- Когда и чистил… Засосала работа. На весеннюю охоту не сходил, а придется ли еще осенью поохотиться? Утка прет… Наскучалась по родине, несладко на чужбине. Теперь в гнездовья спешит.
Егор прошел мимо Марии, на ходу вталкивая патроны в старую тулку.
- Куда с ружьем-то? - спохватилась она. - Сел бы лучше кур щипать. Сама когда управлюсь!
- Твой пес натворил, ты и управляйся.
Хотела крикнуть: "Провались ты пропадом со своими курами и со всем хозяйством!" - да смолчала. Плетью обуха не перешибешь, сказала только:
- Выпорол бы лучше. Зачем собаку губить?
- Выпорешь его, - уже открыв коридорную дверь, буркнул Егор. - Вон какой волчина вымахал, зверь зверем, того и гляди, кишки пустит. А все ты… Ты его против меня озлобила!
- Не мели! Собака она и есть собака. Двор стережет, чего еще?
Егор хлопнул дверью и вышел.
"Убью! Если б не Мария, еще тогда… Заступилась за дьявола. Не успел подбежать, как его огромная пасть сомкнулась. Бедный кочет только лапками дрыгнул. Уж как я его, псину, бил, уж бил… А он, черт, и от боли не пикнул. Злобный… У-у, злобный. Опосля ни разу погладить не позволил. Злопамятный, гад. Мстительный. Щерится, зараза, того и гляди укусит. А глаза-а… Волчьи. Так и горят, так и сверлят. Поставлю ружье в сарай, а появится, сразу грохну. Унесло черта куда-то".
Дрогнуло сердце у Марии, прильнула к окну и обмерла. Султан стоял во дворе, смотрел на дверь, ожидая хозяина. А в коридоре уже протопал Егор.
"А что сделаешь? - подумала она. - Сейчас не подступись к нему. Ударит. Дура. Надо было за ошейник Султана да куда-нибудь в сарай, к соседям".
Мария напряглась в ожидании выстрела, хрустнули сжатые пальцы.
"Не убежит собачка, не спрячется… Грохнет его Егор, грохнет…"
Мария прислушалась. Секунды показались ей вечностью. Жуткая тишина давила. И вдруг неудержимая волна ненависти всколыхнула Марию.
- Ну меня колотил, все нервы вымотал… Ладно. А собаку - за что? Изверг!!!
Она рывком открыла дверь, и в этот миг тишину расколол выстрел. Резкий, как удар бича, хлестнул по ушам, обжег лицо, грудь, все тело… Мария зажала голову руками. Она боялась услышать визг, предсмертный стон. В изнеможении опустилась на порог. Горячие застоявшиеся слезы хлынули из глаз.
- Негодяй! Убийца! - кричала она. - Ненавижу! Уйди! Ненавижу-у… Уйду от тебя. Уйду-у! Оставайся со своими свиньями, кулак бездушный!
- Маша! Маша! Да что ты. Ма… Пойдем в избу. Вона люди останавливаются, - испуганно заговорил Егор. Он склонился над ней, откинул ружье. Из ствола синей струйкой выплывал дымок. - Мария!
Султан мчался по совхозным полям, направляясь к лесу. Под его шкурой перекатывалась лишь одна свинцовая картечина величиной с обыкновенную горошину.
Еще одним бездомным псом стало больше.
… Одетый в телогрейку без головного убора сидел Егор на завалинке. Легкий, но холодный северный ветерок срывал листья смородины и бросал ему под ноги.
"Вон уж землю устлало, - подумал он, - ковром, ковром. Мягким, золотистым".
Егор встал, окинул взглядом сад и тяжело вздохнул:
- Ягоду и ту собрать некому. Не звать же чужих…
Что-то важное хотелось решить, что-то нужное, но он не мог сосредоточиться. Болела голова после выпитой бутылки.
"Пил и то украдкой - один, - подумал он. - Так и докатиться можно. А что теперь в эти годы начнешь? Что? Потерять легче. Кому копил? Сыну? Уйдет к матери. А я?"
Он снял телогрейку, постелил под голову рукав.
Рваные тряпки туч медленно плыли по осеннему небу. Порой тучи заслоняли солнце, и тогда становилось холодно, но пробивались лучи, уже скупые на ласку, но еще теплые, и Егор блаженно прикрывал глаза. Откуда-то с вышины совсем близко просвистел кулик, одинокий, запоздалый.
"Этот погибнет, - подумал с горечью Егор. - Отбился от стаи - считай, пропал. Скоро белые мухи полетят. И все станет белым, безжизненным, безрадостным. А в Палане уже зима. Как там Мария? Уехала и молчит. Приедет ли? Знал бы, что ей в самом деле плохо, разве б ударил… Все идет прахом. Сколь прожили и еще бы жили да жили…"
Егор подоткнул телогрейку под замерзающий бок и снова задумался.
"Ну оставили бы пару свиней да курочек немного. Можно и без свиней, черт с ними. Теперь-то уже ничего нет, все продано. Впору и машину купить, а кому? Сын перестал писать. Мне комиссии не пройти. Э-эх! Сколько прожили! Только и знали, что работа, работа. Жениться на другой? Другая-то и в подметки Марии не годится, а смотри-ка, в золото ее одень - что тебе на пальцы, что на уши. Еще и машину ей. За какие заслуги?"
Егор снова почувствовал неудобство. Что-то беспокоило его. Поворочался на телогрейке, но беспокойство не проходило. Егору стало не по себе. Он сел и стал озираться по сторонам.
Качнулась возле забора ветвь, слетели последние листья, и вдруг он встретился с жуткими немигающими глазами огромной собаки.
- Султан! Султан! - обрадовался Егор. - Султан!
Но пес не шевельнулся. Он смотрел настороженно и бесстрастно.
- Султан! Родной!.. - Егор медленно подходил. - Ну прости меня, дурака, прости! Султан, Султанчик. Вот-то обрадуется Мария. Завтра же напишу ей. Завтра же. Теперь она приедет, непременно приедет. Ах ты, собачка, живой? Вернулся… Вот молодец! Ай красавец… А мы-то схоронили тебя. Султа-ан, ну иди же, иди! Живи, сколько хочешь. Султа-ан!
Егор так и замер с вытянутой рукой. Он увидел в оскале белоснежный ряд острых клыков. Животный панический страх сжал его сердце.
- А-а! - заорал Егор, и рука невольно поднялась на уровень шеи.
Султан зарычал глухо, злобно, потом неспешно повернулся к забору и полез в широкий прорытый лаз.
Егор расслабился. Рубашка взмокла, и он почувствовал, что замерз и дрожит. Он уже понял, что собака не тронет.
- Султан! - чуть не плача, крикнул он. - Султан!
Пес уходил. Он не оглядывался.
- Султан! - снова крикнул Егор.
Он готов был бежать за собакой, но на тропе уже никого не было.
- Ма-а-рия… - прошептал он и бессильно обвис на крепком заборном штакетнике.
Холодный северняк шевельнул его редкие поседевшие волосы, пахнуло горечью увядшей полыни, и где-то на столбе хрипло каркнула ворона.
Боксер
У Родина свой дом. Дом, построенный поневоле. Захотел в городе жить, а квартиры не было. Вот и вбил в эти стены и сбережения и отпуск. Теперь не жалеет.
Тихая домашняя обстановка, земля, пахнущая весенними цветами и всеми благами сельской жизни. Но чтобы пахать, завести свинью или корову - боже упаси. Даже кур у него нет.
- Я все-таки моряк, - говорил он, - и заниматься свинством или скотством не в моем характере. Нет, нет - это не по мне.
Итак, при всей своей горячей любви к флоре и фауне, он держал только голубей и собаку-овчарку. В свободное от вахты время (а его у него хватало: сутки отдежурит в портовом флоте, а трое - дома) он возился в саду, гонял голубей и писал рассказы. А еще любил сидеть на кухне у окна. Это окно было украшением всего дома. Большое, как широкоформатный экран. Родин сделал его из двух рам и говорил: "Отсюда проецируется дуга в сто восемьдесят градусов" - что в переводе на сухопутный язык означает: половина вселенной, то есть видна величественная панорама Авачинской губы - голубой краешек великого океана, восточная сторона Петропавловского порта. Справа простирается лайда, вернее, лиман реки Авачи, живописный треугольник проток и озер. Всю дугу по горизонту венчают изумительной красоты горы. Они притягивают, наводят на размышление. Родин порой подолгу безотрывно смотрит в неведомую даль, и лишь настойчивый голос жены может вывести его из состояния покоя.
- Опять уставился? - буднично спросит она. - О чем это ты все думаешь? Куда тебя манит? Или кого уже высмотрел?
- Да вон же лес, горы, - оправдывался Родин, - а небо-то, небо какое…
- Если бы только на небо смотрел, а то увидел, дерутся пьяницы и выскочил. Хорошо еще, фонарем отделался…
- Ну что ж я буду из окна смотреть, как трое одного бьют?
- Наверное, заслужил, вот и поддали…
- Заслужил, не заслужил, а трое на одного - нечестно, это уже хулиганство.
- Тебя вечно кто шилом колет. Машина застряла - бежишь. Грибники глазеют, куда податься, а ты уже дорогу показываешь, а уж баб-ягодниц ни одну не упустишь…
- Что ж я - кулак, чтоб за семью замками сидеть.
По твоим словам, как по пословице: "Я ничего не знаю, моя хата с краю"? Нет, Валя. Если человек человеку волк, то и сам попадешь ему в зубы.
Однажды зимой, вернее, не зимой, а на исходе марта, когда земля камчатская еще спит под толстым снежным одеялом, а весеннее солнце упорно стучит в окно, сидел он, как обычно, на кухне, обдумывал очередной рассказ. И вдруг увидел на пустынном поле животное, похожее на лису. Надо сказать, что дом Родина стоит на отшибе, на двести-триста метров в сторону от поселка. Так уж выделили ему землю: за пахотным полем, на бугре.
"Что же это ползет?" - заинтересовался он, сгорая от любопытства, достал бинокль. Теперь стало ясно: шел пес. Шел в стороне от дороги, проваливаясь в сугробах и часто останавливаясь. Вот он повернул свою тяжелую голову, как бы измеряя расстояние до ближних домов поселка. Подумал и направился на бугор.
"К нам идет. Чей же это?"
Теперь уже и без бинокля можно было разглядеть пса. Это был не обычный деревенский барбос, не лайка и не овчарка, что тоже не редкость в поселковых домах. Пес был из породы бульдогов, а вернее, боксер. Он дугой выгибал спину, живот его подтянуло почти к позвоночнику, и ребра, обтянутые красной шкурой, выпирали, как шпангоуты у побитого катера. "Эге, бедолага, - подумал Родин, - да ты, брат, приблудный. Болен или голоден. Сейчас что-нибудь придумаем".
И не успела жена слова сказать, а он уже выскочил за дверь.
"Вот так, - подумала она, - сейчас приласкает. Не хватало нам третьей собаки. Одна есть. Вторую пацаны притащили - жалко стало, а сейчас приведет и этого…"
Худенькая симпатичная женщина, в общем-то добрая, она иногда ворчала на Родина: "За сорок уже, а все как пацан, только и знаешь голубей гонять да с собакой по лесу бегать. Никакой солидности. Люди вон в своих домах хозяйство держат, а у нас даже кур нет".
"Почти двадцать лет живу с ним, - думала она, - а понять не могу. Вот недавно ухитрился из рогатки сокола сбить прямо во дворе, когда тот на голубей напал. Оглушил его и - в клетку. "Наказал, - говорит, - разбойника. Чучело сделаем, комнату украсим". Три дня держал его, кормил и любовался, а потом открыл клетку. "Лети! Дыши свободой. Обойдемся без чучела". А на другой день этот же сокол лучшего двухчубого голубя унес. А муж улыбается: "Закон природы, соколу тоже питаться надо". Вот и пойми его".
Родин невысок, быстр в решениях, по-мальчишески вспыльчив. Возраст его выдают лишь седины, упавшие на виски.
"Индевею, - говорит, - индевею помаленьку. Это все соль морская выступает".
В жизни своей много соли хлебнул Родин. Много. Трудные военные годы детства, а потом море. Со школьной скамьи море. И торговые суда и рыболовецкие, а вот в последние три года перешел в портовый флот капитаном буксира.
"Амба! - говорит. - Довольно плаваний. Сутки вахта - трое дома! А то сыновья вырастут и не замечу. Забыл уже, как лес по весне пахнет. Всю жизнь пыль морская".
Он купил себе мотоцикл "Урал": "Жигули" для чинуши, а нам за грибами, за ягодой, по бездорожью в самый раз на "Урале". Куда курс проложим? - обычно спрашивал сыновей. - В долину Антилопы или в кратер Корякского вулкана?"
Радик старший, ему четырнадцать, Алешка младше. Он с ними - ровня.
"Ну зачем ему чья-то собака?" - подумала жена. Она открыла форточку и крикнула:
- Оделся бы хоть, а то простынешь!
За окном свисали сосульки, а на березе, в кормушке, цикали синички - постоянные гости-зимовщики. Во дворе рвался с цепи Шар, восточноевропейская овчарка; Он не видел из-за дома боксера, но чуял его приход.
Родин подошел к приблудной собаке.
- А вдруг бешеный пес. Укусит еще, по больницам набегаешься, - переживала Валя.
Маленькая лохматая вездесущая собачонка Татошка звонко лаяла на боксера. Но тот и ухом не вел. Даже не глянул на взъерошенную моську. Родин протянул руку, погладил пса:
- Ну что, псина, заблудился или бросили тебя хозяева?… У-у-у, тощий-то, как скелет, бедняга…
Пес стоял перед ним, не дрогнув, не моргнув, будто окаменел. Он смотрел далекими, отсутствующими глазами. "В них нет жизни, - подумал Родин, - даже нет надежды. Или это характер? Железная воля, сила духа и непокорность? Что с тобой делать?"
Родин вбежал на кухню:
- Валя, дай-ка мне немного супчику!
- Там только тебе и детям! - ответила она из другой комнаты, а когда вышла на кухню, Родина и след простыл. В окно было хорошо видно, как из кастрюли в собачью миску выливается содержимое.
- Ешь, бродяга! Свежайший, из говядины. Да ешь, не бойся, чего смотришь? Пошла Татошка, не мешай. Да цыц ты, погремушка!
Собачонка отскочила. Пес понюхал суп, но есть не стал. Он стоял угрюмый, широкогрудый, с ввалившимися боками, сгорбленный и кривоногий. Большая голова с раздвоенным черепом была слегка повернута в сторону Родина, а с вислых губ стекала слюна. Родин снова погладил пса. Но боксер ни единым движением не выдал своих эмоций, ни один мускул не дрогнул. И чувствовалось, что где-то в этом тощем теле еще таится внутренняя сила.
"Неприятный и страшный пес, - подумал Родин. - Голоден, а не ест. На больного не похож. Глаза ясные, нос холодный. Видно, кто-то из города вывез его и бросил. Сельские такую породу не держат. Это привилегия горожан. Скорее блажь, чем любовь к животным. А этот - преданный пес. Он будет искать хозяина, пока не умрет от истощения. И черт меня дернул выйти! Как часто я за горячность расплачиваюсь угрызениями совести! И бросить его, беспомощного, жаль, а взять некуда".
Родин еще постоял в раздумье. Выручила жена. Она стучала в окно и резко, энергично манила рукой.
- Ну извини. Извини, песик. Пищу ты не берешь - тогда иди! Ищи своего хозяина! Возможно, он тебя тоже ищет. - Родин снова погладил пса по крутому лбу. Пес оставался безучастным. Он будто примерз к белому насту. Лишь глаза его скосились в сторону и чуть-чуть вверх. Родин смотрел прямо в глаза неподвижному псу и видел, как разгораются в них золотые огоньки. Будто потеплело, растаял ледок. Казалось, что в это страшное четвероногое чучело вдохнули жизнь и разум и что вот сейчас он шевельнет отвислыми губами, сморщит курносый нос, разинет квадратную пасть и скажет: "К тебе бы я пошел. Но ты не берешь, что делать? Судьба… Иди в свой теплый дом!"
Родин отвернулся. Ему стыдно было смотреть в эти глаза. Он сознавал свое фальшивое поведение и уже не мог исправить ничего.
- Швабры! Растаку иху мать, - ругнул он неизвестных хозяев. - Возьмут собаку, а потом выбросят. Конечно, пес не в моем вкусе, - рассуждал он, подходя к дому, - не та масть, урод, а все живое существо - порода. Такой не возьмет пищу из чужих рук и будет еще долго искать хозяина. Бессердечные, бессовестные люди.
Родин не оглянулся, но чувствовал, как прожигает спину укоризненный взгляд измученной собаки.
- Зачем ты его гладил? - напустилась жена. - Теперь не уйдет. Ведь животные чувствительны к ласке.
- Постоит и уйдет.
- Есть будешь?
- Нет, - буркнул и ушел в свой кабинет-каюту, как он называл шутя отдельную комнату.
Жена стучала посудой, завывала музыка в телевизоре, мелькали картины сельской жизни. Урчал трактор - на полях Большой земли шла посевная.
"А у нас еще зима", - подумал Родин и глянул в окно. Красный горбатый силуэт по-прежнему возвышался над полем, и можно было подумать, что пес изучает снег.
Родин взял книгу и лег на диван: "Вот дожился, вдаль вижу, как беркут, а перед носом туман. Пока разглядываешь горизонт, можно на рифы выскочить". Он надел на нос очки и открыл страницу. Прочитал абзац, снял очки, протер их.
Интересно, ушел, боксер или нет? Запал в голову, как строка из какой-нибудь песни и сверлит, и сверлит. Родин вышел на кухню и уставился в окно.
"Стоит, стоит и смотрит на наш дом. У него адское терпение. Фанатик. Динозавр. А может быть, наскитался и нет сил двигаться дальше? Неприятная собака, непривычная и непонятная, медлительная, тугодумная и опасная. Какой дурак вывел эту породу? Овцебык, куда ни шло: шерсть и мясо. А этот ни богу свечка, ни черту кочерга. Бульдог - понятно. С ним охотились на бизонов. Тяжел, мертвая хватка. Дог сродни ему. Гордец, красавец, великан. Древняя порода. С догами и крепости защищали и ходили в атаку. Силища неимоверная. Бойцовый пес, а где сейчас? Вместо болонки в меблированной комнате на мягком ковре у ног изнеженной хозяйки. Нечто вроде золотого теленка, который не мычит и не доится. А боксер - помесь бульдога с чемоданом. И нести тяжело и бросить жалко. Хотя вот бросили… Есть же любители антикрасоты, сумасшедшие. А куда же деть наших красавиц овчарок, лаек, сеттеров и прочих из древнейших пород. Куда? Ведь эдак можно опошлить и испохабить все, а для чего? Для чего эти, с побитой мордой и обрубленным хвостом?"
Родин еще раз вспомнил матушку, бога, неизвестного хозяина и почесал затылок.
"Кому бы предложить пса? Наши в поселке не возьмут. Страхолюдина, не для двора. С такой тонкой шерстью только у грелки. Во! Затоптался… Что это он? Ага-а… Устал, Ложится. Ну пусть отдохнет. Потом поест, и снова в путь, наверное. Он без своего хозяина жить не сможет. Будет ходить, заглядывать всем в глаза и искать, искать, искать. Однолюб. Таким трудно. Наверно, получал на пути трепку - село обходил. Конечно, у каждого на цепи сытый зверь. А на дороге стая надоедливых шавок, а он нелюдим, чужак, да и ослаб от голода. Вот была у нас на судне собачурка - Щеткой звали. Веселая, игрунья, ну прямо мела по палубе. Весь флот знал ее. Ко всем ласкалась и на улице чувствовала себя, как на судне. У нее все друзья. Такая не пропадет. А этот одинок. Несчастный плод фантазии человеческой. Природа таких неприспособленных не создает. Конечно, в своей среде он преобразится, станет веселым, смышленым и резвым. Но где эта среда?"
Часы отстукали девятнадцать, солнышко повисло на вершине ольхи, под стволами вытянулись тени, длинные, как жерди на белом снегу. Во дворе послышался шум, и в кухню ввалились дети.
- Ну, гаврики, чем порадуете? У кого пятерка? Молчок? Ладно, на четверку согласен. Счас, брат, учеба нужна, как море. А к нам гость притопал…
Жена предупреждающе зыркнула, и Родин смолк. "Детей не хочет расстраивать, - сообразил он. - А меня вечно дернут за язык".
- Ну, садитесь за стол, - скомандовала жена и хотела задернуть штору, но в это время поднялся пес.
- Пап, а кто гость? Вон тот, что ли?
В багровом зареве заката горбатый пес казался еще горбатей. Он выгнулся дугой, стал еще краснее, как будто солнце, утопая, вылило на него свинцовый сурик.
Белое поле за окном окрасилось алой кровавой краской.
- Он, - ответил Родин и не донес ложку до рта, - боксер.