- Я люблю этого человека в юбке, но отсылать меня она не имеет права.
И подчеркнуто стал у ног хозяина.
- Ну, видели вы этакую бесстыжую собачонку! - возмутилась Анна. - А еду от меня, так это он принимает… Пошел отсюда! - крикнула она и сердито топнула ногой.
Репейка сразу окаменел и заворчал.
- Но-но, советую со мной поосторожнее, - предупредил он Аннуш, так как почуял злость в воздухе и знал, что это уже не игра. - Нас тут двое, правда? - оглянулся он на старого мастера.
- Ступай, ступай, Репейка, - погладил его Ихарош, - с женщинами лучше не связываться. Ступай, - показал он на двор, - погляди, чтоб не забрели в огород соседские куры…
- Вот это другое дело! - Репейка потянулся и, сторонясь Анны, побежал в огород.
- Только вас и слушается, отец, - подобрев, сказала Анна даже с некоторой гордостью.
Сержант задумчиво смотрел собаке вслед.
- За сколько бы вы его продали, дядя Гашпар?
Старик улыбнулся.
- Глупый вопрос я задал, - махнул рукой сержант, - сам понимаю… но, думаю, все-таки спрошу. Кто такую собаку продает, того и поколотить не грех, а не то в сумасшедший дом запереть.
- А все же, сколько бы вы за него дали? - полюбопытствовала Анна, потому что деньги-то все же деньги, но старый Гашпар только мрачно отмахнулся, а сержант угадал за вопросом женскую алчность.
- Теперь-то нисколько, - сказал он, - ведь этого пса пришлось бы на привязи держать, чтоб назад не сбежал. А когда так, то уж он ничего и не стоит.
Над столом воцарилась тишина, только мухи жужжали над остатками еды, что, к счастью, отвлекло мысли Анны. Она встала, собрала тарелки.
- Если гость не ест, и мухам пировать нечего, - сказала она и, оставив на столе только вино, скрылась на кухне. Но, опустив поднос на кухонный стол, отошла не сразу, как будто от тарелок ожидала ответа: "И сколько ж он дал бы, этот бывший пастух?"
Тарелки молчали, неподвижные и белые.
А сержант в комнате придвинулся к старику.
- Я бы пять сотен дал за него… а может, и побольше…
- Знаю, - кивнул старый мастер, - но Аннуш не поняла бы… Считала бы, что я выкинул пятьсот форинтов.
- Поэтому я и не сказал, - кивнул сержант. - … А потом вот что было интересно, - повысив голос, проговорил он, потому что Анна прислушивалась изо всех сил и, уловив шепот, тотчас выросла в дверях, первые шаги пробежав на цыпочках: вдруг да ухватит что-нибудь.
Но у сержанта был хороший слух…
- … вот что было интересно, на одного из них он рычал все время, пока велся протокол допроса, второго же ненавидел только до тех пор, пока он не заплакал.
- Заплакал? - растерянно спросил Ихарош.
- И еще как! В голос ревел, с охами да причитаниями, уж так от этого муторно было… Вот ведь штука: женщина плачет, ну что ж, плачет так плачет… но мужчина… Правда, тут я виноват: сказал ему, что дядя Гашпар умер… Испугать хотел.
- Чего ж тогда ему не плакать! - глухо сказала Анна.
- Он не тогда заплакал, а только когда я сказал, что - не умер.
На порожке стало очень тихо, как будто, шаркая, прошел мимо, куда-то к закату, заплаканный, ни за что загубивший свою жизнь старик. Не слышно стало ни воркования горлицы на сухой ветке липы, ни жужжания мух - ничто не пробивалось сквозь роящиеся мысли. Все трое сидели молча, покуда женщина не шевельнулась, поднеся руку к глазам:
- Бедолага он, бедолага, - прошептала она.
И тут опять заворковала горлица, а Репейка бросился к воротам, заливаясь радостным лаем.
- Лайош идет, Лайош, Лайош! - сообщил он людям на бегу. - Лайош есть хочет… мы поедим, поедим, правда, Лайош!
Но, как ни шумел Репейка, Лайош тоже не отстал от него.
- Репейка! - громыхнул кузнец. - Ты уже дома?… Йошка! - завопил он во всю мочь, так что горлица на верхушке дерева тревожно замигала глазом, хотя и хорошо знала этот голос.
- Аннушка, почему ты не угощаешь Йошку?… я голоден, как волк…
- И я, и я, - прыгал вокруг кузнеца Репейка, вполне уяснив себе значение фразы "я голоден" и симпатичный характер Лайоша. Чувствуя однако, что без старого хозяина ничему не бывать, он прекратил ликование вокруг Лайоша и сел рядом с Ихарошем, хотя посматривал на Анну. Аннуш начала уже понимать этот взгляд.
- Можешь теперь смотреть на меня, сколько хочешь. Если ты меня не слушаешься, так и я тебя слушать не буду.
- Выходит, он все-таки говорит? - улыбнулся сержант. - Глазами говорит. Вот скажите ему, что не получит ничего.
- Нету! - воскликнула Анна. - Ни кусочка нет. Все милиционер съел. Не дам!
Репейка перестал весело вертеть хвостом и посмотрел на мастера Ихароша. Встревоженно, но и настойчиво:
- По-моему, тебе следует вмешаться. Лайош голоден… и, признаться, я тоже что-нибудь съел бы.
Однако Ихарош не вмешивался. Он хотел еще больше испытать сообразительность щенка.
- Надо Аннушке сказать, - показал он на дочь, - попробуй попросить у нее. Поди к ней и попроси.
Репейка лег и задумчиво посмотрел на Анну, потом опять на хозяина.
- Ступай, ступай, - подбодрил его Ихарош, - мясо-то у нее…
Жажда полакомиться и совет хозяина влекли теперь Репейку к Анне, и он поддался этому влечению.
- Ну, что ж, если так, - вздохнул он, почтительно подошел к женщине и сел перед ней на задние лапы.
- Очень-очень прошу! - И склонил голову набок, как будто знал, что противостоять этому бесконечно милому движению женское сердце не способно.
- Ах ты, паршивец, ах ты, подлец, ах ты… ты, мужчина! - И Анна, подхватив щенка, так его прижала к себе, что Репейка стал повизгивать:
- Голова-то моя… голова… смотри, будь поосторожнее…
- Ай, бедненький, - спохватилась Анна, - а я и забыла!
Она опустила Репейку на пол, и он, теперь уже полноправный обладатель пригласительного билета на ужин, бросился впереди Анны на кухню.
- Вот в такие минуты я по-прежнему чувствую себя пастухом, - признался сержант, - и, как говорится, мог бы убить из-за такой собаки… однако, в арестантской кутузке я ведь только ночую, поэтому лучше мне, пожалуй, уйти. Ты слышал, Лайош, про то, как я сам в кутузку попал?
- Не рассказывайте, не рассказывайте, подождите, - крикнула из кухни Анна, у которой уши были, как у рыси.
В комнату влетел Репейка: вдруг да Лайош потихоньку ест уже, - но увидев, что никто не ест, кинулся назад, так как запахи окорока и колбасы клубились все-таки только возле рук Аннуш.
- Ну, вот вам, - поставила Анна поднос на стол, - кушайте! А теперь расскажите.
- Дело было вот как. Всю ночь я провел на дежурстве, утром тоже поспать не удалось, а после обеда в кабинете у меня так стало душно, что я перешел в арестантскую - там прохладнее - да и прилег. Сказал ребятам, чтоб без нужды не будили. Только я заснул, является мальчонка этот, Пишта Бограч - где, мол, сержант?
- В кутузке.
- В кутузке? - Пишта так и обомлел. - Неужто в кутузке?
- Ну да.
- Что ж, тогда… тогда в другой раз…
Парнишка - он с жалобой приходил, что собака укусила, - пулей бросился домой, влетает на кухню.
- Бабушка, бабушка, милиционера арестовали…
Ну, старую Бограч вы знаете… она как раз собралась печь растопить, но тут спичку поскорей погасила, не успела даже бумажку поджечь.
- Это ж которого?
- Сержанта. Другой милиционер сказывал…
- Лаци? Значит, правда!
Час спустя вся деревня знала, что я в арестантской, да оно так и было… Но истории еще не конец. Пошел тут этот звонарь Лаци на почту, а старуха налетела на него, будто коршун.
- Лаци, сынок, верно ли… верно ли, будто сержанта…
- Что поделаешь…
- Да за что же?…
- Этого сказать не могу.
- Только мне, сынок, знаешь ведь, я никому ни полслова!..
- Не положено!
- Парочку колбасок получишь, сынок, не за это, право слово… я уж давно для тебя берегу.
- Это дело другое. Где ж колбаса?
Старуха полетела, точно старая ворона, притащила колбасу. Лаци еще посмотрел, хороша ли.
- Так про что вы хотели знать, тетка Борча?
- А про то, с чего это сержант в кутузку угодил?
- А с того, тетушка Борча, - только дальше-то не передавайте, - с того, что спать ему очень хотелось… а в кутузке прохладно… Он и сейчас еще там спит…
Тут старушка стала клясть и Лаци, и меня, и всю милицию чохом. С тех пор, как увидит милиционера, отворачивается… Ну, да это выдержать можно.
- Ясное дело, можно, - захохотал Лайош, - мне вон кошмары всегда снятся, если она за чем-нибудь в кузню заглянет…
- Лаци я, конечно, пропесочил как следует, - поднялся сержант, - но это уже не помогло, колбасу-то мы съели прежде, чем он рассказал, как раздобыл ее. Большое спасибо за угощение. Колбаса была вкуснее, чем у тетушки Борчи… Не проводишь меня, Репейка?
Щенок опять был увлечен костью, поэтому лишь повилял хвостом в знак приветствия, давая понять, что вопрос слышит и своего друга в синей форме видит, но оставить еду способен только по строгому приказу или из-за очень уж важного дела…
День шел к концу, расстилал во дворе, в саду и в доме длинные тени. Трое за столом почти не разговаривали. Лайош все ел, ел, ел. Анна смотрела на него, старый мастер то поглядывал на кровать, то вспоминал старые времена и видел их отчетливо, даже закрыв глаза.
Стоило ему взглянуть на сарай, и в сумерках шевелились воспоминания, овеянные терпким запахом дубовой стружки.
На конек пчельника села сорока, протрещала что-то, и вспомнилось старому мастеру, что, когда хоронили его жену, точно такая же птица села на крышу, но тогда был ветер и похоронное песнопение улетело над домами, как незрячая птица печали.
Потом замелькали былые пути-дороги, веселые ярмарки, придорожные харчевни и люди, которые, весело смеясь, заглядывали в светлое вино на пиру молодости.
Пройденные пути напомнили, что, вот, хотел он сходить еще в город, но теперь даже заикнуться об этом не смеет.
- … и ведь думал я в город наведаться, а что получилось… - сказал он все же, но так, словно и сам от намерения своего отказался. - Что ж, на нет и суда нет.
- Слыхала я, будто доктор в город собирается, - сразу ухватилась Анна, - может, скажем ему? Повозка у него удобная.
- Нет, нет! Сами знаете, он с причудами…
Но говорить доктору не пришлось. Он забежал вечером на минутку, прослушал своего пациента и вдруг развеселился.
- Дядя Гашпар, приглашаю вас на стаканчик пива!
- Пива?
- Если, конечно, у вас есть в городе дела и вы не прочь прокатиться со мной.
Старый мастер испытующе смотрел на доктора.
- Но это, само собой, только при желании да хорошем самочувствии. Возможно, я ошибаюсь, но вот, прослушал вас и думаю, вы можете смело катить в город, такое небольшое путешествие, пожалуй, и на пользу пойдет. Мне-то все равно ехать, неделю уж собираюсь, но теперь откладывать некуда.
Подозрения старого мастера рассеялись.
- Что ж, завтра и ехать?
- Ну, нет… я-то с удовольствием бы, но, пожалуй, послезавтра, не раньше. Если погода не подведет…
Ихарош вопросительно посмотрел на дочь.
- А что ж… если Геза считает… и вам, отец, хочется съездить…
- С этим спешить не стоит, - прожевав и тут же поднося ко рту еще кусок колбасы, сказал Лайош, ничего не знавший о сговоре Анны с доктором. Анна посмотрела на мужа сердито - за то, что забыла сказать ему и теперь он, чего доброго, еще разладит поездку.
- Ты лучше помолчи, Лайош, Геза знает, что говорит, он отвечает…
- Оно и лучше, потому как если с отцом что случится, я ужо схвачу свой большой молот и…
- А я - маленький шприц. Тот, малюсенький… с капелькой синей жидкости; только ты подымешь свой молот, а я и уколю… сразу молот опустишь, и впору звать людей труп обмывать, хотя тебя-то нипочем не отмоешь… Разве что в щелоке, со стиральным порошком…
Мастер Ихарош улыбнулся, но Анна не улыбалась.
- Одно слово, мужчины! Этот колет, тот бьет, потому-то и мир такой сиротский. Иного и не знаете ничего!
- Аннуш права, - сказал доктор и встал. - Я бы еще посидел, да у Боршошей ребенок фасолину в нос засунул, надо ее оттуда выковырять… потом еще укол сделаю старому Коломпошу, этот в пятидесятый раз помирать надумал, приступ печени у него. Ребятенку-то в виде дополнительного курса лечения выдам хорошую затрещину.
- Приступ печени… это говорят очень больно, - сказала Анна.
- Очень! - подтвердил доктор. - А зависит часто только от того, ест человек жирное или нет. Я уже полсотни раз объяснял Коломпошу, да он не верит. Знай твердит: сало-то вроде было нежирное… а потом смерти просит. Старику, к сожалению, дать затрещину не могу, хоть он и заслуживает. Ну, спокойной ночи. Молот свой положи под голову, Лайош, потому что я со шприцем приду…
Доктор ушел и, так как Лайош провожал его, пошел провожать и Репейка. Он как раз кончил обгладывать кость и отнес остатки к стене, чтобы заняться ими, может быть, ночью; таким образом, ничто ему не мешало проявить любезность, впрочем, вовсе не обязательную.
Вернувшись, он с горечью, а потом и с гневом обнаружил, что проводы были излишни, а что излишне, то и дурно, ибо кость - исчезла. Ведь Анна была хорошая хозяйка: увидев, что кость превратилась в закусочную для мух, она тотчас подхватила совком гладко очищенный, отполированный мосол и выкинула в мусорную яму. Мухи, естественно, последовали за костью.
Репейка об этом, конечно, ничего не знал, поэтому, обнюхав место, где оставил свою драгоценность, вопросительно посмотрел на хозяина, потом на Аннуш.
- А куда девалась та вкусная косточка?
- Посмотри на щенка, Аннуш, он кость ищет.
Репейка понял, что слово "щенок" относится к нему: возможно, тут затевается какая-то игра. Однако, этого нельзя было сказать наверняка, потому что люди были серьезны.
Репейка опять посмотрел на хозяина, уловил, что глаза смеются, и тотчас вскинул передние лапы ему на колени:
- Ты ее спрятал?
- Чего тебе, Репейка?
Репейка вертел хвостом.
- Здесь была кость, а теперь нет кости…
- Я с места не двигался, - объяснил старый мастер, - если здесь и распорядился кто, так разве Аннуш только.
Репейка посмотрел на Аннуш, потом спустил лапы с колен старика и застыл перед женщиной.
- Если кость у тебя, то будь добра…
Анна упорно глядела в стену, но глаза ее смеялись.
- Здесь готовится какая-то игра, - догадался щенок и положил голову Анне на колени.
- Чего тебе? - засмеялась Анна.
- Ага, - залаял Репейка, - ага-ага! Так это ты! Где моя кость? - И, ласкаясь, схватил Анну за юбку:
- Если будем играть, ты отдашь мне кость?
Можно ли было устоять против этого!
Анна обеими руками взяла голову собаки, заглянула в блестящие, смеющиеся, умные глаза.
- Ах ты, разбойник! - Она встала и повела щенка к мусорной яме. - Вот твое сокровище.
Репейка ринулся на кость, схватил в зубы, бросился с ней в сад и спрятался под кустом, но Анна за ним не пошла, как видно, не хотела больше играть…
Под кустами было тенисто, тихо. Мухи сюда не залетали, - эти перепончатокрылые предпочитают солнце, - поэтому Репейка полежал, прислушиваясь, потом зарыл кость и отправился осматривать сад.
Он провел осмотр с обычной тщательностью, ибо люди на порожке тихо беседовали и это означало, что охранять их сейчас не требовалось.
Репейка дважды пробежал вдоль забора, чуть-чуть надеясь увидеть Бодри, но от соседки не было ни слуху, ни духу, так что, судя по всему, в ту ночь она отмучилась окончательно, и это как-то было связано с двумя чужаками и полученным от них ударом по голове.
В соседнем саду Ката со своим выводком искала насекомых; у цыплят пух уже прикрывался перьями, но вряд ли им приходило в голову, что они вступают в тот самый возраст, который люди обозначают словами: "годится на жаркое". Это обозначение в то же время и приговор, но тут уж ничего не поделаешь. Ката, естественно, воюет за своих цыплят, когда это нужно, но с властью, облеченной в юбку, воевать невозможно, да Ката и не замечает, как вместо шестнадцати цыплят остается четырнадцать, потом двенадцать. Ката не очень-то сильна в арифметике, оттого и не знает, что такое печаль. Человек же в ней разбирается, - и, как знать, не потому ли иногда печален? Можно бы поразмыслить на эту тему, а впрочем, не стоит.
Ката вообще ни о чем не думает, только о самом насущном, и ей этого достаточно. Вот она видит Репейку, одна нога ее повисает в воздухе, и она говорит:
- Ку-уд-куда… вижу тебя, маленькая собачка.
- И я тебя вижу, Ката, - вильнул хвостом щенок, - не знаешь, где Бодри?
Ката опустила ногу.
- Ко-ко-ко, - обратилась она к цыплятам, - покопайтесь в мусоре, пока я разговариваю с соседом… Нет, собачка, я не знаю. Бодри моя приятельница, хотя и крала мои яйца…
- Крала?
- Ну да, ведь яйца принадлежат человеку. Только человек не понимал, когда я кричала: вот яйцо, вот яйцо! А Бодри понимала… Ко-ко, - повернулась она к разбежавшимся цыплятам, - спать пора.
Репейка остался один в оплетаемом тенью саду.
Солнце клонилось к закату, покоя остывающие лучи на верхушках деревьев. Свет все убывал, а тишина нарастала, и в ней обретали крылья запахи земли, деревьев, сада и огорода. Жужжание пчел стягивалось к ульям, которые гудели мягко и сонно, как будто миллионы живых крошек-мельниц перемалывали собранную за день пыльцу.
Репейка сбегал в конец сада, понаблюдал, как стремительный ястреб выхватил воробья из разлетевшейся стайки, и взглядом скорей одобрил эту артистическую охоту. Ястреб исчез со своей добычей, и щенок сразу отвернулся, потеряв к воробьям интерес, тем более, что вдоль забора кралась Цилике с чем-то съедобным в зубах.
Цилике была по эту сторону забора, однако пробиралась среди кустов и легко увернулась от бросившегося на нее Репейки. В следующий миг она сидела уже на столбе забора и смотрела на Репейку с презрительной ненавистью.
- И ты еще хочешь со мной тягаться? Ты-ыы, - сказал этот взгляд, - ты, вшивый пес!
- Погоди, мы еще встретимся, - проворчал Репейка, - мы еще встретимся!
- И я выцарапаю тебе твои подслеповатые буркалы. Но сейчас я собираюсь поесть. Ну, и лакомый кусочек нашла я в твоем саду, чуешь, как пахнет? - И Цилике, почти не разжевав, проглотила находку. Проглотила и уставилась перед собой, словно прислушиваясь… еще раз глотнула, потом соскочила с забора к себе.
Этот прыжок, однако, не слишком ей удался, и Репейка с содроганием увидел, что Цилике ведет себя точно так же, как Бодри. Она выгнулась дугой, скорчилась, по всему телу прошла судорога, словно ее выворачивало наизнанку, и стала кататься среди кустов картошки.
Цилике мяукала отчаянно, протяжно, невыносимо, но тише и тише. Потом все кончилось. И Репейка побежал к своему порожку, вдруг ощутив острую тоску по людям.
На порожке сидел Лайош, сонно попыхивая трубкой, а старый Ихарош смотрел на улетающий дым.
Сейчас и не тянет закурить, думал он, а ведь хорошо, если б захотелось.
- Что, прибежал, мой Репейка?
Репейка передними лапами встал ему на колено.