Это был, во всяком случае, странный, словно замедленный день, хотя ничем от прочих дней не отличавшийся. Репейка очнулся от послеобеденного сна, но не двигался. Посмотрел на Мирци, которая тут же открыла глаза и замурлыкала, словно и не было перерыва.
- Я еще сплю, - говорило это мурлыканье, и Репейка закрыл глаза, тем ей ответив:
- Я тоже.
Аптекарь пообедал молча, чего Розалия почти не заметила, хотя вообще он бывал словоохотлив. Но под конец она все-таки спросила:
- Что это вы нынче такой молчаливый?…
- Так.
- Беда какая-нибудь?
Аптекарь только пожал плечами и удалился в свою комнату, чтобы, по обыкновению, прилечь на несколько минут, однако не лег. Он следил за уплывающим дымом сигареты, смотрел в залитое солнцем окно, на щипец соседнего дома, и, услышав голоса под дверью, тотчас открыл аптеку, хотя обеденный перерыв еще не кончился.
Молчаливо отмерял он лекарства, обвязывал пузырьки, заворачивал коробочки, а оставшись один, забарабанил пальцами по столу.
- Странно, что я столько о нем думаю… - Ощущение было такое, будто доктор, Анна и он сам в каком-то смысле нечто единое, а Гашпар Ихарош - один, от них всех особо. Старик не был ему родственником, аптекарь и встречался-то с ним, пожалуй, не чаще, чем с другими, а вот - стал ему ближе и роднее, чем все остальные. Стал значительнее в своем одиночестве и как-то человечнее, просто до боли.
"Знает!" - вспомнил аптекарь. И задумался о том, что придет однажды день, час, когда он тоже будет знать… и смотреть вслед убегающим минутам. Страха не было, была только печаль. Тогда и он будет один, и даже если б стояла вокруг семья, все равно был бы один. Уходят все в одиночку.
День убывал медленно, но в конце концов город успокоился, притихла базарная площадь, и опять стал слышен бой башенных часов над домами.
Завечерело и в аптеке.
- Забегу-ка я в больницу, - выглянул аптекарь на кухню, - если потребуется что-то срочно, пусть подождут. Я быстренько. Да приглядите за щенком, Розалия, я совсем забыл про него.
- Он поел и весь день спит вместе с котенком.
- Если бы не этот доктор, право, отвел бы его… пусть бы порадовался дядя Ихарош. В конечном счете, на нем не больше бактерий, чем на любом человеке. Хотя, как подумаю о тех крысах… да не поведу я, сказал, не смотрите на меня, как на клопа какого-нибудь… не поведу!
- Все одно вас прогнали бы с собакой вместе.
- Меня?
- И Репейку тоже. Ведь этот одноглазый привратник… этот Бакоди…
"Хорошо, что напомнила", - подумал аптекарь и купил по дороге коробку сигар.
Проходя мимо привратницкой, он остановился, словно вдруг что-то вспомнил.
- Да, чуть не забыл. Вот, кто-то принес мне в подарок, но я сигар не курю. Дымите на здоровье, Бакоди, мое почтение.
Привратник улыбнулся, но глядел с подозрением. Что у этого аптекаря на уме?
Однако аптекарь ничего не просил, и привратник, успокоившись, лихо отсалютовал ему, как в те достославные и прекрасные времена, когда человек имел полное право потерять глаз во имя какого-то весьма запутанного и непонятного дела.
В коридоре уже горели лампы, затихали и прежде едва слышные шумы. Время посещений кончилось, время ужина еще не настало.
- Погодите, я открою сама - знаю, как повернуть ручку неслышно. Чтобы не разбудить без нужды. Главный врач строго наказал его не беспокоить.
Гашпар Ихарош спал.
В палате было довольно светло, так как западный небосклон еще светился памятью о сиянии дня. Аптекарь неслышно сел.
- Подожду немного, - шепнул он, - может, проснется.
- Я не закрою дверь на защелку, - сказала сестра и выскользнула в коридор.
В палате теперь не слышно было ни вздоха. Старый мастер тихо спал. На лице его не было страдания, и не было слов, чтобы описать это лицо. Оно было таинственно и как будто ожидало чего-то и, даже с закрытыми глазами, с чуть печальным спокойствием следило за временем. Но свет на дворе угасал, и лицо старика понемногу слилось с опадающими друг на друга тенями.
Аптекарь опустил голову в ладони и ждал. Мысли лишь проскальзывали, проносились мимо, но некоторые вдруг задерживались, и тогда тяжело становилось ему на сердце: ведь аптекарь в сердце своем ощущал Гашпара Ихароша, думал же о себе, словно это было одно и то же - да так оно, вероятно, и было.
Совсем стемнело, когда он прошел по коридору.
- Ни разу не проснулся, - сказал он сестре, - если понадобится, позвоните.
- Так и тот доктор наказал, который привез его сюда.
- Что ж, спокойной ночи, сестричка. Завтра наведаюсь еще.
- Я скажу ему, когда проснется.
Дома его опять охватила такая тишина, словно он принес с собой медленно заволакивающуюся туманом глубь той палаты. Он вышел во двор, кликнул Репейку, который и сейчас сидел на карнизе ограды.
Аптекарь погладил собачку по голове.
- Худо хозяину твоему, Репейка… нехорошо. Не знаю, увидишь ли его. Как ты думаешь?
Репейка задумчиво наклонил голову набок.
- Ночью здесь прошла отара… но она ушла, а если придет еще раз, я тоже уйду следом. Не знаю, можно ли, но я уйду.
- Что же тогда с тобой станется, собачка? Анна заберет, или попросить тебя у нее?
- Мне можно уйти? - посмотрел Репейка на своего самого нового среди людей друга. - Да, я уйду, хотя это был не Янчи и не старый Галамб, даже не Чампаш. И все-таки я уйду с ними, мне иначе нельзя.
- Грустно все это, Репейка. Заснет однажды твой хозяин, и больше не позовет тебя. А ведь как он тебя любил! Куда исчезает слово, собачка, куда исчезает любовь?
На это Репейка уже не знал, что ответить.
Он только смотрел на человека, слушал его голос, который слетал в тень и пропадал в ней.
Однако старому Ихарошу - столов, кроватей, шкафов и веселых кегельных дел мастеру - довелось еще разок поговорить с маленьким своим щенком. Не долго, правда, но они поговорили.
Башенные часы пробили после полуночи дважды, когда в темной комнате зазвонил телефон.
- Попросите, пожалуйста, аптекаря.
- Это я.
- Придите, пожалуйста, к нам…
- Хорошо.
Аптекарь наскоро оделся, потом выглянул во двор.
- Репейка! Пойдем, собачка, твой хозяин кличет тебя.
Он прицепил поводок, и они торопливо зашагали по звучно отражающим шаги улицам. Бакоди, одноглазый привратник, выглянул было из своей каморки, но тут же прикрыл и этот единственный свой глаз. Бакоди был не только привратник, но и человек тоже. Он знал, что собачонка Ихароша живет пока у аптекаря, знал, что приводить собак в больницу строжайше запрещено, но - хотя, к чести его будь сказано, не знал, что исключение лишь подтверждает правило, - все же закрыл свой единственный глаз, а немного погодя закурил и сигару.
"Пропустил бы я их и без этого, - думал Бакоди, - хотя, ежели дойдет до Маккоша, снимет он с плеч одноглазую мою голову".
Обо всем этом Репейка не знал, а аптекарь и не желал знать. Иногда ему приходилось тянуть щенка за собой, так как Репейке очень не нравились больничные запахи, холодная белизна коридора и вообще вся эта незнакомая обстановка.
- Входите, пожалуйста, - сказала ночная сестра, - дежурный врач только что сделал ему укол, но сказал, что пользы от этого немного…
В комнате горел свет, так что здесь было покойнее, чем в предрассветном сумраке улицы. Старый мастер продолжал спать, но лицо немного ожило и руки иногда шевелились.
Вдруг он открыл глаза.
- А вот и мы, дядя Ихарош, поглядите!
Лицо старика обратилось на голос, глаза прояснились.
- Репейка, - выдохнул он и пошарил рукой по краю постели. - Репейка, песик мой…
До сих пор Репейка отчужденно озирался вокруг, но тут вдруг его глаза блеснули, и он подошел к кровати. Затем мягко приподнялся, обнюхал руку, ту самую ласковую, знакомую руку, и заскулил.
- Так вот где ты… ты здесь… - И положил голову возле руки старика. - Но теперь мы уйдем?
- Пусть у вас остается, - поглядел Ихарош на аптекаря, а аптекарь все смотрел на руку его и на щенка и думал о том, что есть вещи, которые позабыть невозможно. Но ответить не смог, да и некому, пожалуй, было уже отвечать.
Свет медленно угас в глазах восьмидесятилетнего мастера, и последний отблеск его, обратясь в росу, заблестел из-под приопущенных ресниц.
Репейка отвернулся от неподвижной руки, сполз на пол и тихо, очень тихо завыл.
Уже занимался на востоке рассвет, когда они вновь проходили мимо привратницкой, однако Бакоди словно испарился; впрочем, аптекарь не увидел бы его, даже сиди он на месте.
"Последний раз я плакал на похоронах отца", - вспомнил он, рукой вытирая глаза.
И они тихонько поплелись домой.
На улицах было еще безлюдно, но эхо шагов уже не отдавалось между стен, как ночью. Все изменилось и стало новым. Было грустно, и при этом появилось ощущение освобожденности, готовности к обновлению. Репейка обнюхал угол дома, старательно, словно разбирал какую-то надпись, и человек тоже остановился, поджидая его.
- Минуточку, - взглянул на него щенок, словно попросил прощения. - Ну, вот, мы можем идти.
Однако аптекарь все еще стоял. Он долго смотрел на щенка и, наконец, улыбнулся.
- Ты мне только одно скажи, Репейка, как, собственно, обстоит дело: ты меня унаследовал или я унаследовал тебя?
Последующие дни были наполнены тихой суетой, и щенком занималась только Розалия. Иногда во двор выглядывал, правда, и аптекарь, но не успевал сказать нескольких слов, как за ним приходили.
- Доктор прибыл… Анна приехала с мужем… Из больницы звонят…
На третий день, однако, все стихло.
Гашпар Ихарош возвратился, как и положено, домой, к жене своей, и не было нигде ни живописца, ни бочара Яноша, не было нигде тех развеселых его дружков, которые одни могли бы еще задержать его на скромном застолье жизни.
Но Репейка ничего не знал обо всем этом, как и о том, что к аптекарю приезжал по его собачью душу сержант.
- У вас он будет без дела, а у меня великим помощником станет. Здесь же только испортится или пропадет. Я охотно заплачу за него…
- Не об этом речь, - покачал головой аптекарь, - да и вы сами, если б там оказались в ту ночь… "Пусть у вас остается", - сказал старый Ихарош, и кто же может теперь это изменить… Собака останется здесь. Испортится - ну что ж, так тому и быть, убежит - что ж, значит, убежит. Да только с чего ей убегать, обращаемся мы с ней хорошо, все у нее есть…
- Верно, все верно, - кивал сержант, - об одном только прошу, если все-таки передумаете…
- Тогда Репейка ваш, и так же, как я его получил: бесплатно.
И об этом Репейка ничего не знал.
Он без дела слонялся по двору - крысы выходили наверх только ночью, но в темноте, среди набросанных как попало ящиков, к ним было уже не подступиться.
Мирци теперь спала возле него чаще, чем возле Дамы, однако полуослепшая и полуоглохшая легавая относилась к этому равнодушно. Иногда она провожала свою воспитанницу до забора и там останавливалась, обнюхивала проем, но не пролезала в него.
- Зачем мне туда? - отворачивалась она. - Спать можно и здесь, - и тотчас ложилась там, где была: на солнце, так на солнце, в тени, так в тени. - Ты ступай себе, - оглядывалась она на Мирци, - а мне ни к чему…
Репейка теперь даже ухом не вел, когда Мирци пристраивалась под боком, а мурлыканье его усыпляло.
Ничего нового не происходило ни в доме, ни в саду. И погода словно устоялась. Луна была на ущербе. Вставала поздно и не приносила с собой ни дождя, ни ветра, лишь ночи - темноглазое преображенье природы - стали глубже и таинственней.
По ночам Репейка вскакивал на каждый шорох и летел к забору, но отара больше не приходила, а поздние прохожие даже не замечали притаившегося в тени пуми.
Но однажды на рассвете его вновь охватило трепетом напряженного ожидания. Солнце еще не встало, но во дворе было совсем светло. Явилась Мирци, оба улеглись на подстилке, и только успела кошечка запустить свою мурлыку-мельничку, как знакомый голос долго и протяжно пронесся над ними и, нарастая, громом небесным, устрашающим ревом раскатился над крышами.
- Султан! - сразу на все четыре лапы вскочил Репейка. - Султан!
Мирци оскорбленно замяукала.
- Я не знаю, что это, но ты наступил мне на голову…
- Султан, это Султан! - Щенок бросился к забору, потом обратно. Перед ним возникли Пипинч, и Додо, и Оскар, Джин и весь цирк… Он видел их, но объяснить Мирци ничего не мог, поэтому и не стал объяснять.
Но если они здесь, то почему не приходят? Быть может, они придут вечером, когда Додо ляжет в кровать?
- Какая беспокойная нынче собачка! - сказала утром Розалия аптекарю. - Наверное, рыканье льва услышала.
- Репейка не глухой, милейшая Розалия, но почему бы он стал бояться того, чего и не знает? Думаю, у него глисты… во всяком случае, я поговорю с ветеринаром… А ты, Репейка, не бойся, лев сюда не придет.
Аптекарь, несомненно, ошибался. Репейка вообще не боялся Султана - которого Оскар даже назвал однажды "хорошим мальчиком", - более того, он ждал Султана, хотя не одного и не свободного.
К вечеру беспокойство Репейки достигло предела, так как рев Султана повторился, а немного позже донеслись и обрывки музыки, отраженные от щипцовой стены соседнего дома.
Щенок скулил и не отходил от забора, то и дело вскидываясь на задние лапы.
- Почему они не приходят, ну почему же они не приходят?… Ведь Додо уже в кровати, и Оскар подает знак… да где же он, Оскар?
Еще некоторое время слышалась музыка, потом все затихло, но Репейка за всю ночь не заснул ни разу, он ждал, что за ним придут и ему нужно быть наготове.
Но никто не пришел, кроме серенького рассвета да Мирци. Репейка недовольно поглядел на котенка, который никак не соответствовал его ожиданиям, а позднее еще более неприязненно взглянул на человека с баулом в руке, вошедшего во двор вместе с аптекарем.
Репейка не встал, но и не залаял. Он смотрел на незнакомца, но этот человек был ему не нужен.
- Прицепи ему ошейник, чтобы отскочить не мог, дело-то минутное…
Репейка даже лизнул руку, оделявшую его ветчиной, но в тот же миг к нему сунулась и другая рука и, не успел щенок зарычать или укусить, схватила его нижнюю челюсть, силой раскрыла пасть и сунула с помощью каких-то щипцов две горошинки прямо в глотку.
- Все в порядке, - сказал человек, - я дал ему двойную дозу, так что глисты мигом разбегутся. Ты пока подержи его, ишь, как разозлился, того и гляди, в штаны мне вцепится. Ну, будь здоров.
Человек ушел, Репейка рыча провожал его глазами.
- Ну, ладно уж, ладно, - хотел погладить его аптекарь, но щенок отдернул голову. - Не дури, малыш, хороший он человек, этот звериный доктор…
- Ты обманул меня, - заворчал Репейка, - а теперь у меня болит живот. Пусти меня.
- Все будет хорошо, - отстегнул поводок аптекарь, но и в этом ошибся, потому что было очень даже нехорошо. Целый день напролет щенка мучили перебегающие спазмы, отчего и он сам все время бегал, не находя себе места, таково оказалось действие двойной дозы глистогонного средства. В довершение всего щенка мучила жажда. Что же до того, разбежались ли от лекарства Репейкины глисты, то этим вопросом никто не занимался, так что не будем им заниматься и мы.
Однако от обуревавшего Репейку беспокойства снадобье не помогало, это несомненно. Да и не могло помочь, потому что Оскар - если то был действительно Оскар - несколько раз предоставлял слово "царю пустыни", который никогда в жизни пустыни не видел, той пустыни, где нет никакой еды, лишь песок, да камень, да опять песок. А лев песок не любит. Лев любит зебр да антилоп, они же обитают в саваннах. Султану вообще неизвестно, что он - царь, а если б и было известно, то он отнесся бы к этому с полным безразличием. Однако голос его и в самом деле был царственный, что ж удивительного, если Репейка из-за него словно с цепи сорвался.
- Вы были правы, Розалия, не глисты его мучили, он боится львиного рева. Ну да скоро успокоится, сегодня цирк дает последнее представление. А потом свернут они свой шатер и раскинут его уже в сорока километрах отсюда. Пусть там ревет лев в свое удовольствие.
И прощальное представление состоялось, музыка умолкла, стихли и звуки шагов разошедшейся по улицам города публики, но внимательное ухо Репейки уловило даже далекую суету вокруг разбираемого шатра. Иногда резко звякала какая-нибудь металлическая трубка, с гулом опало брезентовое полотнище шатра, стучал разбираемый настил, лестницы, стулья, доски, когда же все затихло, Репейка заскулил, танцуя на каменной ограде:
- Едут!
И Репейка не ошибся!
В прошлый раз, правда, впереди отары шагал не Янчи и позади нее - не старый Галамб, но сейчас к Репейке приближался тот самый цирк - большой государственный цирк под названием "Стар", - а значит и Таддеус, Оскар, Додо, Мальвина, Алайош, Пипинч, Буби… и все остальные.
Цирк "Стар" проделал со времени их разлуки большой путь, с остановками на давно привычных местах, которые не посещались другими цирками; потому-то и не заезжал он в те края, которые против воли, сперва в грузовике, а потом скитаясь в одиночку, посетил Репейка. Но теперь дороги их снова сошлись, ибо приближалась осень, когда все стремятся поближе к дому.
Цирк быстро разобрали, шум работы умолк; но теперь тонкий слух щенка уловил громыханье тяжелых цирковых подвод, выкативших с поросшей травой базарной площади на мощеную дорогу, и он с замиранием сердца прислушивался к ленивому бормотанию колес, затеявших с мостовой долгий разговор.
Репейка вихрем обежал двор, словно ошалелый, но тут же на секунду замер безмолвно, желая убедиться, что грохот приближается.
- Едут…
Колеса уже громыхают в конце улицы, шум колотится в окна, вот видна серая махина Таддеусовой повозки, еще миг - и они здесь, повозка Таддеуса уже миновала ворота… Репейка вскочил на каменную ограду, туда, где обнаружил однажды лаз, - и в безумном восторге закружился вокруг полусонного Буби, привязанного к задку повозки Додо.
- Хррр, - испугалась лошадка, - чего тебе, маленькая собачка?
Репейка запрыгал вокруг толстого пони.
- Это же я, Буби… я… я!
Мы должны признаться, Буби спал и в пути, проснувшись же, не поверил своим глазам и даже обнюхал щенка.
- Глядите-ка! - замахал он коротко подстриженным хвостом, - а ведь я решил, что мне это снится. Я, знаешь ли, и в пути задремлю иной раз…
- Как всегда, Буби, как всегда… ой, до чего ж хорошо здесь!
- Ну, после поговорим, но сейчас меня что-то в сон клонит… ступай на свое место, Репейка.
На радостях Репейка ласково кусанул пони за задние ноги и затрусил между колесами повозки, как все собаки на свете, когда они путешествуют и ощущают над своей головой знакомую повозку и своего хозяина.
Вскоре город остался позади, и громыхание повозок утонуло в немоте полей, уже тронутых красками ранней осени. Теплый дух перепаханной земли смешивался со сладковатым запахом зреющей кукурузы, а луга уже грезили прохладными туманами, ибо в холодные ночи над теплыми травами заливных лугов подымался пар.