Когда мы добрались до нужной буквы, по комнате прошел шум, разбудив тех, что успел задремать. Это наш Дьюи, вместе со словами "Кот трудится" на английском и японском. Вот я вхожу в библиотеку с дождя, пока диктор что-то говорит по-японски. Мы поняли только три слова: "Америка, Айова, Спенсер". Снова хор громких приветствий. И через несколько секунд мы слышим: "Дьюи - Читатель Книг".
Вот он, Дьюи, сидящий у входных дверей (должна признать, что поклон он отдал безукоризненно), вслед за которым последовал Дьюи, сидящий на книжном шкафу, прогуливающийся между двумя книжными полками, Дьюи сидящий, снова сидящий; вот его гладит маленький мальчик под столом, и… Дьюи снова сидит. Полторы минуты - и все. Ни маленькой девочки с Дьюи на коленях. Ни прогулки на чьих-то плечах. Ни книжной тележки. Ни семьи из Нью-Хэмпшира. Не были использованы даже кадры, где Дьюи прогуливается по верху книжных полок, скользя меж книгами, и спрыгивает в конце ее. Киношники пересекли полмира ради полутора минут кошачьего сидения.
Молчание. Удивленное молчание.
И затем - бурный взрыв веселья. Наш Дьюи стал международной звездой. Вот оно, доказательство. Пусть мы не поняли ни слова диктора - что с того? Пусть Дьюи был на экране лишь чуть дольше, чем коммерческая реклама, - что с того? Это была наша библиотека. Наши библиотекари. Это был наш Дьюи. И диктор ясно сказал: "Америка, Айова-сан, Спенсер".
У нас были две копии этой японской документальной ленты, для просмотра их в библиотеке, но никто не смотрел их. "Кошечка в книгах" была куда популярнее. Но тот факт, что съемочная группа прибыла из Токио в Спенсер, забыть невозможно. Местная радиостанция и газета посвятили этому событию длинные информации, и люди, приходившие в библиотеку, месяцами говорили о нем:
- Что это была за команда?
- Что они делали?
- Куда ходили в городе?
- Что еще снимали?
- Можешь ли ты в это поверить?
Японское телевидение сделало Дьюи главным предметом разговоров. Даже сегодня, когда местные говорят о Дьюи, разговор всегда сворачивает к теме "Как эти японцы приезжали сюда, в Спенсер, его снимать". Что тут еще сказать?
Жители Спенсера - не единственные, кто помнит эту документальную ленту. После того как она вышла в эфир, мы получили несколько писем из Японии и сорок просьб выслать карточку Дьюи. Наш библиотечный веб-сайт регистрировал, откуда пишут гости, и с лета 2004 года Япония стала второй по популярности страной после Соединенных Штатов - за три года более ста пятидесяти тысяч посетителей. И думаю, что их интересовали отнюдь не наши книги.
Но японское вторжение было не единственным особым событием лета 2004 года, по крайней мере для меня. В предыдущем году в канун Рождества Скотт в доме моих родителей сделал Джоди предложение. Она попросила меня заняться цветами и украшениями к свадьбе, поскольку и то и другое было моим хобби.
Но кое-что не давало мне покоя. Моя сестра Вал была подружкой невесты, и я знала, что они вдвоем обсуждали свадебное платье. У меня не было возможности выбрать свадебное платье для себя. Одна девочка в Хартли в последний момент отменила свадьбу, и мама купила мне ее платье. Поэтому больше всего я хотела помочь Джоди подобрать свадебное платье. Я мечтала, чтобы оно было необыкновенным, и мне не терпелось принять участие в этом. Позвонив Джоди, я сказала:
- Я всю жизнь представляла, как помогу тебе выбрать свадебное платье. У Вал две дочери. У нее еще будет такая возможность.
- Я с удовольствием займусь этим с тобой, мама.
Мне показалось, что сердце готово выпрыгнуть из груди. По дрожи в голосе Джоди чувствовалось, что она испытывает то же чувство. Мы обе были сентиментальными дурами.
Но, кроме того, я была и весьма практичной особой, а потому предложила:
- Когда ты выберешь полдюжины тех, что тебе нравятся, я приеду и помогу принять окончательное решение.
Джоди никогда не ломала себе голову относительно одежды. Большинство ее нарядов так и лежали в упаковках, потому что она часто их возвращала. Джоди жила более чем в трех часах езды от Спенсера, в Омахе, Небраска, и я не хотела загонять себя в могилу, ближайшие полгода каждый уик-энд совершая такие поездки.
Джоди отобрала платья вместе со своими подругами. Через несколько недель я приехала в Омаху помочь ей сделать окончательный выбор. Но мы так и не смогли решить, на каком остановиться. И тут мы заметили одно платье, которое она еще не примеряла. Как только я увидела его, мы все поняли. Мы с Джоди стояли вместе в примерочной и плакали.
Несколько месяцев спустя мы вместе отправились делать покупки, и она выбрала прекрасное платье для меня. Затем Джоди позвонила мне и сказала:
- Я только что купила платье для бабушки.
- Смешно, - сказала я ей. - Я была в Де-Мойне по библиотечным делам и тоже купила ей платье.
Встретившись, мы выяснили, что в один и тот же день, в одно и то же время купили моей маме одинаковые платья. Мы от души посмеялись.
Свадьба состоялась в июне в кафедральной церкви Святого Иосифа в Милфорде, Айова. Джоди готовилась к свадьбе в Омахе; я взяла на себя все хлопоты. Труди, Барб, Фейт и Иделл, мои давние подруги из Манкато, приехали за несколько дней до церемонии, чтобы помочь мне все устроить. Мы с Джоди были сторонницами идеального порядка; каждый цветок должен был лежать на своем месте. Труди и Барб так нервничали, что просто выбились из сил, когда украшали для приема гараж мамы и папы, но справились великолепно. Когда они закончили, ничто не напоминало гараж. На следующий день мы украсили церковь, а затем ресторан, где должен был состояться обед.
На свадьбе было тридцать семь гостей - только члены семьи и близкие друзья. Мои подруги не были на церемонии; они в задней комнате согревали бабочек. Предполагалось, что бабочек сохранят на льду, а потом согреют и "разбудят" за пятнадцать минут до того, как отпустить в полет. Фейт называла себя ББББ - Большая Большегрудая Бабушка Бабочек, - но отнеслась к своим обязанностям с полной серьезностью. Она так волновалась из-за бабочек, что в ночь перед свадьбой взяла их с собой в дом Труди в Уортингтоне, Миннесота, что был в часе езды, и держала рядом со своей постелью.
Когда гости вышли со свадебной церемонии, родители Скотта вручили каждому из них по конверту. Мой брат Майк, который стоял рядом с невестой, неподдельно изумился:
- Неужели они живые?
Джоди бросила на него взгляд:
- Ну, во всяком случае, были.
Я читала легенду о безгласных бабочках. Освобожденные, они летели на Небеса и шептали Богу наши пожелания.
Когда гости открыли свои конверты, бабочки всех размеров и цветов взлетели в прекрасное синее небо и понесли свой шепот Господу. Многие из них исчезли в порывах ветра. Три сели на платье Джоди. Одна сидела на ее свадебном букете больше часа.
После фотографирования гости разместились в автобусе. Пока мои подруги все убирали, остальные поехали к Западному Окободжи, чтобы совершить тур по озерам на "Куин II", самом известном в округе туристском судне. После этого Джоди и Скотт решили отправиться на обзорное колесо в Арнольд-парке, то самое, которое блестело в ночи, когда много десятилетий назад мама с папой полюбили друг друга под звуки песен Томми Дорси в Саду на Крыше. Все мы смотрели, как колесо поднимает Джоди и Скотта вместе с шафером и девочкой с цветами - выше, выше, выше, в чистое голубое небо, куда упорхнули бабочки из конвертов.
В письме, которое Джоди прислала мне после медового месяца, так и говорилось: "Спасибо тебе, мама. Это была прекрасная свадьба". Никакие иные семь слов не могли бы принести мне больше счастья.
Если бы только жизнь была столь легкой. Если бы только Дьюи, Джоди и вся семья Джипсон могли навсегда остаться в том лете 2003 года. Но пусть даже колесо обозрения поднималось все выше, пусть Дьюи стал звездой в Японии, кое-что уже портило эту картину. Всего несколько месяцев спустя у мамы обнаружили лейкемию, последнюю в долгом списке болезней, которые пытались покончить с ней. Говорят, что рак, как и удача, преследует семью. К сожалению, рак глубоко угнездился в роду Джипсонов.
Глава 23
Воспоминания о маме
В 1976 году моему брату Стивену поставили диагноз: неходжкинская лимфома в четвертой стадии - последняя форма убийственного рака. Доктор дал ему два месяца жизни. Стивену было девятнадцать лет. Стивен относился к своему раку с таким достоинством, о котором мне не приходилось и слышать. Он не просто сражался с ним. Он жил своей жизнью и никогда не терял чувства собственного достоинства. Но справиться с раком было невозможно. Его давили, но он возвращался. Лечение было болезненным и грызло почки Стивена. Мой брат Майк, лучший друг Стивена, предложил ему одну из своих почек, но Стивен сказал: "Не трудись. Я просто разрушу и ее".
Пока я вела борьбу, чтобы получить развод, встать на ноги, Стивен сражался с раком. К 1979 году он прожил дальше, чем кто-либо в Айове с четвертой стадией этой формы лимфомы. Врачи подвергли его такой химиотерапии, что в его венах почти не осталось крови. Поскольку все надежды на химию уже были исчерпаны, Стивен записался в центр экспериментального лечения в Хьюстоне. Начинать лечение предполагалось в январе, но до отъезда он захотел присутствовать на настоящем полнокровном Рождестве Джипсонов. Попробовать густую похлебку из моллюсков, которую отец всегда варил под Рождество. Попросил меня сделать его любимый попкорн с карамелью. Он сидел под одеялом и улыбался, пока мы играли на доморощенных инструментах в семейном оркестре Джипсонов. В канун Рождества было восемнадцать градусов ниже нуля. Стивен так ослаб, что не мог удержаться на ногах, но настоял, чтобы все мы пошли на полуночную мессу. В свою последнюю ночь в родительском доме он заставил меня в два часа отвезти его к тете Марлен, чтобы попрощаться. Затем попросил, чтобы я осталась с ним смотреть "Песнь Брайана" - фильм о футболисте, больном раком.
- Нет, спасибо, Стиви. Я его уже видела.
Но он настоял, и я осталась с ним. В первые же пять минут он заснул.
Неделю спустя, 6 января, Стивен в пять утра разбудил свою жену и попросил ее помочь спуститься по лестнице к дивану. Когда через несколько часов она наведалась к нему, то не смогла разбудить. Лишь позже мы узнали, что он не был записан на программу экспериментального лечения в Хьюстоне. За день до Рождества врачи сказали ему, что все возможности лечения исчерпаны. Он никому не сказал об этом, потому что хотел, чтобы последнее для него семейное Рождество Джипсонов прошло без слез и сетований.
Мои родители тяжело восприняли смерть Стивена. Смерть может развести двоих людей, но маму с папой она сблизила. Они вместе плакали. Они разговаривали. Они нуждались друг в друге. Отец обратился в католицизм, религию матери, и впервые в своей взрослой жизни стал регулярно посещать церковь.
И они приняли в дом кота.
Три недели спустя после смерти Стивена отец купил матери голубого перса и назвал его Макс. Для них это были ужасные дни, просто ужасные, но Макс оказался поистине святым котом, полным чувства собственного достоинства и не сумасбродным. Он предпочитал спать в раковине ванной, которая стала его любимым местом в доме, за исключением тех случаев, когда кот пристраивался рядом с мамой. Если какой-то кот и мог изменить отношения в супружеской паре, то только Макс. Он поднимал дух моих родителей. Заставлял их смеяться. Составлял им компанию в пустом доме. Дети любили Макса за его личность, но мы больше всего любили его за то, что он заботился о маме и папе.
На моего старшего брата Дэвида, дорогого друга и вдохновителя, тоже глубоко подействовала смерть Стивена. Дэвид ушел из колледжа за шесть недель до окончания и после нескольких неудач все же закончил учебу в Мейсон-Сити, Айова, примерно в ста милях к востоку от Спенсера. Хотя, думая о Дэвиде, я вспоминала Манка-то в Миннесоте. В Манкато мы с ним были так близки. Мы чудесно проводили время вместе, просто восхитительно. Но как-то ночью, незадолго до того, как он ушел из колледжа и уехал, Дэвид постучался ко мне. Было десять градусов мороза, и он отшагал десять миль.
- Со мной происходит что-то нехорошее, Вики, - сказал он. - С головой. Я думаю, что-то вышло из строя. Но не надо рассказывать маме и папе. Обещай мне, что ты никогда ничего им не скажешь.
Мне было девятнадцать лет, и я была юной и глупой. Я пообещала. Я никогда никому не рассказывала об этой ночи, но теперь знаю, что душевное заболевание часто поражает молодых людей, особенно ярких и талантливых, когда они только вступают в третий десяток. Я поняла, что Дэвид болен. Болен, как Стивен, но это не было столь очевидно. Если оставить его без лечения, то состояние ухудшится и жизнь неуклонно пойдет к концу. Через несколько лет он стал совершенно иным человеком. Он ничем не мог заниматься. Перестал смеяться, даже со мной. Стал принимать лекарства, главным образом антидепрессанты, чтобы справиться с подавленностью. Он усыновил ребенка своей жены. Сначала брат звонил мне каждые несколько месяцев, и мы разговаривали часами, но с годами я слышала его все реже и реже.
Когда в январе 1980 года Стивен умер, Дэвид пристрастился к наркотикам. Он сказал, что не может без них. Его дочери Маккензи было четыре года, и ее мать пресекла все контакты Дэвида с ней, пока он не откажется от своей привычки. Через восемь месяцев после смерти Стивена Дэвид позвонил мне среди ночи и сказал, что потерял дочь.
- Ты не потерял Маккензи, - объяснила я ему. - Если ты чистый, то можешь посещать ее. Если под кайфом - не можешь. Это так просто.
Он не мог видеться с ней. В ту ночь мы обсудили миллион вариантов, но все, что я предлагала, было невозможно. Перед ним стояла глухая стена. Он вообще не видел для себя никакого будущего. Был перепуган до смерти, но поклялся, что ничего не предпримет, пока мы не поговорим снова. Он заверил меня, что любит дочь и что никогда ее не оставит. В конце той ночи или ранним утром следующего дня мой брат Дэвид, друг моих детских лет, взял дробовик и спустил курок.
Моя подруга Труди отвезла меня в Хартли к двум утра. Я еле дышала и вести машину не могла. Мои родители были не в лучшем состоянии. Никто из нас и не думал, что Дэвид умрет, особенно так скоро после Стивена, но это было так, хотели мы того или нет. Через несколько дней после похорон квартирный хозяин Дэвида стал названивать моим родителям и докучать им. Требовал забрать вещи Дэвида и убрать квартиру, чтобы он снова мог сдавать ее. Это было еще одним напоминанием, что Дэвид жил далеко не в самом лучшем районе и имел дело не с самыми приятными людьми.
Мы поехали в Мейсон на двух машинах. Отец, мои братья Майк и Дуг, а также двое старых друзей Дэвида ехали впереди. Моя мать, Вал и я следовали за ними в грузовичке. Когда мы подъехали, у обочины стоял этот человек.
- Не входите туда, - сказал папа. - Ждите здесь. Мы все вынесем.
Пока отец не открыл двери, мы этого не знали, но после смерти Дэвида в квартире ничего не было тронуто. Повсюду царил беспорядок, оставленный Дэвидом. Отцу, Майку и Дугу пришлось все протереть, прежде чем вынести и уложить в грузовичок. Все же я могла разглядеть пятна. У Дэвида был скудный набор вещей, но потребовался целый день, чтобы разобраться с ними. Папа, Майк и Дуг никогда не произнесли ни слова об этом дне. Когда я сказала папе, что написала эту книгу, он попросил меня не упоминать Дэвида. Это был не стыд и не желание держать все в тайне. На его глазах были слезы. Пусть прошло столько времени, ему все равно было больно говорить об этом.
Через две недели после смерти Дэвида пришло время кастрировать Макса. Ветеринар дал ему анестезию и вышел на десять минут, пока препарат не подействует. К сожалению, он не убрал из клетки миску с водой. В ней было всего полдюйма, но Макс упал в нее и захлебнулся.
Мне довелось быть на месте, когда пришел ветеринар. Он знал мою семью. И знал, через что пришлось пройти моим родителям. Теперь же должен был сказать им, что убил их кота. Мы все, потеряв дар речи, с полминуты смотрели на него.
- Я всей душой любил этого кота, - спокойно, но твердо наконец сказал папа. - Ты сукин сын.
Затем он повернулся и пошел наверх. Он не мог говорить с этим парнем, даже смотреть на него. Отец плохо почувствовал себя после этой вспышки, но смерть Макса - это было для него слишком много. Просто слишком много.
Когда весной 2003 года маме поставили диагноз лейкемия, они с отцом взяли к себе котенка. Двадцать лет после смерти Макса у мамы не было перса. Но вместо того чтобы взять перса, как они собирались, родители вернулись с гималайским - помесью перса и сиамского. Это был серый красавец с шелковистыми голубыми глазами, удивительно напоминавший Макса, с его независимостью и обаянием. Они назвали его Макс II.
Макс II стал первым признанием, что мама собирается умирать. Но не для папы. Моя мать всегда была такой сильной. Папа верил, что она вынесет все, что угодно. Но мама все знала. Она знала, что именно эта болезнь прикончит ее, и не хотела, чтобы папа оставался один.
Мама была сильной личностью. Я подозреваю, что она начала строить свою жизнь, в которой был и отец-алкоголик, и долгие часы работы в семейном ресторане, еще когда ей было пять лет. Когда моя бабушка развелась, они с мамой стали работать в магазине женской одежды. Такова была ее жизнь, такое ее ждало будущее, пока она не встретила отца.
После встречи с Верноном Джипсоном Мари Майо резко изменилась, и теперь каждый момент ее бытия был посвящен новой жизни. Мои отец и мать были полны глубокой любви друг к другу. Любовь их была так велика, что о ней невозможно рассказать ни в этой, ни в любой другой книжке. Они любили своих детей. Они любили петь и танцевать. Они любили своих друзей, свой город, свой образ жизни. Они обожали устраивать праздники. Каждое событие, каждая памятная дата заставляла их устраивать вечеринки. Мама вставала пораньше, чтобы заняться готовкой, и оставалась на ногах до трех часов утра, пока не уходил последний гость. К шести следующего утра она принималась за уборку. К восьми дом уже был безукоризненно чист. В доме мамы всегда царила аккуратность.