает правый клык, желтый и обломанный. Увидев намерение льва, любая псина, поджав хвост, отходит в сторону. Лев пожирает оставленное мясо и снова дремлет. Он знает свою силу, никогда не бегает, не лает и не оглядывается. Порою стоит, как танк, на дороге, и приходится его обходить. Рык пса напоминает бульканье борща в большой кастрюле. За силу, за ханскую власть и величие я назвал его Чингизом.
Выделяется в стае рослый пес, черный, широкогрудый. Одно ухо торчком, другое висит. Квадратная морда его изрезана шрамами. Безмерно злобен, нападает быстро, рвет беспощадно. Пират. Собаки боятся его больше, чем владыку Чингиза. Но он не нападает на Чингиза, как не нападает на него и Чингиз. Пока не известно, кто сильнее.
Возле Чингиза вертится песик, красный, похожий на лису. Хвост крючком, ушки торчком. Подвижный, ловкий, пронырливый. Не упускает случая стащить чей-нибудь куш. Чингиз поощряет его заигрывания, но дележом не балует. Однако песик ухитряется стащить остаток пищи. Вор-рецидивист. Жулик.
Следующий представитель разношерстной компании - такса. Кривоногий, длинный, с крысиной мордой и облезлой, вечно линяющей шерстью. Хвост откушен или обрублен, култышка всегда вверх. Жадный, прожорливый, запасливый и трусливый. Все, что пахнет пищей, прячет. Зарывает даже щепку, старую кость, сапог, пропитанный китовым жиром. Этот пес - скряга. Каждая сильная собака считает своим долгом задать ему трепку. Он ведет себя смело только по отношению к слабым".
Кряжев отложил тетрадь. За окном дрались собаки. Он решил запрячь их в нарту, проскочить по ближним тальникам, поискать куропаток.
Сборы были недолгими. Вскоре упряжка вынесла его за перевал.
Охота оказалась удачной, в нарте лежала дичь.
Потеплело. Играл южняк - самый стойкий и противный ветер с гнилого угла. Он принес с собой тяжелые хлопья снега.
И вдруг стало свинцово-тяжелым все: и шуба, и сапоги, и нарта, и дорога. Ветер усилился, поволок поземку. Исчезла видимость. Гигантский вихрь закружился вокруг упряжки.
Вот так часто на этом острове: сорвется ветер, неожиданно разбушуется, и, как в море, без компаса не доберешься.
Кряжев подталкивает нарту, а снег сыплется и сыплется, будто в небесном хранилище проломилось дно. Снежная стена подымается впереди, сзади, сбоку. Тюрьма. Ни дверей, ни окон, ни просвета, лишь дикий необъятный гул разгулявшейся стихии.
- Вперед! - кричит Кряжев, подбадривая собак. - В море страшней бывало, и то выгребался… Вперед!
Собаки стали белыми, как и все вокруг. Они вытягиваются и тянут, успевая вслед за вожаком. Они выбиваются из сил, но Пират не останавливается.
Где небо, где земля, где спуск и где подъем? Уже не разобрать. Снег мошкарой кружит и кусает.
- Вперед! Вперед, собачки, вперед!
Кряжев плетется, уцепившись за нарту, доверяя Пирату, его чутью, его умению находить дорогу.
А в это время по белому насту черной тенью шла собака. Шла с горы к поселку, большая и страшная. Шла она, живой свидетель разыгравшейся когда-то трагедии.
Это была Динго.