Человек переминался с ноги на ногу, а милиционер некоторое время смотрел на чернильницу, словно приводил в порядок свои мысли. Затем он встал и обошел бродягу кругом.
- Не шевелитесь!
Сержант обошел его еще раз и вдруг заметил разорванную штанину.
- Подверните штанину! Повыше! Вот так. Та-ак, - протянул он: над коленом сбоку, среди лиловых кровоподтеков, явственно был виден след собачьего укуса.
- Надеть ему наручники!
- Что это вы, право! - заговорил было долговязый, но сержант так на него глянул, что тот онемел и сразу протянул вперед руки: наручники, звякнув, щелкнули на запястьях.
- В заднюю комнату его, и пока никого не впускать.
- Слушаюсь!
Когда долговязый вышел, Репейка опять лег, но ему было горько. Несколько раз он еще поурчал про себя, чувствуя, что должен был укусить того человека…
Но потом и жажда мести прошла, потому что сержант присел вдруг на корточки и его рука легла щенку на спину так, что это было уже само тепло и счастье.
- Ах ты, собачка… ах ты, собачка, - шептал человек в синем мундире, - ах ты, собачка! Репейка, вот я работник милиции, но я тебя украду. Я тебя украду, потому что я был пастухом и такую собаку нельзя не украсть. Ну, разве ж ты не говоришь? Ты - не говоришь?! Да профессор университета с высокой своей кафедры не скажет разумней, чем ты! А теперь - гляди! Я голоден, как волк, но мой завтрак будет твоим.
Он выдвинул ящик и, развернув чистую белую тряпку, выложил перед щенком хлеб и сало.
- Ешь, Репейка, ешь, ты заслужил, больше всех заслужил… ах ты, малыш… всем собакам собака!
Потом он заходил по комнате.
Репейка некоторое время следил глазами за шагавшими взад-вперед ботинками: он был сыт и поднять голову повыше ленился. Да и знал, что над ботинками увидел бы своего друга в синем мундире, опухшую же голову подымать было все еще больно. Щенок предпочел закрыть глаза и открыл их, только услышав, что сержант крикнул:
- Точильщика ко мне!
Вошел маленький пожилой человек, явно возмущенный.
- Кто заплатит мне за невыполненную работу, кто отвезет меня обратно к моим инструментам, кто проследит за моими вещами? Я буду жаловаться!
Сержант взглянул на милиционера.
- Я хочу остаться с этим человеком наедине.
Милиционер отдал честь и вышел.
- Уж не бить ли хотите? Что ж, с таким стариком справиться не велика честь! - кричал маленький старичок, а попозже еще выкрикнул громко и возмущенно:
- Я не видел! Никого не видел!
Если бы, однако, кто-нибудь заглянул в окно, ему представилось бы весьма странное зрелище. Когда дверь притворилась, сержант закрыл ее на задвижку и с улыбкой указал на стул. Старый точильщик, тоже улыбнулся, сел и по-домашнему положил на стол свою видавшую виды шляпу. Впрочем, за промасленной лентой лихо торчало длинное сорочье перо, говоря о заманчивых прелестях веселой бродяжнической жизни.
- Нет! Я тогда спал, прошу прощения! - опять громко сказал старик, вынимая в то же время сигарету из портсигара сержанта.
- Как поживаете, дядя Янчи? - прошептал сержант и сел на койку, почти вплотную к старику.
- Хорошо, когда я жил плохо? Отец твой наказывал привет передать, мать целует… - И тут же во весь голос сказал: - У меня свидетели есть, изволите знать, и среди них даже священник. Вчера вечером я точил ножи у него во дворе, могу сказать, таких поганых ножей давно уж не приходилось видеть. Чистая жесть… все ж таки стыдно…
- Я не про это спрашиваю, - крикнул сержант и тут же шепотом: - Вы что-нибудь знаете, дядя Янчи?
Старик придвинулся к нему.
- Там сидит один лысый толстяк в соломенной шляпе. Он и тот длинный, который передо мной вошел, связаны друг с другом.
- Точно? Дядя Янчи, это очень важно! - взволнованно прошептал сержант и опять громко спросил:
- А потом куда пошли?
- Спать лег! Там и спал, у священника в яслях… - Старик понизил голос: - Одним словом, толстый с длинным перемигивались, длинный сделал толстому знак рукой, а тот в ответ кивнул.
- Спасибо, дядя Янчи, я не забуду вашей услуги. Если будете в наших краях, передайте от меня поклон отцу с матерью…
Сержант встал, пожал старичку руку, потом подтолкнул из комнаты.
- Отпустите его, - сказал он дежурному милиционеру. - Вот того лысого ко мне.
Старый точильщик был давнишним другом сержанта, однако никто этого не знал. Много раз ночевал старик в их загоне, много бараньего жаркого поел за их столом, а теперь, при случае, любил выступить как частный сыщик. Именно ему был обязан сержант двумя-тремя блистательными своими удачами, но об этом не догадывались даже его товарищи.
- Везет ему, - говорили они; да только много ли проку было бы в этом везенье, не обладай сержант на диво обостренным чутьем, какое мало унаследовать - нужно еще и оттачивать в том многоцветном мире, который редко заговаривает на понятном человеку языке и которому имя природа.
Приземистый лысый человек, моргая, остановился перед столом. Сержант долго смотрел на него, но так, словно смотрел на дверь, что была за его спиной. Затем сделал знак сопровождавшему милиционеру, и они остались одни.
- Не хотите ли сесть?
Бродяга сел.
- Молчи, Репейка, - сказал щенку сержант и прикрикнул: - Сидеть! - так как чувствовал, что помощь ему уже не понадобится. А если Репейка и поворчит немного, что ж, это не беда.
- Курите!
На столе, на белой бумаге лежал катышек из шкварок, и сержант держал сигареты так, чтобы бродяге пришлось тянуться к ним над бумагой.
- Руки дрожат? Понимаю…
- Я уже старый человек, сами видите.
- Старый… конечно. Но не у всех стариков дрожат руки. У старого Ихароша, например, уже не дрожат… умер он ночью. Паралич сердца…
- Я не знаю, кто это…
- Доктор сказал: паралич сердца. Слишком долго продержали его под подушкой. На другой день и умер…
Приземистый лысый человек опустил руки на колени: они так дрожали, что сигарета едва не выпала из пальцев.
- Любите шкварки?
У бродяги едва шевельнулись губы:
- Ем, когда есть…
- Вот же! - Сержант пододвинул бумагу со шкварками, и его лицо стало каменно жестким, однако руку он держал так, чтобы успеть помешать, если бродяга все же потянулся бы за катышком.
- А я после так и объясню: решили покончить с собой… Берите, берите! Все быстрее, чем веревка…
На лысой голове бродяги проступили крупные, как горох, капли пота.
- … Раз и готово… Кстати, аптека в Бактахазе получила новую партию…
Лицо лысого совсем посерело. В углах рта показалась пена, он хотел встать и не мог.
- Ваш напарник раскололся, - продолжал сержант. - Хотите сделать чистосердечное признание? Аккуратнее, прожжете штаны… Да, полное чистосердечное признание, этим вы еще можете себе помочь… пожалуй, избежите самого худшего… Говорите же! Если не умолчите ни о чем, я тоже кое-что вам скажу, но это многого, очень многого стоит - жизни…
- Сержант… - выдохнул бродяга.
- Ладно, скажу: Гашпар Ихарош не умер!
Старый бродяга, громко всхлипнув, уронил голову в ладони; сержант смотрел на него, он был тронут. Потом спрятал отравленные шкварки в стол.
- Черт бы побрал вас, старый осел, - крикнул он, чтобы не расчувствоваться, - теперь-то вы плачете… Но я и слезы эти внесу в протокол… может, они смоют вам год-другой…
И затрещала пишущая машинка, как будто покатились на бумагу черные горошины двух изломанных жизней, как будто заглянула в окно вязкая безжалостная физиономия промелькнувших лет.
А за окном пылало лето; со свистом падала, скошенная пшеница; рассыпаясь, переворачивались под плугом земляные пласты, словно прикрывая опадающие минуты, готовя прошлогоднее ложе перебравшихся в колосья зерен под новую колыбель для будущего весеннего сева.
На проселочных дорогах, со стоном переваливаясь, катили телеги и сердито кряхтели на ухабах, как будто говорили: и восьми крестцов на телегу за глаза довольно, что же взбрело в голову этому гордецу Амбрушу навалить сразу десять?
Телегам, конечно, невдомек, что не затем Амбруш нагрузил на свою телегу целую гору пшеницы, чтобы быть к небу поближе, а затем, что лишь с такой высоты может он увидеть рай более достижимый, который, в лице Эсти Форго, мотыжит кукурузу. И, конечно, не думает Амбруш о том, что этот рай может разом превратиться в ад со всей его дьявольской музыкой… ну, да оно и хорошо, что не думает, ведь только дурак мерзнет летом, подумавши о зиме, и только безумец с молодых лет собирает деньги в кубышку, потому что когда-нибудь на гроб понадобится.
К сожалению, телега проезжает мимо рая в короткой юбчонке, обернуться же никак нельзя, это унизило бы высокое звание вооруженного кнутом возницы; высота, на которую взгромоздился Амбруш, имеет не только преимущество - то, что Амбруш кое-кого видит, - но и минусы - его самого видят тоже.
- Вы только посмотрите на этого Амбруша! Вертит головой, как гусак… а Эсти Форго даже не поглядит в его сторону…
Амбруш злится, что столько глаз вокруг… но скоро он отходит, потому что, проезжая садами, видит старого Ихароша, который отдыхает среди деревьев.
- Тпрру, - дернул парень вожжи. - Как поживаете, дядя Гашпар?
- Помаленьку, сынок. Как пшеница уродилась?
- Хорошо. Тридцать крестцов собираем с хольда. За пчелами присматриваете?
- Наблюдаю: в одном улье вот-вот роиться начнут. А что, сынок, это ты телегу навивал?
- Я, - сразу запылали уши Андраша, потому что вопрос этот не вопрос, а похвала.
- И не боишься, что телега развалится?
- Не-ет… колеса ваши, дядя Гашпар. Ну, бывайте здоровы, - приподнял кнутовище Амбруш.
Старый Ихарош, улыбаясь, смотрел ему вслед.
Человек посторонний, непосвященный, пожалуй, принял бы этот разговор за простой обмен любезностями, но тому, кто понимает, сразу стало бы ясно, что молодой парень и старик сказали друг другу все и не наговорились бы больше и за полчаса.
Старый мастер открыто признал Амбруша самостоятельным, взрослым парнем, созревшим для того, чтобы управлять мятущимся кораблем семейной жизни, а Амбруш сказал, что подобные мастера так же редки, как пастушья сума, набитая золотом; вообще же он с радостью видит, что старик уже оклемался после грабителей, и не верит ни одному слову насчет пыток, украденных тысяч и прочих порождений женской фантазии.
Здесь мужчина говорил с мужчиной, вот и все.
Вполне возможно, конечно, что с женитьбой Амбруша не так-то все просто и тут могут "встретиться" или "возникнуть" различные препятствия, хотя сельский люд знает, что такого рода препятствия не встречаются и не возникают, что они уже есть или еще будут, коварные, как прикрытая сверху волчья яма, и немые, как колючая изгородь в темноте. Словом, препятствия возможны, что для мужчины, впрочем, не в диковинку, как возможно и то, что старый мастер сильно намучился той ночью, потому-то и пожелал ему Амбруш крепкого здоровья.
А со здоровьем у Гашпара Ихароша в самом деле было еще неважно. Во всем теле чувствовалась слабость, иногда кружилась голова, хотя он-то считал, что поправляется.
Однако старое сердце, как и доктор, говорили другое.
- Надо очень беречь дядю Гашпара, понимаете, Анна?
Анна затрепетала.
- Я не сказал, что надо пугаться. Сказал, что беречь надо. Когда немного окрепнет, отвезем его в больницу на серьезное обследование. Там уж скажут, что к чему.
- Отец и сам собирался в город… да только о больнице он и слышать не хочет. Даже помянуть при нем нельзя.
- Знаю. Но если опять заговорит о поездке, вы как бы между прочим поддержите, а там и у меня случайно дело в городе найдется. Остальное доверьте мне…
- Спасибо…
- Не за что. И о повозке я позабочусь. А пока пусть он себе пчелами занимается. О больнице ни слова.
- Очень он по песику своему скучает, а посылать за ним не хочет.
- И не нужно. Если сержант обещал, что вернет…
- Завтра обещался.
- …значит, принесет. Да, сейчас только вспомнил. Он ведь просил вам передать кое-что.
- Мне?
- Передай, мол, ей, что Репейка-то заговорил. Из шести подозрительных на двоих указал. Они и есть те грабители. Уже признались.
- Вот дурень! - засмеялась молодая женщина.
- Видел я, Анна, в жизни своей и дурней, да этот не таков. Я бы сказал даже, что он на редкость умный человек, но не скажу, потому что умный человек ab ovo редкость.
Анна не знала, что такое ab ovo, и потому чуть-чуть покраснела. Бог его ведает, не слишком ли крепкое словцо всадил доктор, ведь он и по-венгерски выражался напрямик, своими именами называя все органы, явления, действия и материалы, встречавшиеся в его врачебной практике. Но за то его и любили - пожалуй, именно за это любили особенно, - что в спертом стонущем воздухе комнаты больного его здоровая грубость звучала обещанием грядущих радостных дней.
Предсказания его, однако, как правило, сбывались, и Анна даже подивилась, когда на другой день к вечеру в калитке показался сержант. Сержант - а рядом с ним Репейка.
На шее щенка был новый ошейник и медаль за отличную службу в деле государственной важности.
Старый мастер сидел на пороге, и глаза его затуманились, когда щенок подбежал к нему, лег и положил голову на ногу.
- Я пришел, - проскулил он, - мы пришли. Голова у меня уже не болит.
- Репейка…
Щенок вскарабкался лапами на колено старика.
- И есть мне давали… а вот этот человек не позволил мне покусать их…
- Репейка, наконец-то ты здесь!
- Ой, как же я счастлив, - тявкнул щенок, - и Аннуш здесь, нет ли чего-нибудь перекусить, Аннуш?
- И посмотрел на нее так, словно ждал ответа.
- Ну, разве не умеет он говорить? - спросил милиционер. - Разве вы не видите, он же говорит вам что-то!
Аннуш погладила щенка по голове.
- Уй-уй! - вякнул щенок. - Уй-уй-уй… там еще больно…
- Присаживайся, Йошка. Аннуш, гость у нас…
Анна вышла на кухню, а Репейка тоскливо поглядел ей вслед, потом перевел глаза на старого мастера.
- Как думаете, дядя Гашпар, о чем спрашивает сейчас собачка?
- Да ни о чем.
- Как ни о чем! Репейка спрашивает, можно ли ему выбежать за Анной на кухню.
При слове "Анна" Репейка радостно завилял хвостом.
- Верно ли, песик, что сержант говорит? - погладил старик Репейку. - Верно? Ну, тогда беги к Анне, - показал он на дверь, и Репейка, благодарно тявкнув, вылетел на кухню.
- Ну?
- Может, ты и прав, ведь я тоже, бывало, слышал, если какой-нибудь инструмент жаловаться начнет… мол, отточи меня, поставь новую рукоятку, маслом смажь или еще что…
- Оно и не удивительно. Инструмент мучился, а вы, дядя Гашпар, понимали его… Ведь он становился вроде как бесполезным, хотя мог бы приносить пользу, ну а вопрос и ответ у человека в мыслях рождаются. Но без инструмента не родились бы. Да туманное это дело…
Возможно, сержант и погрузился бы в этот туман, но вошла Аннуш, а рядом с ней бежал Репейка, веселый, словно не его ударили по голове несколько дней назад.
- Она несет уже, несет! - тявкал он, так как на подносе рядом с бутылкой вина красовалась ветчина в обрамлении колбасных кружочков.
Все это вместе, по суждению Репейки, приятно сочетало суровый реализм с самой возвышенной поэзией, действительность с грезой, ибо проглотить вот такой несравненный кусочек ветчины - это действительность, но то, что ощущает при этом собака (будь то пастушеская, сторожевая, цирковая или охотничья), - это уже чистая поэзия.
- И мне, и мне! - залаял, глотая слюну, Репейка, так как вновь пробудившийся аппетит начисто вымел из здорового желудка даже самое воспоминание об обеде.
- Дай уж ему что-нибудь, дочка… а ты посиди здесь, Репейка!
Репейка смотрел женщине вслед совсем так же, как Амбруш смотрел с телеги на Эсти, только еще более неотступно, но от хозяина не отошел. Когда же в его миске звякнули кости, весь затрясся от вожделения. Он встал лапами на сапог хозяина, но смотрел на миску.
- Можно мне туда?
- Похоже, милиционер-то не обкормил тебя… Ступай, Репейка, поешь!
Репейка бросился к своей миске так, словно опасался, что еще один миг и она, расправив крылья, улетит, хотя у мисок такое не в обычае.
- А ты, Йошка, принимайся за дело, у меня что-то нет аппетита, да и доктор запретил мясо есть.
Сержант вынул складной нож и, как только начал есть, сразу стало видно, что под синим мундиром и сейчас еще живет пастух, который режет хлеб, отрезает мясо, не манерничая, ловко, разумно, ест так смачно, что на него приятно смотреть и даже у человека с больным желудком просыпается аппетит.
Нож не крошил хлеб и не кромсал мясо. Он отрезал кусок как раз такой, какой нужно, не меньше и не больше, и было похоже, будто это лезвие делало ветчину лакомством еще до того, как она попадала на мельницу здоровых зубов.
Бывший пастух, сержант не пожирал жадно пищу, но и не баловался крохотными кусочками. Он ел молча, и это молчание превращало его трапезу в обряд, совсем как там, в мире полей и трав, где пища всегда есть подлинная радость, частица извечного праздника жизни.
Он с удовольствием осушил стакан вина, кивнув Анне и старому мастеру, и в этом коротком кивке было и уважение, и благодарность за уважение, проявленное к нему.
Это не было данью вежливости, чем-то внешним, ибо относилось не только к человеку, но и к самой пище, с которой следует обращаться почтительно и никогда не забывать, что пища это не воздух, имеющийся всегда, а нечто такое, ради чего нужно потрудиться, неизменно помня о том, что было бы, если бы ее не было.
- Возьмите еще, Йошка… ведь ничего и не поели совсем, - потчевала Анна, но сержант уже защелкнул свой нож.
- Очень вкусно было, поел с удовольствием, но и довольно с меня.
Эти слова тоже звучали не цитатой из книги о хорошем тоне - было ясно, что гость был сыт и в высшей степени удовлетворен. Выше подняться уже нельзя, вниз спускаться не хочется.
А Репейка, еще раз старательно вылизав миску, подошел к столу.
- Это было великолепно! Особенно кость от окорока… впрочем, если вдруг… может найдется что-нибудь еще?
- Лайош уплетает в три раза больше… да вон и Репейка словно бы еще поел.
- У Лайоша все в работу уйдет, Репейка выбегается, да и растет он. Я же много сижу, расти тоже вроде бы перестал…
- Жениться вам пора! - прорвался у Анны извечный инстинкт сватовства.
- Оставь ты Йошку в покое, - вмешался старый мастер, защищая мужскую свободу, безо всякого впрочем злого умысла и мудро сознавая, что когда придет время, молодой человек все равно рухнет в ту счастливую пропасть, откуда его не выволочь и шести волам.
- Ну, признались эти мерзавцы?
- Один сразу же… второй с трудом, но Репейку просто держать приходилось, чтобы не порвал их. На других он и ухом не вел.
Анна наградила за это Репейку кружком колбасы, - колбасной медалью, носить которую положено исключительно внутри.
- Ну, теперь ты поел достаточно, ступай погуляй, - широким движением показала Анна на двор, словно отсылала играть мешавшегося под ногами ребенка.
Репейка понял, но счел, что настолько Анна все же не вправе им командовать. Он посмотрел на старого мастера.