А потому Лесси в своей тяге домой направилась почти так, как летит к улью пчела: прямо на поселок Гринол-Бридж, что лежал далеко на юге. Временами сворачивая или петляя там, где перед ней вставали поперек пути города или непроходимые горы, она потом всегда возвращалась к прямому направлению на юг, как звал инстинкт. Так она подвигалась день за днем через Горную страну в своем нескончаемом трудном путешествии. Путь ее шел по прямой.
Но она не могла заранее предвидеть, какая местность окажется перед ней. Она не могла знать, что избранная инстинктом прямая дорога к дому заведет ее в тупик, что, идя по ней, она упрется в большие озера Шотландии.
Посмотрев на карту, вы увидите, какое препятствие они представляют собой: это длинные водные массивы, тянущиеся почти неизменно с востока на запад и почти что надвое пересекающие страну. И, хотя на карте они выглядят узенькими, точно пальцы, они на деле вовсе не узкие. Это, повторяю, большие водные массивы, широкие и длинные, и животное не может переплыть их из края в край. Потому что, хотя они вытянуты в длину, противный берег большей частью не виден или в лучшем случае чуть синеет вдалеке узенькой, низко стелющейся полосой.
Нет, озера - трудная преграда. Человек может перебраться через них в лодке или на пароме, животное же не может.
Но и на берегу большого шотландского озера Лесси все же не отступила от цели. Инстинкт приказывал ей идти на юг. Но, если дорога оказывалась прегражденной, она принималась искать другую. Так она пустилась в свой долгий обход вокруг озера. День за днем она двигалась на запад, пробираясь своим путем, огибая деревни и поселки, но всегда потом возвращаясь к берегу и двигаясь на запад.
Временами казалось, что преграда обойдена и дорога свободна. Короткое время Лесси бежала своей ровной, мерной трусцой в желанном южном направлении.
Но это каждый раз оказывалось только мысом, узким, врезающимся в воду мысом. И каждый раз Лесси добегала до самого южного его конца, входила в воду и, вытянув морду к югу, скулила отрывистыми жалобными взвизгами.
Потом она каждый раз должна была повернуть на север, пробежать по самой кромке берега, чтобы затем опять взять на запад в поисках обходного пути.
Десятки заливов и мысов - и каждый раз новое разочарование! Прошла неделя с того дня, когда Лесли Фрит и Мак-Бейн увидели собаку, а она все еще двигалась на запад. И все еще большое, длинное озеро лежало преградой, непреодолимой для собаки.
Глава тринадцатая
КОГДА СОБАКА БОЛЕЕТ
Лесси, вынырнув из зарослей, вышла к берегу. Теперь она двигалась медленней, потому что подушечки на лапах были у нее набиты и болели, а на правой передней лапе в нежной перепонке между подушечками засел шип. И голову она теперь держала не так высоко, меньше чувствовалось уверенности в ее поступи.
Временами, и нередко, казалось, что она уже забыла, чего ради пустилась в нескончаемое путешествие. Но это всегда бывало ненадолго - она опять неуклонно бежала вперед, ускорив бег, а больную лапу ставила так, чтобы вес тела меньше падал на нее. Собака уже с надеждой смотрела вокруг, потому что теперь хоть не было с левой стороны непроходимого водного пространства. Озеро сузилось в реку. Но река была стремительной и бурной, злобно клокочущей по кремнистому руслу.
Лесси подошла к кромке берега. Она опять направила путь на запад. Но там пониже, в долине, совсем неподалеку, лежал город. У моста столпились мальчишки - удили, орали, наполняя воздух криком. Лесси все еще остерегалась людей. Она не сводила глаз с мальчишек.
Потом опять посмотрела на белую бушующую воду. Ее рев неприятно гудел у нее в ушах. Все же собака колебалась один только миг. Потом храбрым прыжком она метнула свое тело далеко в воду.
Поток завладел ею, как подхватывает ветер клочок бумаги, выброшенный в окно идущего поезда. Едва Лесси ступила на дно, вода понесла ее вниз по своему течению. Поток сшиб ее с ног, но она выбралась на поверхность и начала пробиваться к другому берегу. Вытянув голову и непрестанно перебирая всеми четырьмя ногами, она подвигалась вперед.
Поток валил ее опять и опять с сокрушительной силой, и часто она погружалась с головой в быстрые водовороты. Но удивительное чувство направления, присущее собакам, не изменяло ей, и всякий раз, выбравшись на поверхность, она продолжала продвигаться куда нужно. Бывает, на футбольном поле подбитый игрок, поднявшись, вдруг поведет мяч не в ту сторону, но животное не так-то легко теряет чувство направления, сколько его ни сшибай. Лесси неизменно пробивалась к южному берегу.
Но теперь река несла ее вниз, к поселку. Мальчики увидели с моста, как закружило в водовороте собаку, и стали смотреть на это зрелище как на спектакль. Они кричали и улюлюкали. С той жестокостью, которая иногда так необузданно разыгрывается у детей, они набрали на дороге булыжников и принялись запускать ими в собаку. Когда ее затянуло под мост, они перебежали на другую сторону моста, чтобы смотреть вниз по реке, и отсюда продолжали свой жестокий обстрел.
Лесси все еще боролась. Теперь она уже приближалась к южному берегу. Ниже по реке был порог. Ноги продолжали грести, но в них уже недоставало силы. Ее подхватило течением, и она почувствовала, что ее кружит и уносит в пространство. Ее жестоко швырнуло на камень, и боль, вонзившись, ожгла ей бок огнем. Поток увлек ее дальше, и она исчезла.
Мальчики на мосту, следя за далеким уже пятном на реке, испустили крик почти безумного торжества, какой могло бы испустить, перед тем как замолкнуть на миг, войско этрусков, когда Гораций прыгнул в Тибр. Потом они затихли. Они стояли, глядя на падающую каскадом воду. Наконец, когда им показалось, что прошло слишком много времени, они опять подняли крик. Там дальше, у отмели, Лесси опять высунула нос из воды и по-прежнему загребла ногами. Вода была здесь тихая, в ней можно было грести. Борясь, плывя, гребя изо всех сил, она причалила к берегу. Лапы коснулись земли. Вода, напитавшая шерсть, была непосильным грузом, потому что Лесси в тот же миг свалилась. Усталые мускулы, казалось, не могли ее держать.
Подтягиваясь понемногу, Лесси начала выбираться на сушу. Но тут она впервые заметила новую опасность. Несколько мальчиков, отделившись от толпы, кинулись берегом вниз по реке и хором вопили. Лесси собрала последние силы. Она вылезла на берег. Она даже не дала себе времени отряхнуться. Она не задержалась ни ради старой боли в передней лапе, ни ради новой, горевшей, как ожог, по всему боку. В ее мозгу была только одна мысль.
Наконец-то она перебралась! После долгих трудных дней, когда перед чувством направления все время вставало препятствие, она наконец получила свободу - свободу идти на юг. Преграда была одолена.
Собака пустилась неуклюжим скоком. Голоса мальчишек позади нее заглохли.
Теперь, когда великая преграда - озеро - была наконец обойдена, Лесси с более уверенной настойчивостью двинулась в желанном направлении. Городок и ватага орущих мальчишек вскоре остались позади. Она сменила галоп па тихую трусцу, какою можно покрывать наибольшее расстояние при наименьшей затрате сил.
Боль в боку и передней лапе не доходила до сознания. Лесси приноровилась ступать так, чтобы меньше бередить раны.
Вскоре она сошла с шоссе и пустилась напрямик по лугам и полям. На закате она все еще бежала, как будто теперь, когда после долгих дней пути на запад снова можно было следовать южному направлению, она не могла набежаться всласть, утолить эту внутреннюю потребность. Уже давно стемнело, когда она наконец устроилась на ночь, выискав местечко, где в поле густой дрок перевесился через изгородь.
Она лежала, прижавшись к земле. Непрогретая солнцем земля была здесь холодная, и холод успокаивая горящую боль в боку. Лесси зализывала переднюю лапу, стараясь просунуть язык между подушечками, где засел шип. Она лизала целый час, но и через час шип оставался все там же.
Со вздохом, очень похожим па вздох усталого человека, она положила морду на вытянутые передние ноги и смежила глаза.
Еще не рассвело, когда она проснулась. Она зевнула и попробовала встать. Передняя половина туловища приподнялась с земли, но задняя половина не двинулась. Лесси сидела озадаченная и смущенная. Сделала новое усилие, напрягая мускулы плеч. На секунду ей удалось встать. Она даже ступила вперед на один шаг и скакнула на здоровой задней ноге. Вторая не двигалась.
За ночь раненый бок онемел. Когда ее в последний раз стукнуло на речном пороге, она сломала одно ребро и сильно зашибла мышцы и суставы задней ноги. Теперь они онемели почти до полной неподвижности.
Еле ковыляя, Лесси залезла обратно в свое укрытие под дроком, Тут она тяжело повалилась наземь. Она свернулась крендельком и тихо лежала, не подавая голоса, глядя сквозь листву и стебли на иоле, где показались первые признаки рассвета. Она не могла продолжать свой путь. Так ей говорил инстинкт. Она должна лежать на месте.
Человек, когда он болен, нередко выставляет раны напоказ и рисуется своею немощью, чтобы другие видели и посочувствовали ему. С животным, живущим в природных условиях, бывает как раз наоборот. Не ища сочувствия, скорей подозревая, что всякого рода слабостей нужно стыдиться, оно уползает куда-нибудь в укромный уголок и в одиночестве ждет исхода - выздоровления или смерти.
Та же сила удерживала и Лесси в тайнике под дроком. Тяга к странствию непрестанно тревожила ее, но закон, приказывающий животному оставаться в укрытии во время болезни, взял верх.
День и ночь она лежала, свернувшись, спрятавшись, с горящими, но неподвижными глазами. Во внешнем мире вершился обычный круговорот. Сменялись чередой темнота и свет. Пели птицы. Прошли однажды полевые рабочие. Временами ветер доносил безошибочный - теплый и близкий - запах кролика. Однажды ласка, рыща в поле, мимоходом забежала в дрок, прямо против логова Лесси. Острый глаз зверька увидел что-то косматое, свернувшееся клубком. У ласки задрожали ноздри. Она постояла, не двигаясь; потом спокойно повернулась и побежала своей дорогой, как будто знала, что больное животное не захочет погнаться за ней.
Все это проходило мимо, а Лесси не шевелилась. Лихорадка неистовствовала в ней и владела ее телом.
Шесть дней она пролежала почти неподвижно. Потом, на седьмой день, в час, когда солнце клонилось к закату, она подняла наконец голову. Начала полегоньку лизать больную переднюю лапу. Природа сделала свое дело. Шип из гнойника пробился наружу. Лесси понемногу вытолкнула его языком, затем прочистила рану. Она огляделась. Медленно, через силу поднялась на ноги. Больная задняя лапа висела, не касаясь земли. Лесси медленно выбралась из своего укрытия. Заковыляла полем под гору к тому месту, где, как говорил ей нюх, была вода. Она отыскала узенький ручеек, наклонила голову и стала лакать. В первый раз за целую неделю она сейчас пила.
Пила жадно. Напившись, легла у ручья, но голову держала прямо. Подняла нос и резко, недовольно тявкнула. Встала, посмотрела на юг. Потом оглянулась на заросль дрока. Наконец она повернула назад и заковыляла вверх по косогору. Опухоль у нее опала, онемение прошло, она теперь могла вполне свободно ходить на трех ногах. Вернувшись к заросли дрока, она заползла в свое укрытие и терпеливо лежала, дожидаясь ночи.
Она провела здесь еще двое суток, ненадолго спускаясь к ручью утолить жажду. Но еды она не получала никакой, да, казалось, и не хотела есть.
На девятый день после переправы через бурную реку Лесси вышла из своего логова и прошла к водопою. Теперь она, по-видимому, могла ходить на четырех ногах, но больная задняя нога не могла нести тяжесть и только ступала, занемевшая, как бы подражая ходьбе.
Лесси полакала свежей воды, а потом, как в тот раз, подняла голову и поглядела на юг. В ее душе что-то шевельнулось. Это было чувство времени.
Приглушенное было болезнью чувство времени пробуждалось в ней, поначалу совсем слабое.
Время… время идти… время идти за…
Лесси уже снова знала. В это время дня она должна явиться к месту встречи у школы. А школа… школа… в той стороне. Туда и надо идти!
Она еще раз повернула голову и поглядела вверх - на поле и на заросль дрока у плетня. Но это был один только миг. Потом на одеревенелых ногах она пересекла ручей и тихо побрела, держа на юг. Лесси снова была в пути.
Это была уже не та гордая колли, призовая красавица, смело легким ходом бежавшая по дороге. Это была грязная бродячая собака, отощалая, с запавшими боками, измотанная долгодневным голодом и недавней лихорадкой. Уже не горделивой трусцой продолжала собака свой путь, а еле волочась. Да и то недолго.
Вскоре после захода солнца Лесси опять натолкнулась на преграду - уютное местечко, обнесенное сплошным забором. Посредине стоял охотничий шалаш, где в сезон охоты на дикого гуся богатые люди караулят, спрятавшись, когда стоят на тяге; но этого Лесси не знала. Она только знала, что здесь она будет укрыта и в тепле.
Не знала Лесси и того, что она только на три мили отошла от своего логова под нависшим дроком. Животное не умеет определять расстояние. Лесси знала лишь одно: что она чувствует удовлетворение Она все утро продолжала путь в том направлении, следовать которому она желала так сильно, как в жизни не желала ничего другого. Она счастливо вздохнула.
Она наставила уши и повела кончиком носа. До нее явственно дошел запах кролика.
Еда! Наконец она это осознала и захотела есть. В ней проснулся гложущий голод, и рот ее наполнился слюной. Она высунулась вперед из-за угла охотничьего шалаша. Скоро она сможет наконец поесть. И скоро, восстановив свои силы, ока снова сможет продолжать путешествие.
Она бесшумно поползла вперед.
Если она окажется сейчас слишком слабой и слишком медлительной, чтобы схватить еду, она должна умереть. Потому что скоро она станет от голода еще слабей. Если она будет достаточно сильной и достаточно быстрой, чтобы схватить еду, она скоро станет еще сильней.
Она поползла вперед, подбираясь, точно призрак, к своей добыче.
Глава четырнадцатая
ЧТОБ НЕ РЕЗАЛА ОВЕЦ!
В сторожке, сложенной из нетесаного камня, притаились два человека. В лунном свете, падавшем в окно над ними - даже не окно, а скорей пробоину в стене, - их было еле видно. Одеты они были оба одинаково, в грубую домотканую шерсть, только на младшем была кепка, а на старшем - большой войлочный тэмошентер. Долгое время ничего не было слышно, кроме их дыхания. Потом младший задвигался.
Старший тут же протянул руку, чтоб его остановить.
- Тш!.. - сказал он.
Оба замерли.
- Ты что-нибудь слышал, Эндру? - шепнул младший.
- Вроде бы…
Они молча выпрямились и поглядели в прямоугольный проем в стене. Под ними простирались залитая лунным светом земля, сочные луга, в тонком дымчато-голубом тумане похожие на лужайки газона в добропорядочном парке.
Они долго глядели во все глаза и навострив уши.
- Нет, Эндру, я ничего не слышу.
Старший закивал головой, и кисточка на его тэмошентере закивала тоже.
- А мне сдается, что вроде бы послышалось.
В нараставшем напряжении младший рассеянно вынул из кармана трубку. Старший неодобрительно скосил на него глаза:
- Да… пожалуй, так. Но смерть как хочется закурить! А они учуют первые, да?
Джок кивнул головой на большой загон среди поля под ними. Там в лунном свете, неподвижное и безгласное, стояло большое овечье стадо. Овцы так тесно жались друг к дружке, что их спины образовали серое море.
- А зашуми там что, эти тоже услышали бы наперед нас, - продолжал Джок, мотнув головой назад через левое плечо. - Уж мой Донни, тот бы непременно!
Услыхав свое имя, одна из двух собак под навесом выжидательно подняла голову. Другая зевнула и насторожилась, обрадованная, что долгая стража подходит к концу.
- Как ни кинь, я не вижу смысла держать их тут, Эндру. Лучше, пожалуй, выпустить их туда, к овцам.
- Не, не, Джок. Если пустить их туда, те черти уж нипочем не придут. Они до того хитрые, мальчик мой, что уму непостижимо.
- Да, они куда как хитры, - согласился младший. - Шесть ночей мы сидим, сторожим, а их нет и нет. На седьмой день мы уходим домой поспать, и только мы сомкнули глаза, а они тут как тут - дерут и режут скот. Семь ягнят зарезали и двух овец! Подумать только - семь ягнят! Почему они не приходят в такую ночь, когда мы тут?
Последний вопрос старик пропустил мимо ушей.
- Это еще слава богу, Джок. В воскресенье Арчи Форсайт недосчитался шестнадцати. А Мак-Кензи в ночь на пятницу - тринадцати.
- Ох и скоты! Что воскресенье, что будний день - им, чертям, все одно. Это исчадия сатаны, сердца у них черные… Попадись мне только хоть один…
Остального младший не договорил.
- А что их толкает на это, Эндру?
- Эх, малец, много есть таких вещей, что человеку их и не понять. Но я так полагаю, что собаки - они как люди, Джок. В большинстве они верные и честные. Но среди них нет-нет, да родится на свет жадная и жестокая, без чести и совести: днем она, глядишь, смирнехонькая, прямо праведница, а как только ее укроет мрак, она делается тем, что она есть, - хищной дьяволицей.
- Да, Эндру, Ты же знаешь, я, видит Бог, так люблю собак, что просто души в них не чаю. Взять хоть моего Донни - чего бы только я для него не сделал… А уж как я забочусь о нем… уж как ему верю! Эти же черти, что режут овец, - никакие они не собаки. Знаешь, Эндру, что я иногда думаю?
- Что, Джок?
- Можешь надо мной смеяться, Эндру, но иногда я думаю, что эти убийцы овец не собаки, а оборотни - что они духи убийц, которых повесили, а они потом возвращаются на землю, принявши образ разных животных!
Парень сказал это так таинственно, что оба они задрожали. Потом старший стряхнул с себя чувство ужаса.
- Не-не, Джок. Они как есть собаки - собаки, свихнувшиеся на дурное. У нас не должно быть к ним никакой жалости.
- Угу! У меня не будет жалости… если только я увижу хоть одну из них. Я как возьму ее на мушку…
- Тшш!..
Оба опять застыли, когда старший подал сигнал:
- Вот она!
- Где?
- Проскакала вверх по косогору, Джок! Бери, малец, ружье. Живо!
Младший схватил свою винтовку, приставленную к стене, и оба замерли, ожидая. Тишина показалась слишком долгой.
- Э, тебе померещилось, Эндру, - сказал наконец младший, - ничего там нет. И не будет, пока мы тут. Знают, черти, что мы их ждем. Они это знают!
- Тихо, Джок! Можешь ты помолчать?
Младший подчинился. Но минуты тянулись туго, и ему стало скучно. Он опять заговорил:
- Эндру!
- Чего тебе?
- Я знаешь что подумал? Странная это штука, что собака для нас либо самый верный помощник, либо же наш злейший враг.