Он давно бросил медвежонка, и бежал не оглядываясь. Бежал, как спортсмен перед финишем. Он ощущал жаркое дыхание зверя. Он уже чувствовал на себе острие клыков, силу когтистых лап. Рубашка, мокрая от пота, прилипла к телу. Пот застилал глаза, затекал в открытый рот.
- Быстрей! Быстрей!.. - доносилось до него. - Быстрей!
Но он и без того мчался во всю прыть. Катился, как перекати-поле, подгоняемый ветром. Ноги сами отрывались ото льда и отсчитывали метры. Он летел, как стрела, скакал, как кенгуру, семимильными прыжками.
А сердце, взбешенное невероятной гонкой, вырывалось из груди, а легким уже не хватало воздуха. И вдруг он почувствовал, что сапоги стали железными и он едва волочит их по гигантскому магнитному полю, с трудом отрывая подошву, чтобы сделать еще один шаг к спасению.
"Все… Погиб…", - паническая мысль лишает его последних сил.
Он падает. И никакие звуки уже не могут помочь ему, не могут предотвратить случившееся.
- Ну, что? Что вы стоите! Прыгайте! Спасайте! - это кричит Нюра.
Но ее никто не слышит.
Матросы растягивают пожарный шланг. Механики готовят аварийную помпу. Кто-то сбрасывает за борт шторм-трап, и все видят, как маленькая смешливая Нюра в этот миг становится дикой кошкой, переваливается через фальшборт, быстро спускается по трапу и, не задерживаясь у борта, бежит навстречу Вьюгину. В руке у нее высоко поднята кочерга. Она потрясает орудием, словно булавой, ятаганом, мечом из дамасской стали, и кажется, попадись ей под удар, рассечет надвое.
Но, опережая девушку, летит красная аварийная ракета, посланная капитаном с мостика.
Вьюгин поднимается и снова бежит. Но это ему кажется. Он в самом деле только переставляет ноги. Уже безразличный ко всему. И радостное "ура"! для него все еще звучит сигналом тревоги. И Нюра с боевой кочергой, и протянутые с борта руки не доходят до его сознания. Он дышит тяжело. Он стыдится поднять на товарищей глаза. Не хочет слышать насмешливый голос Нюры.
Вахта окончена. Он идет в каюту разбитый усталостью и пережитым страхом. Не раздеваясь, падает в кровать и лежит, вперив неподвижный взгляд в свежевыкрашенный потолок.
За бортом потрескивает долголетний лед, мерцают кристаллики спрессованного ветром снега, и ничего более не нарушает извечной тишины Ледовитого океана. Лишь слышны в проходе чьи-то быстрые шаги.
Вот они ближе, ближе к дверям, остановились… Дверная ручка поползла вниз, и Вьюгин увидел Нюру.
- Это тебе, - сказала она тихо и осторожно поставила ему на грудь тарелку, покрытую белой салфеткой.
Вьюгин молчал.
Тогда Нюра сдернула салфетку, и он увидел большую медведицу, а рядом маленького медвежонка.
Они сидели рядом. Аппетитно пахло свежеиспеченным, сдобным и чем-то очень вкусным… Неизведанным.
Аппакыч
- Плохой человек Шнурок. Совсем плохой. Зачем мои капканы проверил, соболя взял? Зачем его лыжня по моей бежит?
Аппакыч все видит: и следы на снегу, и вершины берез.
- Цо-цо… Ветки поют, шибко гнутся. Пурга будет. Собачка в снегу катается, шкурку моет, глаза моет - большая пурга будет.
В пургу Шнурок ходит. Следы прячет. Лиса - одинаково. В одну норку вошел, в другую вышел. Где найдешь?
Аппакыч идет параллельно заячьей тропе, приглядывается к следам. Останавливается.
- Заяц место топтал… Туда дернул, сюда дернул - в петле помирал. Шнурок зайца взял.
Аппакыч вздохнул, покачал головой.
Заскрипела седая береза, по кухлянке рикошетом прошелся ветер. Колючие снежинки мошкарой закружили в воздухе. Началась пурга.
Аппакыч не боится пурги. Он житель Камчатки - коряк. Шестьдесят лет прожил на берегу самой светлой реки. Много тропок пролегло по обветренному липу Аппакыча. Много. Русские охотники уважают старого коряка. Хорошо зовут: Аппакыч. Коротко зовут. А полное имя Аппакыча - Яетлы Аппакович Мейнувье, что означает "большое дыхание".
У Аппакыча все большое; и охота, и душа, и семья большая. Пять дочек в школу ходят, одеть надо. Одна в Петропавловске техникум кончает, продавцом будет. Сына нет. Кто соболя тропить будет? Жена была, давно померла.
- Ай, ай…
Аппакыч смахнул с редкой бороденки наледь, снял лыжи, подогнул под себя ноги, обутые в расписные торбаса, сел прямо в снег, отвязал от пояса кожаный мешочек с табаком и трубкой. Задымил.
Сокжой потянул носом воздух, навострил уши, глухо залаял.
- Зачем зря лаешь? Зверя нет, человека нет. Ложись, отдыхать будем, - проворчал Аппакыч. Сокжой - хорошая кличка. Так дикого оленя, вожака зовут.
Пес постоял, настороженно прислушиваясь, потом потер лапой морду, вырыл ямку глубже, потоптался, лег, свернувшись клубком. И закружился снежок над его густой серебристой шерстью.
Аппакыч, посасывая трубку, думал: "Умная собачка Сокжой, сильная собачка. Молодой был, как олень бегал, а сейчас спать любит".
Аппакыч глубоко затянулся дымком, закашлял.
"Я тоже старый стал - совсем плохо. Раньше далеко ходил, великую речку до океана видел. Нарта была, большая охота была. Много пушнины привозил. Шкурки сдавал, деньги получал. Водку пил. Хорошо… Потом чумка пришла, собачки помирать стали. Один Сокжой остался. Не любит чужих Сокжой. Шнурка не любит".
Аппакыч стряхнул снег с кожаного мешочка, второй раз зажег трубку. Тонкий дымок потянулся вверх, змейкой прополз по капюшону кухлянки и, сорванный ветром, растворился в пурге.
"Немножко посижу, - думал Аппакыч, - Сокжою тоже отдохнуть надо. Спит собачка. Лапой дергает. Сон видит. Шнурка видит".
Старый коряк думал о Добробабе, не подозревая, как близко был этот человек от места, где он второй раз зажег трубку.
Добробаба, проверив капканы и петли, поставленные Аппакычем, возвращался в село. Он спешил, но вдруг услышал лай.
"Кто бродит с собакой?" - в страхе подумал Добробаба: в его рюкзаке лежала чужая добыча.
Добробаба остановился, поправил лямки рюкзака, прислушался. Меж стволов посвистывал ветер, поскрипывали вершинки берез да кричала одинокая кедровка.
"Почудилось", - решил Добробаба и двинулся по еще заметному следу.
Согбенную фигуру Аппакыча он увидел на опушке.
Старый коряк сидел сгорбившись, полузасыпанный снегом.
"Черт возьми, - выругался Добробаба. - Следопыт проклятый. Еще, чего доброго, спустит на меня своего пса или захочет рюкзак проверить…"
Добробаба попятился, прильнул к березке, стал трусливо озираться, держа ружье наготове: "Где же это его Сокжой?"
"Плохой человек Шнурок, - продолжал размышлять Аппакыч. - Шкурки у Рыкова взял, балык утащил. Сокжой нашел шкурки, Аппакыча привел. Рыкова тоже привел, участковый сам пришел. Шибко испугался Шнурок. Белый стал - одинаково заяц. Глаза прятал.
Рыков свои шкурки знает, участковый не знает. Рыбу тоже Рыков знает, участковый опять не знает. Плохой охотник участковый. Все смотрел, ничего не видел. Много говорил, умно говорил, а рыбу и шкурки Шнурку оставил. Много законов знает, а человека не знает. Ай-ай.
Шнурок в госпромхозе работает, когда на охоту ходит. Четыре зимы на Камчатке живет. С Большой земли приехал. Добробабой звали. Участковый тоже Добробабой зовет а русские охотники шутят: "Добра баба, да плохой мужик". Правильно шутят. Потом Шнурком прозвали - опять правильно, цо-цо. На крысу похож. Сокжою отраву давал. Сокжой из чужих рук не берет, а кошка сдохла и ладно. Эх-хе. Хорошие русские, однако и в семье не без урода".
Аппакыч поднялся. Много отдыхал. Много думал. Идти пора.
Пес выбрался из ямки, стряхнул снег с густой шкуры и вдруг взвизгнул, завертелся и упал в свою ямку.
Резкий звук выстрела перекатился от эха к эху и смолк, заглушенный метелью.
Старый охотник всматривался в снежную пелену…
- Ай-ай, ничего не вижу. Однако Шнурок стрелял. Большое ружье. Много пороху сыпал. Сильный звук был. Сильный.
Ветер дохнул свободней, согнул березы, вздыбил снег, и все смешалось, стало мертвецки белым.
Аппакыч брел согнувшись, изнемогая от усталости. Он волок за собой старую кухлянку, на которой лежал его друг Сокжой, а сзади, боясь отстать и заблудиться в пурге, крадучись, шел Добробаба.
Прошла зима. Горячее солнце радужными бликами замерцало в кристалликах еще не стаявшего снега, ожили проталины. Зашумела весна крыльями перелетных птиц, призывными песнями.
И снова Аппакыч медленно бредет по охотничьей тропе. Выздоровевший Сокжой бежит впереди. Хорошо на душе Аппакыча. Думать долго можно, и Аппакыч думает: "Вода снег прячет, уток зовет, гусей зовет. Большая охота будет. Кулик свистит, домой путь держит, гнездо делать будет. Поет тундра. И Аппакыч поет.
Трудно весной. Олень в горы ушел. Медведь шибко злой ходит, шкура мятая, всю зиму лежал, совсем отощал. Утка худая. В чужих краях была. А дочкам мяса надо. Растут дочки. Все учатся. Грамотными будут.
Аппакыч хорошо стреляет. Мяса много принесет.
Рыкову даст. Хороший человек Рыков. Помогать надо. Иччеву тоже надо. Андрей Ильич придет, Аппакыч даст утку. Андрей Ильич совсем не охотник. Детей учит. Большой человек".
Аппакыч мягко ступает на желтые коврики проталин.
Сокжой замирает в напряженной стойке, дает голос.
- Зачем лает? Зверя нет, человека нет. Трясина.
Аппакыч перешагивает низкую поросль жимолости и шиповника, проходит талый островок и видит Добробабу. "Ай, ай! Зачем залез в болото. Выбраться не может. Глаза есть, а тропу не видит".
- Иди, Сокжой! - посылает Аппакыч собаку. Оставшись на сухом месте, кричит: - Эй-эй! Сапоги бросай! Сапог оставишь - ногу вытащишь. Ногу вытащишь - сам вылезешь! Три шага идти, крепкая земля будет. Костер разожгу, греться будем! Э-эх!
Но Добробаба не слушает. Он выдергивает рукав из пасти Сокжоя и вопит:
- Убери пса-а! У-утопит! Пошел вон, проклятый! Пшел!!
- Плохо говоришь, Шнурок. Ай плохо! Собака на берег вытащит. Аппакыч помогать будет.
- Да убери ты пса, идиот! Руку подай. Ру-у-ку-у!..
Аппакыч только головой покачивает.
- Жадный Шнурок… Сапоги жалеет. Сокжоя прогнал, совсем плохо.
А Добробаба кричит, надрывается:
- Помоги! Утону-у-у!!!
- Зачем утонешь? Мелко там, - ворчит Аппакыч.
Но раздевается. Кухлянку снять надо - сухая будет, торбаса тоже - тепло в торбасах держится.
Раздевшись, входит в воду и сразу погружается по пояс.
- У-ух! - выдохнул шумно. - Иду!.. У-ух! Шибко холодно.
Осторожно, шаг за шагом коряк приближался к Добробабе. На расстоянии вытянутой руки от него почувствовал, как ноги засасывает трясина.
- Стой там! - кричит Добробаба. - Стой, а я обопрусь.
Добробаба, подавшись вперед, крепко цепляется за плечи Аппакыча. Он чувствует, как ил отпускает его.
- Стой, дед! Держись! - торопливо бормочет Добробаба. - Я выбираюсь. - И, обойдя Аппакыча, ступает на твердый грунт.
Он видит, что коряк не может выдернуть ноги и подбородок деда уже касается воды. Но помогать некогда. Добробаба замерз, посинел, ему надо на берег.
- Выбирайся, дед! Выбирайся! Собаку зови! Собаку-у!
Добробаба непослушными, окоченевшими пальцами снимает с себя одежду, зубы выбивают барабанную дробь. Вот и сброшено белье. Добробаба направляется к одежде Аппакыча, но грозное рычание Сокжоя останавливает его.
- Ры-р-р… - Губы пса высоко вздернуты. Пасть приоткрыта. Желтые большие клыки так и лезут из красных десен.
- Нельзя! - кричит Добробаба и останавливается, скованный страхом.
Только пес уже не рычит и не смотрит на него. Он слышит захлебывающийся голос Аппакыча:
- Сокжой, подь! Сюда! Сюда!
"Хорошо, что старик одного со мной роста, - думает Добробаба, - а то бы околевать мне в мокрой одежде. А-а, хорошо. Теплая кухлянка".
Добробаба чувствует, как живительное тепло разливается по телу, возвращая ему жизнь и гибкость. В пальцы вернулась сила, окреп голос, пропала холодная дрожь.
Добробаба сжимает и разжимает кулак, берет ружье, переламывает, дует в стволы.
Аппакыч усиленно работает руками, но голова его часто окунается в воду. Силы покидают старого коряка.
Сокжой подплыл вовремя.
С доброй хорошей улыбкой вышел охотник на сушу.
- Тьфу, тьфу,… - отплевывается он, - много воды выпил, тонул немножко. Совсем замерз - сосулька одинаково. Греться надо. Большой костер надо.
- Какой тебе костер? - ответил Добробаба, собирая в рюкзак выжатую одежду. - На вот мою телогрейку, надевай, пока не обледенела. Да бежим скорее. Дома греться будешь, дома! Давай, давай! Тут бежать-то всего два километра. Ружье твое я понесу, а ты вот рюкзак с бельишком.
Добробаба накинул мокрую телогрейку на голые костистые плечи Аппакыча.
- Бежим, дед, бежим! Ну живо, живо!
… Солнце за горы пряталось - небо краской красило. Утки быстро летели кормиться на ночь. Воздух весенний ломким ледком позванивал.
Аппакыч мелкими шажками бежал по тундре. На кочках лежал снег, а под ногами хлюпала ледяная вода.
Султан
- Убью проклятого! Убь-ю!!! Чтоб ему глаза повылазили!
Егор поднял задавленную курицу, потряс ею, будто взвешивая: "Э-э…" - и бросил на землю.
- Скоко? - грозно спросил жену.
- Две, да и то старые. Все равно в суп пошли бы! Чего злиться-то?
- Злиться, злиться… Волк в своих местах и то не режет, - бушевал Егор, - пришибу! Где он, подлый? Где?!
Егор ринулся к собачьей будке.
- А все ты виновата - хороший да пригожий, а теперь вот расхлебывай! Я б его прикончил еще тогда, когда он кочета задавил. Если собака начала шкодить - это уже не собака.
- Неужто соседей не было? Из окон, поди, выглядывали, ан нет, чтобы подскочить. Злорадствуют. Чужое кому жалко! Эх, люди…
Егор в сердцах сплюнул и узкими злыми глазками уставился на жену.
Мария молча положила в ванну задавленных кур.
"Сам виноват, - думала она. - На чужих натравливал. Чуть в огороде заметит, скорей Султана с цепи и - взять! А пес, он что… Вчера чужих, сегодня своих. Ему все одно - курица да курица. Глуп еще да молод. Опять же Егор виноват, цепь не наладил, а теперь убьет собаку".
Она глянула по сторонам. Но пса не было. Он где-то бегал. Егор зашел в сарай, подкинул корове сена, погладил по большому обвислому животу.
"Скоро, - подумал он, - скоро. Хорошо бы телочку, две коровы будет, а потом и пару бычков можно…".
За перегородкой хрюкали откормленные свиньи.
"Сейчас хорошо, - размышлял Егор. - Держи, сколь хошь. Сдавай на мясо. И тебе польза и государству. Вот еще не работать бы… Однако до пенсии далеко. Только сорок стукнет…"
Егор поставил в уголок вилы, снял старую кепку, потер тыльной стороной ладони рано облысевшую голову.
"Вот и одышка. А все оттого, что много пил. И курево, будь оно проклято, ведь все изнутри воротит, а не бросишь. Э-эх, - вздохнул он. - Токо сторожем и работать. Вот разведу хозяйство, поплывут ко мне деньги, куплю машину. Не старый ведь. - Он подтянул ремнем обвислый живот. - Не ста-ар. Конечно, Мария лучше выглядит. В ней много девичьего…"
Егор ясно представил Марию-девчонку. И этот самый поселок Ясный. Тогда было-то всего с десяток домишек. Мария слыла красавицей, вместе на ферме работали. Да и он был ничего. Хоть и небольшого роста.
Егор тяжело вздохнул.
"Как ушел сын в армию, - вспоминал он, - так пошло все прахом. Мария взбеленилась: уйду от тебя и все. Бил, ревновал, зазря бил. Э-эх… Водку надо меньше. Меньше… А ее пальцем не трону. Люблю ведь. Вот накоплю на машину и все ей. Все… Еще пес проклятый. И чего она к нему прикипела? И так уж к ней не подступись: как чего, так за его спину прячется, а он, проклятый, - дог не дог - здоровый дьявол. Застрелю. Застрелю и точка. Чую, ненавидит меня".
"Убьет, - с горечью думала Мария. - А за что? В инкубаторе этих кур - сотнями гибнут. За три копейки цыпленка взять можно. А он… Такую собаку… Да и не в Султане дело. Саму-то за собаку считает. И наорет ни за что, и побьет с дуру. Нет. Хватит. Натерпелась. Из-за сына мирилась, прощала обиды. Семью сохранить хотела. А так-то какая жизнь".
Полные руки Марии безвольно опустились на кучу ощипанных перьев. Легкие пушинки тучкой поднялись и поплыли по двору.
"Нет, не позволю! - решила она и, встав, твердой поступью пошла к калитке и тотчас увидела Султана.
Султан стоял по ту сторону забора. Увидев хозяйку, он легко перемахнул через ограду и радостно завилял хвостом. Гладкая желтая шерсть его лоснилась, а губатая морда выражала такое довольство, будто бы он совершил что-то героическое и вот сейчас будет вознагражден за подвиг. Пес так и сиял, глядя преданными умными глазами на хозяйку. Казалось, вот сейчас он покажет свой красный язык, облизнется и скажет:
- Ура, хозяйка! Мир-то, оказывается, велик, интересен, просто во двор заходить не хочется. Вон какой простор! А сколько соблазна, запахов, свободы… Ну прямо чудеса! Разве, сидя на цепи, увидишь такое?!
Султан вопросительно склонил свою большую голову. Чуткий пес быстро уловил тревожный взгляд, брошенный на дверь сарая. Хвост его застыл в вертикальном положении, а шерсть слегка приподнялась.
- Цыц! - приглушенно сказала Мария. - Пойдем! Пойдем…
Она быстро прошла за угол дома и скрылась в кустах зацветающей смородины.
- Ложись! Лежать, Султан! Ле-жать!
Пес покрутился, неохотно лег и глянул в усталое, беспокойное лицо. Рука хозяйки коснулась шерсти, и Султан ощутил легкое приятное поглаживание. Он в благодарность лизнул руку и хотел вскочить, считая, что непонятный урок закончен, но мягкая рука вдруг стала твердой и властной. Мария прижала его голову к земле: "Лежать!"
Егор закончил убирать навоз и вышел из сарая. Мария уже стояла во дворе.
- Не пришел? - спросил он, заглядывая в будку.
- Будешь теперь бегать за собакой. Пес, что ли, виноват, что цепь не налажена?
- Хватит! - оборвал Егор. - Возьмем другого, а этому крышка! Меня он все равно не признает.
- Ты ж его бил, потому от тебя и шарахается. Приласкай разок, другой…
- Приласкай… Вон оно, ружье, висит. Уже стволы поржавели. Сегодня прочищу, "приласкаю".
Приподнялись тонкие брови Марии, дрогнули веки. В черных глазах мелькнул злой, непокорный огонек.
- Э, зверюга! Креста на тебе нету. Возьми его на охоту, пес и подобреет. Год собаке, еще всему научить можно.
- Брал. Не помнишь, что ли? Как выстрелил, так он от одного звука под хвост наделал. До сих пор ружья боится.
- Опять же побил его, а надо бы приласкать.
Султан тихо лежал под смородиной на сырой весенней земле и, навострив уши, чутко вслушивался в людской говор. Он не знал, что во дворе решается его судьба, но сердитые нотки в голосе хозяина заставили его насторожиться. Инстинкт самосохранения пробуждался с первозданной силой. И все же Султан был домашним псом, к тому же молодым и неосторожным. Любопытство тянуло его во двор. Не знающий дрессировки, не привычный к повиновению, он встал, стряхнул с себя прошлогодние травинки, прилипшие к чистой шерсти и, крадучись, по-волчьи, двинулся в сторону дома.
Не ответив Марии, Егор зашел в комнату, снял со стены ружье, переломил, глянул в стволы. Мария, вошедшая следом, испуганно глянула в окно.