В начале 1970-х годов у мамы определили рак груди. Врачи не оставили ей никаких шансов на жизнь, но она опровергла их прогнозы. И не один раз, а пять - дважды, когда опухоль обнаружили в одной груди, и трижды - в другой. Мы с моей подругой Бонни называли маму "католик номер два в мире". Когда Джоди было восемь лет, мы с ней на велосипедах отправлялись в Хартли, где случалось проезжать мимо небольшого здания, которое использовалось как католическая церковь Святого Иосифа. Мама вошла в комитет планирования нового строения, и два дерева перед ним были посажены ею в память Стивена и Дэвида. Джоди посмотрела на старое деревянное здание и сказала:
- Мама, бабушка так же, как и сейчас, относилась к церкви, когда ты росла?
- Да, - сказала я, - можешь не сомневаться.
Мамина вера питалась церковью, но ее сила шла из глубин личности. Она просто не могла позволить себе сдаваться. Ни боли, ни усталости, ни горю. Когда мама в третий раз боролась с раком груди, ее мачеха Люсиль восемь недель возила маму в Сиукс-Сити - каждый день четыре часа в оба конца. В те дни лечение облучением воспринималось куда тяжелее, чем сейчас. По сути, взрывали твое тело, пока оно больше ничего не могло воспринимать. Ожоги покрывались коркой. Под мышками у нее были открытые раны, и отцу становилось физически плохо, когда он менял ей перевязки. После более чем двадцати лет жизни в Хартли родители ушли на покой и поселились в домике у озера. Папа хотел отложить переезд, но мать даже и слушать об этом не пожелала. Каждый вечер, приезжая из Сиукс-Сити, она готовила, убиралась, затем складывала ящики, пока, смертельно усталая, не валилась спать. В середине сеансов облучения она устроила аукцион, чтобы распродать большую часть вещей, которые они с отцом собрали за жизнь. Аукцион занял два дня, и мама была на месте, чтобы попрощаться с каждой последней ложкой. Мать воспитала во мне такую же силу характера. Она знала, что жизнь ничего не обещает. Даже когда дела шли хорошо, давалось все нелегко. Мать подняла шестерых детей, и, пока не появилась пятая, моя сестра Вал, в доме не было ни ванной, ни проточной воды. Энергия ее не имела пределов, но вечно не хватало времени. На ней была готовка, дом, полный детей, ее бизнес с цыплятами и яйцами и куча местных ребятишек, которые воспринимали ее как свою мать. Мама никогда никого не выставляла. Если какой-то ребенок хотел есть, он садился с нами за общий стол. Если какой-то семье приходилось туго, а мама знала, что их малыши любят ореховое масло, то из нашего комода исчезал кувшин с ореховым маслом. В сердце у нее было место для всех и каждого, что не оставляло много времени для кого-то одного. Большая часть того времени, что я провела рядом с мамой, прошла в работе. Я была ее второе "я", второй половинкой, что было и счастьем, и тяжелой ношей. Когда после смерти Стивена в дом явилась Вал, мама с папой вышли обнять ее, и плакали все вместе. Когда я приехала, меня со слезами обнял папа. Мама, обняв меня, сказала: "Уж ты-то не плачь. Ты должна быть сильной". Мама понимала, что если я буду сильной, то и она тоже. Я знала, чего они ждали от меня.
Мама сказала, что всегда любила меня. И в этом не было никаких сомнений. Папа был сентиментален; мама же проявляла свою любовь через гордость. Она плакала, когда я окончила колледж и показала ей мой почетный диплом. Она была так горда за меня: я отбросила все оковы, встала и пошла. Вот перед ней ее выросшая дочь, и она рядом с ней. Колледж окончен. С отличием.
Отец не смог побывать на моем выпуске, потому что работал, так что родители устроили в Хартли прием на двести человек по случаю моего окончания. Папа трудился целый месяц, чтобы преподнести мне передник из стодолларовых купюр. Сто долларов были большой суммой для моих родителей. В те дни вы могли считать себя богатым, если в кармане шуршали две пятидолларовые бумажки.
Мне нравился этот передник. Он был олицетворением любви и гордости отца, так же как и мамины слезы. Но я жила в такой бедности, что всего через неделю растратила передник.
Когда мать справилась с лейкемией, никто даже не удивился. Ведь она пять раз брала верх над раком молочных желез и вообще была из породы борцов. Она годами переносила облучение, и это так и не сломило ее. Когда облучение перестало оказывать воздействие, она приняла курс внутривенных вливаний, при котором часть чьей-то иммунной системы вводится в ваше тело. Временами она чувствовала себя хорошо, но наконец стало ясно, что в этот раз ей не победить. Ей было почти восемьдесят лет, и силы ее иссякали.
Мама решила собрать большое общество на юбилей свадьбы, который должен был состояться несколько месяцев спустя. Юбилеи папы и мамы вообще собирали больше всего людей в нашей жизни. Четверо оставшихся детей стали размышлять и прикидывать. Мы не думали, что мама устроит свой юбилей, да и, кроме того, в ее состоянии это было вообще немыслимо. Мы решили устроить небольшой вечер на семьдесят девятый день рождения мамы, через три дня после которого отмечалось восьмидесятилетие папы, - только членов семьи и нескольких близких друзей. Семейный оркестр Джипсонов еще раз собрался и сыграл "Джонни должен идти". Все дети написали стихи в честь мамы и папы. Стихотворчество было семейной традицией Джипсонов. Папа писал стихи едва ли не по любому поводу. Мы посмеивались над ним, но развешивали его обрамленные стихи у нас по стенам.
Дети согласились, что стихи могут быть шутливыми. Вот то, что я написала для папы. Речь идет о том пути, который я проделала, когда окончила школу.
НА ПАМЯТЬ ПАПЕ
Я разорвала помолвку,
Мы с Джоном никогда не поженимся.
Это самое тяжелое из всего, что я сделала,
Я была испугана и взволнована.
Мама была очень расстроена.
Что скажут соседи?
Я закрылась у себя в комнате,
Чтобы выплакать всю боль.
Папа слышал мои рыдания
И утешил меня как мог.
Склонившись к дверной ручке, он сказал:
"Милая, ты хочешь прийти и посмотреть, как я бреюсь?"
Но конечно, я не могла написать такие юмористические стихи маме. Она слишком много сделала для меня, и я слишком много хотела ей сказать. Представится ли мне другая возможность? Я напряглась и написала неуклюжие сентиментальные стихи.
НА ПАМЯТЬ МАМЕ
Когда я начала собирать воспоминания,
Какой-то день, случай, какой-то разговор,
Я поняла, что самые теплые мои воспоминания
Содержат гораздо больше, чем это.
В 70-х распался мой брак, я потеряла все
И чувствовала, что моя жизнь кончена.
Я была подавлена и сломлена
И буквально сходила с ума.
Друзья и семья поддержали меня,
Но у меня была пятилетняя дочь,
Которая стоила всей этой боли,
И я боролась, чтобы выжить.
Спасибо Богу за маму.
Ее сила доказала, что я могу оправиться.
Но ее самая главная роль была в том,
Что она стала для Джоди второй матерью.
Когда мне больше нечего было дать,
Когда я с трудом вставала с постели,
Мама брала Джоди на руки
И успокаивала ее душу.
В этом домике в Хартли царили
Бесконечная любовь и надежность;
Уроки плавания, забавные игры -
Джоди никогда не была одна.
Когда я заново строила жизнь,
Училась, работала, искала дорогу,
Мама давала Джоди то, что я не успевала, -
Особое внимание каждый день.
Я была растеряна, когда растила Джоди,
Но, когда она падала, ты подхватывала ее.
Так что спасибо тебе, мама, больше всего за то,
Что помогла встать на ноги нашей дочери.
Через два дня после вечеринки мама среди ночи разбудила отца и попросила его отвезти ее в больницу. Она больше не могла выносить боль. Несколько дней спустя, когда состояние стабилизировалось, ее отправили в Сиукс-Сити на анализы. Мы узнали, что у нее рак прямой кишки. Единственный шанс для нее выжить, да и то без гарантии, заключался в почти полном удалении толстого кишечника. Весь остаток жизни ей предстояло носить мешочек калоприемника.
Мать понимала, что она серьезно больна. Потом уже мы узнали, что она больше года применяла слабительное и пользовалась свечами. Она не хотела, чтобы кто-то знал об этом. В первый раз в жизни мама не хотела одолеть врага. Она сказала: "Я не хочу больше операций. Я устала бороться". Моя сестра страшно расстроилась. Я сказала ей: "Вал, это мама. Дай ей время".
И действительно, пять дней спустя мама сказала: "Давайте проведем операцию".
Мама вынесла ее и жила еще восемь месяцев. Это было нелегкое время. Мы привезли маму домой, и папа с Вал не отходили от нее. Вал была единственной, кто умела менять мешочек; даже у медсестры это получалось не так хорошо. Я приходила каждый вечер и готовила на всех. То были трудные времена, но в то же время едва ли не самые лучшие в моей жизни. Мы с мамой говорили обо всем. Не оставалось ничего несказанного. Мы пользовались любым поводом, чтобы посмеяться. Ближе к концу она впадала в забытье, но и тогда я знала, что она меня слышит. Она слышала нас всех. Она никогда не уходила слишком далеко. Она умерла, как и жила, - в назначенный ею же самой срок, в кругу семьи.
Летом 2006 года, через несколько месяцев после ее кончины, я в честь своей матери поставила маленькую статую под окном детской библиотеки. Она изображала женщину с книгой, готовую читать детям, которые собрались вокруг нее. Для меня эта статуя и есть мама. Она всегда старалась что-то дать другим.
Глава 24
Диета Дьюи
Папа сказал, что Макс II, его обожаемый гималайский кот, переживет его. Он находил утешение в этой уверенности. Но большинству из нас, живущих рядом с животными, надо понимать, что придется пережить смерть своих любимцев. Животные - не дети, и им редко удается пережить своих хозяев.
Когда Дьюи исполнилось четырнадцать лет, я мысленно подготовилась к его смерти. По словам доктора Эстерли, состояние его кишечника ставило под сомнение возможность, что он проживет больше двенадцати лет. Но у Дьюи было редкое сочетание генетических особенностей и характера. И когда ему исполнилось семнадцать лет, я практически перестала думать о его смерти. Я воспринимала ее не как нечто неизбежное, а как очередной верстовой столб на дороге, ведущей вниз. Поскольку я не знала ни его местоположения, ни как он будет выглядеть, когда мы его увидим, зачем было тратить время на пустые опасения? То есть я радовалась тем дням, что мы проводили вместе, а во время наших вечеров не загадывала дальше чем до следующего утра.
Я поняла, что Дьюи теряет слух, когда он перестал реагировать на слово "ванна". Годами это слово обращало его в паническое бегство. Раньше, если кто-то из нас говорил: "Прошлым вечером мне пришлось чистить ванну", бах! - и Дьюи исчезал. Каждый раз.
- Да это не о тебе, Дьюи!
Но он не слушал. Стоило сказать слово "ванна" - или "щетка", или "расческа", или "ножницы", или "доктор", или "ветеринар" - и Дьюи пропадал. Особенно если это ужасное слово произносили Кей или я. Если я уходила по библиотечным делам или болела, заботилась о Дьюи именно Кей. Если ему что-то требовалось, особенно комфорт или любовь, и меня не было рядом, он шел к Кей. На первых порах она бывала сдержанна, но после всех этих лет стала его второй матерью, которая любила его, но не терпела его дурных привычек. Если мы с Кей стояли вместе и кому-то из нас приходило в голову слово "вода", Дьюи удирал.
И вот однажды кто-то произнес слово "ванна", и он не убежал. Он по-прежнему срывался с места, когда я думала о ванне, но на слово не реагировал. Так что я стала внимательнее наблюдать за ним. Действительно, он перестал убегать каждый раз, когда на улице за библиотекой грохотал грузовик. Звук открывающейся задней двери заставлял его бежать обнюхивать поступающие ящики, теперь же он даже не шевелился. Он перестал подпрыгивать от внезапных громких звуков, например если кто-то ронял на пол толстый том словаря, и реже подходил, когда его звали посетители.
А может быть, это не имело отношения к слуху. Когда ты стареешь, выясняется, что простые вещи далеко не так просты. Сказываются симптомы артрита, отказывают мышцы. Ты худеешь и становишься неуклюжим. И у котов, и у людей кожа теряет эластичность, сохнет, зудит и плохо поддается лечению. И тут нет мелочей, особенно когда твоя работа заключается в том, чтобы позволять себя ласкать.
Дьюи по-прежнему встречал всех у входных дверей. Он все так же искал возможности посидеть на коленях - но на своих условиях. Его заднее левое бедро было поражено артритом, и, если его пристраивали в неподходящем месте или поднимали неправильным образом, он испытывал боль и уходил, хромая. Все чаще и чаще по утрам он устраивался на абонементном столе, где мог получить защиту. Он был глубоко уверен в своей красоте и популярности и знал, что посетители будут подходить к нему. Он выглядел по-королевски - лев, обозревающий свои владения. Он даже сидел как лев, скрестив перед собой передние лапы и поджав задние - образец достоинства и изящества.
Сотрудники стали тихонько предупреждать посетителей, чтобы те осторожнее обращались с Дьюи, заботились о его удобстве. Джой, которая большую часть времени имела дело с посетителями, бдительно оберегала его. Она часто приводила своих племянниц и племянников повидаться с Дьюи, даже в свои свободные дни, так что знала, как неловки бывают люди.
- Дьюи предпочитает, чтобы его лишь осторожно гладили по голове, - говорила она посетителям.
Это понимали даже школьники начальных классов. Дьюи теперь был старичком, и они заботливо относились к его потребностям. Подрастало уже второе поколение детей в семьях тех, кого Дьюи знал еще котенком, так что родители заботились о хорошем поведении детей. Когда они нежно его ласкали, Дьюи устраивался у их ног или, если они сидели на полу, у них на коленях. Но теперь он бывал более осторожен в движениях, и громкий звук или неловкое прикосновение заставляли его уходить.
После лет проб и ошибок мы наконец нашли для нашего привередливого кота подходящее спальное место. Оно было небольшим, со стенками, обтянутыми искусственным белым мехом, и с подогревателем внизу. Мы держали его перед настенным обогревателем рядом с дверями моего кабинета. Больше всего Дьюи любил нежиться в своей кроватке, в безопасности внутреннего помещения, когда обогреватель был включен на полную мощность. Зимой, когда работал настенный обогреватель, Дьюи становилось так жарко, что он переваливался через край и катался по полу. Шерсть его становилась такой горячей, что к ней было трудно притрагиваться. Охлаждаясь, он минут десять лежал на полу, раскинув лапы. Если бы коты могли потеть, Дьюи был бы весь мокрый. Охладившись, он забирался обратно, и весь процесс начинался сначала.
Тепло было не единственной слабостью Дьюи. Я частенько потакала капризам Дьюи, но Донна, наша ассистентка в детской библиотеке, баловала его куда больше, чем я. Если Дьюи сразу же не съедал свою порцию корма, она для него подогревала ее в микроволновке. Если он все же отказывался, она выкидывала ее и открывала другую баночку. Донна не доверяла обыкновенным кормам. Чего ради Дьюи есть птичьи потроха? Она ездила за пятнадцать миль в Милфорд, потому что там в маленьком магазинчике продавались экзотические корма для кошек. Например, я помню утиные консервы. Дьюи неделю был счастлив. Она пробовала и баранье мясо тоже, но и оно, как и прочее, недолго держалось в меню. Донна предлагала банку за банкой, одно новое блюдо за другим. Ох, как она любила этого кота!
Несмотря на все наши усилия, Дьюи продолжал худеть, так что при очередном осмотре доктор Эстерли прописал серию лекарств, чтобы он поправился. Надо сказать, что, невзирая на не самое лучшее состояние здоровья, Дьюи пережил своего старого врага, доктора Эстерли, который ушел на пенсию в конце 2002 года и передал свою практику группе защиты животных.
Вместе с пилюлями доктор Эстерли вручил мне шприц для них. Теоретически шприц должен был "выстреливать" пилюли так глубоко в горло Дьюи, что он не мог их выплюнуть. Но Дьюи был слишком хитер. Он брал пилюли так спокойно, что я подумала: "Господи, мы с этим справились. Все получилось так легко". А затем он нырял куда-нибудь за шкаф и выкашливал их. Я находила маленькие белые пилюльки по всей библиотеке.
Я не настаивала, чтобы Дьюи принимал лекарства. Ему было восемнадцать лет; он не любил лекарства и не хотел их брать. Вместо этого я купила ему банку йогурта и каждый день давала лизать. Это открыло у него "водоспуск". Кей стала давать ему холодные ломти из своих сандвичей. Кей делилась ветчиной, и скоро Дьюи стал бегать за ней на кухню, как только видел, что она выходит из дверей с пакетом в руках. Как-то Шарон, развернув, оставила на своем столе сандвич. Когда через минуту она вернулась, верхний ломоть был аккуратно перевернут и отодвинут в сторону. Нижний ломоть остался лежать строго на своем месте. Но все мясо с него исчезло.
После Рождества 2005 года мы выяснили, что Дьюи любит индейку, и сотрудники стали таскать ему все, что оставалось от праздничного стола. Мы замораживали мясо, но он всегда мог определить, когда индюшка была несвежей. Дьюи никогда не терял своего острого обоняния. По этой причине я и посмеялась, когда Шарон предложила Дьюи кусочек цыпленка с чесноком, подогретый в микроволновке.
- Дьюи ни в коем случае не будет есть чеснок, - сказала я ей.
Он съел все до крошки. Что за кот? До восемнадцати лет Дьюи не ел ничего, кроме любимых марок и сортов кошачьего корма. А теперь, похоже, ел все.
"Если Дьюи может поправиться на человечьей еде, - подумала я, - почему бы и нет? Разве это не лучше, чем пилюли?"
Я купила ему брауншвейгер с хорошим ломтем холодной печеночной сосиски, которые многие в этих местах считали деликатесом. В брауншвейгере примерно восемьдесят процентов чистого жира. Если Дьюи и потолстеет от чего-нибудь, то от брауншвейгера. Он к нему даже не притронулся.
То, что Дьюи в самом деле любил, мы выяснили случайно. Это были сандвичи с говядиной и сыром чеддер. Он жадно пожирал их. Буквально засасывал. Он даже не разжевывал говядину, а глотал ее одним куском. Я не знала, что было в этих сандвичах, но, как только Дьюи стал уделять им внимание, его пищеварение улучшилось. Запор решительно сошел на нет. Он стал съедать в день две банки корма, а поскольку тот был солоноват, выхлебывал полную тарелку воды. Он даже сам стал ходить в поддон.
Но у Дьюи была не пара владельцев, а сотни, и многие из них не могли заметить улучшения его здоровья. Все, что они видели, - их любимый кот худеет и худеет. Дьюи никогда не избегал возможности обыграть состояние своего здоровья. Он садился на абонементный стол и, кто бы ни подходил погладить его, начинал жалобно мяукать. И на этот прием все попадались.
- В чем дело, Дьюи?
Он вел их к входу в служебное помещение, где перед ними представала его мисочка. Он грустно смотрел на корм, переводил взгляд на посетителя и опускал голову с большими глазами, полными скорби.
- Вики! Дьюи голоден!
- У него в чашке полно корма.
- Но он ему не нравится.
- Это уже вторая перемена за утро. Первую я выкинула час назад.
- Но он плачет. Посмотри на него. Он только что шлепнулся на пол.
- Мы не можем каждый день менять ему банки с кормом.