Вор был, конечно, не простой человек, вор был - пастух. От пастуха шел запах пастуха, запах загона, запах баранов, всепокоряющий запах дома, который и почуял Репейка еще во время представления. Почуял и сразу был выбит из колеи. И хотя над ареной стоял густой дух человека, медведя, лошадей и смолистых опилок, тот прежний запах полоснул его по носу, словно бритвой, нахлынул со всеми событиями смутно жившего в памяти прошлого, реальный, как острый утес.
И эта прошлая жизнь потянулась за щенком, проникла ему в сердце и, как только стало можно, повела за собой, ибо у него было такое чувство, что где-то за шатром, за всем этим скопищем людей, в темноте стоит старый Галамб, а с ним Янчи, Чампаш и стадо.
На самом же деле то был всего лишь чужой пастух, который ведать не ведал о том, что Репейка - чудо-собака, жемчужина цирка. Не торопясь, с мешком на плече, в котором привез кому-то ягненка, шел пастух на постоялый двор, где молодой родственник-шофер ждал его со своим грузовиком. Грузовик, кативший в город, случайно повстречался с телегой пастуха, и пастух немедля попросился к племяннику в машину.
И вот шагает себе пастух к постоялому двору, а на большой площади шумит-гремит цирк; решил пастух подглядеть, что там и как, - вдруг да увижу что, думает, будет о чем дома порассказать старухе. И увидел: нашел в брезенте дырочку, приложил к ней глаз, а по арене как раз "Роза пустыни" скачет!
- Эх-хе-хе! - как всякий мужчина с усами, при виде приятной особы женского пола пастух покрутил усы. - Эх-хе-хе! Эта ловко сидит!..
Слова одобрения относились к Мальвине, той самой Мальвине, которая на следующий день с удовольствием бы по волоску выщипала усы пастуха, подкручиваемые сейчас в ее честь. Но в тот момент необычайная подсознательная связь была еще слепа - какой и останется навсегда для наездницы и пастуха, - хотя связующее звено уже появилось.
Пастух стоял в глубокой тени, подумывая, не расширить ли дырку ножом; он огляделся по сторонам - не видит ли кто, - как вдруг на ярко освещенной площадке перед входом показался Репейка. Пастух тут же вынул из карманов руки и начисто позабыл и цирк, и даже обворожительную Мальвину.
- Экий же ладный пуми! Как это его занесло сюда?
- И он тихонько свистнул сквозь зубы; свист был похож скорей на шипенье: так умеют свистеть только пастухи.
Репейка вздрогнул и, словно околдованный, подошел к большим сапогам, от которых разило прогорклым салом, точно так же, как от сапог старого Галамба.
Пастух стоял неподвижно, словно истукан, потом медленно стал наклоняться.
Репейка, разумеется, уже знал, что это не старый Галамб. И Янчи нигде не было видно, и стада… Собака заподозрила недоброе, но было уже поздно. Рука пастуха петлей обхватила шею, Репейка не мог даже пикнуть и только отчаянно брыкался, пока не угодил в темную неизвестность мешка.
Мешок тотчас двинулся куда-то, Репейка тихо скулил, когда же вздумал протестовать громче против плена, огромный сапог сильно поддал его сзади тем ударом, который профессионалы называют "Оксфордом".
После этого Репейка притих, ибо ничего другого ему не оставалось. Он не знал поговорки: "никогда не было так, чтобы как-нибудь да не было", - но знал, что как-нибудь да будет.
И не ошибся.
Пастух уже заранее проголосовал сам с собою за то, чтобы под домашнее сальце угоститься на постоялом дворе вином (вдруг да племяш заплатит?… Оно бы так и следовало…), но сейчас махнул на вино рукой - почему-то ему не хотелось, чтобы кто-нибудь проведал о том, как он разжился собакой. Сразу поползут слухи, чего доброго, скажут: украл…
Он залез в полупустой кузов грузовика и крикнул племяннику, что, по нему, так можно и в путь.
- А чего ж вы в кабину не сядете, дядя Андраш? - выглянул шофер.
- Да вот, Лайчи, забыл, понимаешь, правило… в полдень-то салом перекусил и запил водицей…
- Неужто? Теперь, небось, в животе бурчит?
- Еще как… ну да пройдет.
- Ясное дело, пройдет, - сказал племянник и вынул из-под шоферского сиденья бутылку. - Я сейчас вернусь и поедем.
"А он вроде соображает", - подумал пастух и не ошибся. Шофер уже протягивал ему в кузов бутылку, судя по всему, непустую.
- Полечитесь-ка, дядя Андраш! А почему бы вам в кабину не пересесть?
- Да ведь я тут, понимаешь, того… прилягу, чтоб ветер не достал, может, еще и вздремну. Только, слышь, с чего это ты потратился на меня? Я вроде и не заслужил.
- Да ну, пустяки, о чем разговор. Поехали?
- По мне, так пожалуй…
Шофер вскочил в кабину, пастух устроил бутылку, чтоб не опрокинулась, пощупал холмик в мешке, где затаилась чудо-собака по имени Репейка; мотор зафыркал, заработал, и машина, подпрыгивая, вылезла со двора.
Оглобли Репейкиной судьбы - впрочем, у громко ревущей машины оглобель не было - вновь круто повернулись, и этот непреложный факт никто не мог изменить. Напрасно Таддеус давал объявления в газетах, сулил денежное вознаграждение, напрасно скрежетал зубами Оскар, и, как в воду опущенный, ходил Додо, напрасно тосковала Пипинч - Репейка исчез бесследно, будто капля в море. Впрочем, сейчас бессмысленно заниматься коллективными терзаниями цирка "Стар", ведь цирков по стране колесит не меньше сотни, Репейка же только один, и нас интересует прежде всего судьба нашего многообещающего знакомца, можно сказать даже - друга.
Его судьба в настоящий момент отнюдь не была невыносимой, и даже, если бы звуки и запахи неизвестного будущего не вцеплялись в нервы своими кривыми, похожими на вопросительные знаки крючьями, могла бы считаться попросту приятной.
Грохот мчавшегося грузовика сначала гулко перебрасывали друг дружке стены домов, потом он стал иногда пропадать, уносясь над пустырями вдаль, когда же город остался позади, затих вовсе, раскатившись в ночной немоте полей.
Репейка начал принюхиваться: глаза и уши не могли сослужить ему сейчас никакой службы, зато влажный нос исправно рассказывал о просторах полей, созревающей пшенице, о травах и деревьях, и даже о лесе; проносившийся над грузовиком ветерок некоторое время забрасывал и в мешок терпкий аромат дубровника.
Вскоре донесся запах вина, сала и хлеба, Репейку обуяло чувство острого голода, но пастух доел все до крошки и даже не подумал угостить щенка. Он защелкнул складной нож и осторожно, чтобы из-за тряски не пролить ни капли, поднес бутылку к губам. Потом раскурил трубку и засмотрелся на звезды, которые оставались неподвижны, как ни мчался грузовик.
"Должно быть, они черт знает как далеко, - размышлял пастух. - Однако небесная телега повернула на полночь… А щенка я на неделю запру в хлев, пока не обвыкнется. Давно уж не приходилось мне видеть такого ладного пуми". Пастух задумался, припоминая своих прежних собак, и незаметно задремал.
Проснулся он от того, что грузовик вдруг притормозил и остановился у перекрестка, где пастуха ждала жена.
- Добрый вечер, тетушка Бёшке, привез я вам вашего хозяина!
Вылезая из кузова, Андраш все думал о том, что в бутылке-то вина не меньше половины. Большой мешок с Репейкой пастух перебросил в телегу так, словно он был пуст, бутылку же протянул жене.
- Хороший племянник у тебя, жена, даже вина мне купил на дорожку. Хлебни чуток, да и отдадим бутылку.
- Оставьте себе, я не пью, - махнул рукой племянник.
- Не пьешь? - остолбенел пастух. - Это ж как же возможно?
- А вот так, дядя Андраш… не то подкатит милицейская машина, возьмут кровь на анализ и сразу распознают, что выпил я.
- Ишь, шельмы, и чего только не удумают!
- Нет, дядя Андраш, это все правильно, машины теперь куда меньше бьются и людей меньше давят…
- Оно, конечно, верно, а все же чудно. Коли так, Бёшке, не будем мы с тобой машину покупать.
- Не будем, не будем, только садись уж в телегу живей, ведь утро скоро.
- Спасибо, что подвез, Лайчи, загляни при случае на ужин, семейству кланяйся.
Грузовик опять взвыл раз-другой, потом мерно затарахтел и укатил.
- А ну-ка, привстань, мать, чуток. Мешок под сиденье в плетенку брошу.
- Есть в нем что?
- Утром увидишь. Пуми, щенок. Да какой! Нашел я его…
Пастух развязал веревку у горловины мешка - из плетенки-то не удерет щенок! - и так, вместе с мешком, сунул под сиденье.
- Вот так! Возьми, что ли, пока вожжи-то? А как на проселок свернешь, так хоть просто на тягу повесь их. Дремлется мне что-то…
Телега тронулась, камни мощеной дороги затараторили о чем-то с колесами. Пастух уснул, привалившись к жене, а она все смотрела на дорогу, которая серой лентой исчезала под ними, смотрела на придорожные деревья, молча отступавшие назад.
Когда свернули на проселок, колеса замолчали, и пастух встрепенулся.
- Теперь и тебе можно вздремнуть. На мосту проснемся… и если навстречу кто будет ехать, услышим.
- Кому ж здесь ехать-то?
- А черт его знает, это я просто так.
- Собака-то молодая?
- Похоже на то. В наших краях ни у кого такой собаки нет.
Телега, тихо покачиваясь, катила по проселку, а Репейка, не теряя времени, трудился над тем, чтобы в здешних краях такой собаки действительно ни у кого не было. В том числе и у пастухов.
Он вылез из мешка, прислушался, когда же сквозь высохшие прутья плетеного ларя просочилась пахнущая сеном весточка летней ночи, понял, что путь их лежит среди широких полей.
Ползком Репейка обследовал, обнюхал свою тюрьму, плетеную из прутьев, как в загоне - короб для сена, и в одном углу обнаружил довольно большой просвет… Репейка прислушался и очень осторожно рискнул просунуть в просвет голову. Прутья по бокам чуть-чуть было подались - но не достаточно, - тогда Репейка принялся грызть их: он уже был научен не совать голову в узкое отверстие.
Ведь однажды голова Репейки застряла между прутьями возка, другой же раз силок удавил его чуть не до смерти, и эти горькие воспоминания тотчас возникали, как только ему нужно было пролезть куда-то. А сейчас это было нужно - Репейка решил во что бы то ни стало бежать.
Телега глухо поскрипывала в ночи, стук лошадиных копыт проглатывала земля, и никто не увидел, - разве только звезды, - как Репейка чуть не до половины высунулся из плетенки.
Он прислушался, но теплый человеческий дух призывал к осторожности, поэтому щенок опять втянул голову внутрь и подождал, как будут развиваться события. Однако, ничего не произошло, ни светлее не стало, ни темнее, ни более шумно, ни более тихо; тогда Репейка тихонько выбрался из плетенки и одним прыжком соскочил с телеги.
Женщина встрепенулась, услышав легкий шум падения.
- Что это? - потрясла она за руку мужа, который крепко спал и все еще чувствовал себя владельцем пуми.
- Что? - спросил он.
- Вроде бы что-то стукнуло…
- Стукнуло так стукнуло, - рассердился овчар; он ничего не увидел в темноте, не увидел, разумеется, и Репейки, который, правда, соскочив на землю, покатился кубарем, но уже в следующий миг его поглотило сонно шептавшееся море пшеницы.
Сперва он пустился было наутек, но потом остановился: шум телеги все удалялся, и для Репейки это было то же, что для освобожденного узника - слышать, как тюремщик уносит его кандалы.
Репейка остановился, встряхнулся, словно хотел сбросить с себя самую память о падении с телеги, потом лег, как будто затем, чтобы сориентироваться, хотя и не подозревал, что такое ориентировка. Он не мог знать, где находится, да и не это было важно - важнее, где находится цирк и в какой стороне его первый, самый первый дом. Где те люди, что были его друзьями и повелителями, и где еда, которую они давали ему.
Оба пристанища казались щенку далекими, безнадежно потерянными, но все же он обратил голову к истинному своему дому, к загону, хотя и чувствовал, что путь к нему гораздо опасней и превратнее, чем путь к цирку. Репейка не взвешивал, который из них цирк, который - загон, но подчинился более сильному влечению, избрав дальний путь, в конце которого был старый Галамб и Янчи, Чампаш и тот край, что единственным и неповторимым явился когда-то его только прозревшим глазам и первым проблескам сознания.
Пока Репейка чувствовал себя в безопасности, и это было самое важное - скрип тележных колес доносился уже из такой дали, что совсем перестал его тревожить; под покровом летней ночи он чуял лишь теплые запахи колосьев, листьев, цветов.
Репейка вздыхал - он был голоден. Потом, слившись с ночью, заснул, но тем бдительным сном, который в любой миг может обернуться и спасительным бегством, и обороной.
Щенок чувствовал, что проселок недалеко, поэтому, как только начало светать, осторожно углубился в пшеничный лес и остановился только у самого края пшеничного поля, откуда виден был большой участок, занятый под репу. Здесь он опять прилег и вставал лишь изредка в надежде углядеть среди сочных листьев репы что-нибудь съедобное.
Щенок был очень голоден. В последний раз он поел как следует накануне в полдень, но из-за сумятицы нахлынувших событий каждая минута вчерашнего дня откатилась гораздо дальше, чем показывал счет времени. Однако сейчас он об этом не думал и не думал о том, что будет впереди и что осталось позади, возможно, вообще ни о чем не думал - все-таки он был не человек, а заброшенная в неведомый мир собачонка, - теперь все его тело стало единым мучительным голодным помыслом.
Но вот словно бесконечный вздох пронесся над краем, мягко склонились пшеничные заросли, где-то робко запела птица, шелохнулся росистый воздух ночи, и внезапно из сна, из запахов, из тишины и времени возник рассвет - хотя звезды именно теперь закрыли глаза.
Светало!
Свершалось во всей своей красе ежедневное чудо - рождение света, но Репейка в эту минуту не был восприимчив ни к красоте, ни к чудесам. Для Репейки и то, и другое великолепно соединилось бы в куске мяса, впрочем, он согласился бы и на суслика, в конце концов, суслик лишь до тех пор суслик, пока не пойман. А потом он тоже лишь мясо.
Но суслики в таких местах не водятся. Суслики предпочитают селиться на пастбищах, где трава невысока, да на лысых склонах холмов, зато здесь попадаются зайцы и с преглупым видом раскачивают ушами, словно они одни на целом свете.
Нельзя однако недооценивать способности зайца к самозащите, ибо каким ни кажется он беспечным издали, но располагается посереди поросшего свеклой участка так, что незаметно к нему подобраться никак нельзя.
Репейка дрожит как в лихорадке, то подымется, то ляжет, затаится в пшенице, его глаза мечут искры, но выйти из укрытия он не хочет, а заяц к нему не приближается. Да и вообще это крупный самец - что нетрудно угадать по его широкому носу, - какой-нибудь старый чемпион по бегу, которому ничего не стоит обставить Репейку даже с расстояния в два шага, а не в сорок, как сейчас.
За полем свеклы начинается кукуруза, и кажется, будто солнце восходит прямо из нее. От красных его лучей небо становится синим, земля зеленеет, зато пшеничные колосья купаются в матово-золотом сиянии.
Репейку это не интересует, и он не знает, что пшеница почти по всей округе стоит уже в крестцах, а для скитальца вроде него это порядочное неудобство. Бродячей собаке показываться нельзя; бродячая собака выглядит трусливой и неуверенной, какими бывают и бешеные собаки. Чужая собака всегда подозрительна, поэтому все ее преследуют - прежде всего собаки же, потом человек, который с подозрением косится даже на бродягу-ближнего своего, в чем иногда прав, а иногда и неправ. Что уж говорить о бродячей собаке!
Репейка отчетливо чувствовал это, особенно с тех пор, как рассвет озвучил поля шумами жизни и работы. В цирке щенок привык к шуму, но здесь были чужие места, незнакомые и пугающие в своей предутренней оживленности. А заяц между тем исчез.
Репейка обернулся на какой-то более близкий шорох, когда же опять вздумал понаблюдать за беспечным лопоухим, его нигде не оказалось. Может, скрылся в кукурузе, а, может, затаился под каким-нибудь пучком сорной травы. Просто беда! Голод устроил целую манифестацию в пустом брюхе и, усиливаясь - а он все усиливался, - рассеивал Репейкину робость. С вечера голод еще только нашептывал, но сейчас уже громко требовал:
- Пойдем, пойдем же! Надо найти еду. Здесь есть мыши, и мало ли что еще… На худой конец и кузнечик сойдет.
Репейка не знал, конечно, об отшельниках и о том, чем они питались в пустыне, так что вдохновлялся не их примером, но, увидев вдруг зеленое перепончатокрылое насекомое, тут же проглотил его.
- Гм, гм… совсем неплохо! - Репейка огляделся, собираясь продолжить отшельническую трапезу, но похоже было на то, что единственный, проглоченный им кузнечик и представлял собой весь кузнечиковый контингент округи.
Репейка неслышной тенью двинулся в путь, и пшеничные колосья мягко смыкались позади.
А в поле уже кипела жизнь. Над щенком проносились крики, щелканье кнута, и поначалу он старался обходить опасные места стороной, но потом им овладело вдруг чувство, что там, где человек, должна быть и еда. Человек означал и суму с провизией, хотя, конечно, лучше бы добраться до этой сумы без ведома человека. Пшеничное поле кончилось, впереди показалась проселочная дорога. Репейка остановился, понаблюдал, прислушался, затем нырнул в коноплю, густую, точно щетка, иными словами: густую, как - конопля. К счастью конопляник был небольшой, ведь его тяжелый аромат подавлял все прочие запахи да и пробираться по нему было трудно, хотя и более безопасно.
Человеческая речь раздавалась все ближе, и вдруг, на выходе из конопляника, щенок замер, завидев что-то белое.
Репейка застыл, потом лег на живот. Белое не шевельнулось. Это казалось подозрительным, но голод быстро смыл подозрение. Под белым платком была корзина, из корзины, чуть избочась, торчало горлышко бутылки.
Репейка подбирался исподволь, так, что и сам не заметил, как оказался на месте. Влажный нос трепетал, вдыхая скромные ароматы, и вот щенок, весь дрожа, приподнялся и ухватил уголок платка: однако, все было спокойно. Поодаль мотыжили свеклу две женщины и девочка-подросток. Они то и дело останавливались, и, опершись на мотыги, беседовали.
Репейка, не торопясь, стянул платок, женские тары-бары лишь ободрили его. В корзине был хлеб и бутылка с водой, остатки завтрака. Отличный, большой кусок хлеба… Репейка схватил его, и тут же пулей метнулся назад, в тенистый сумрак густой конопли.
Как видно, в этих краях пекли удивительно вкусный хлеб, недаром щенок прикончил его в один присест. Он даже не отбежал подальше, потому что женщин не боялся, да и не нашел бы места безопасней, чем густая конопля. Теперь кстати пришлась бы и водичка, но поскольку ее не было, а голод приумолк, Репейке не оставалось ничего иного, как немного поспать.
Его разбудил резкий голос, в котором звучали раздражение и угроза:
- Вера! А ну-ка, поди сюда, Вера!
И, немного погодя:
- Ведь я наказывала тебе: прикрой хлеб…
- Так я же прикрыла. Вот и тетя Мари видела…
- Мари! - громко взвился первый голос. - Ты видела, чтоб она накрыла корзину?
- Ну да, видела. А что?
- Платок-то на земле…