Старательно и даже увлеченно гнался Репейка за зайцем, хотя погоня с самого начала казалась почти безнадежной. Расстояние между ним и зайцем все увеличивалось, вскоре бежать пришлось уже только по следу, хотя еще и совсем теплому, когда же путь пересек ручей, след затерялся. Репейка замедлил бег, перескочил через ручей и уже просто наугад трусил в густых зарослях, пробираясь то в обход, то ползком, как вдруг упал, словно подстреленный. Упал - и был пойман: он влетел в силок. На счастье, проволокой прихватило и лапу, так что петля не могла задушить его, но бедняга поранился до крови, колотясь от страха и ярости; он даже повизгивал, насколько позволяла петля.
Но никто не откликнулся, никто не пришел на помощь. Деревья зашелестели вдруг угрюмо и страшно, в голове гудела кровь, сердце испуганно билось, а свист дрозда донесся совсем издалека, так что Репейка его едва расслышал.
Когда старый Галамб проснулся и немного собрался с мыслями, обленившимися во время сна, он прежде всего потянулся за своей палкой и тут же позвал щенка:
- Репейка!
Овцы вскинули головы, оглянулся и Чампаш, но по пастбищу бежали лишь тени облаков, молчаливо предупреждая, что случилось недоброе.
- Да где же собака?
Ответа не было.
- Может, за Янчи побежала по следу или в лесу заплуталась? Хоть бы пришел уж парнишка, ведь нельзя мне стадо оставить, - бормотал про себя старик.
Но Янчи все не возвращался - это тоже относилось к сцеплению случайностей, - потому что мотоцикл зубного врача испортился, и он прибыл в амбулаторию с опозданием.
Старый пастух пронзительно свистнул, но только дрозд отозвался на свист; овцы далеко разбрелись по пастбищу.
- Уж не подстрелили его? - вслух раздумывал старик. - Нет, выстрел я бы услышал. Может, домой побежал?… гм, никогда такого не бывало. Хоть бы пришел кто-нибудь, я оставил бы на него стадо, а сам подался к леснику, мол, пропал щенок, чтоб, значит, не обидели…
Но никто не приходил.
Усталый и мрачный, шагал Мате Галамб за стадом с таким чувством, будто потерял одну ногу. Он не нервничал, потому что никогда не нервничал, но едва солнце склонилось к закату, уже завернул стадо и повел домой. Чампаш - из принципа подчинявшийся только на третий окрик - получил такой удар пастушьим посохом между ушей, что из глаз посыпались искры и он сразу понял: что-то не так.
- Где парень? - еще в дверях спросил пастух.
- Янчи?
- Сколько их у нас, кроме него? - сверкнул глазами старик, и Маришка уже знала, что случилась беда.
- Выглянь на дорогу!
Маришка поглядела.
- Идет!
- Оно и пора… Репейка пропал.
- Собака?
Разумеется, Маришка прекрасно знала, что речь могла идти только о маленьком пуми по имени Репейка, но ведь разговор тогда и хорош, когда слова, будто на доске тесто, как следует перемесятся на языке, примут нужную форму, прокатятся раз-другой в воронке мыслей, пока, наконец, не улягутся, успокоятся, порождая новые слова и мысли.
Мате Галамб не ответил, да оно и к лучшему, потому что такой ответ по его насыщенности передать на бумаге было бы невозможно; он только не сводил глаз с двери, и Маришка наконец поняла, что еще одного ее замечания нынешняя атмосфера не выдержит.
К счастью, пришел Янчи. Он длинно и смачно сплюнул перед дверью, в доказательство того, что зуб удален весьма успешно и этим о визите к врачу все сказано, но, едва ступив на кухню, почуял, что попал в зону грозы. Тишина была гнетущей. Он молча выложил на стол курево, черенок к трубке, кремень, фитиль и соль, проглотив вопрос: "Чего это вы, дядя Мате, так рано пригнали отару?" (Сам объяснит, если пожелает.) Вместо этого сказал:
- Дядя Андраш привет вам велел передать. Он тоже к доктору приходил…
Старый Мате кивнул, как-то так, между прочим, потом, не вставая, оперся на пастушеский свой посох с рукояткой в виде головы барана.
- Репейка потерялся…
- Что? - так и взвился Янчи. - Что? Когда? Я побегу к егерю.
- Да поторапливайся, не то еще подстрелят. Сразу после обеда и пропал… куда делся, не знаю, потому задремал я… а проснулся, его и след простыл. Так-то! Может, в лесу заплутал, а может… нет, не думаю, чтоб поймали его.
- Репейку? Поймали? - Янчи только рукой махнул. - Так я пошел. Если припозднюсь…
- Еда в духовке будет, - сказала Маришка, - а сейчас отрежь себе хоть ломоть хлеба, ты ж и не ел еще.
- Не надо!.. Будто мне сейчас до еды, - добавил он тут же, чтобы Маришку не задел за живое короткий отказ, Маришка была обидчива по причине своего вдовства. Иной раз так и искала повода оскорбиться: "Бедную вдову кто хошь обидит…" - и долго лила слезы, тем облегчая душу.
Но сейчас ей и в голову не пришло надуться - мрачное молчание отца темной тучей накрыло кухню, и ежесекундно мог грянуть гром. Обиды Маришки легко применялись к обстоятельствам.
Поэтому она даже не заметила краткости ответа Янчи и почти уважительно смотрела вслед подпаску, который чуть не бегом, легко покачивая плечами, спускался с холма, явно не обремененный сытным обедом.
Мысли Янчи кружились исключительно вокруг Репейки. Прежде всего, конечно, к леснику, чтобы дал распоряжение всем обходчикам, чтоб сберегли щенка. Это самое срочное! Потом… но Янчи и сам не знал еще, что нужно делать потом. Во всяком случае, он пошел лесом напрямик и сделал плохо, потому что, иди он обычной дорогой, непременно услышал бы горький плач щенка. Но что поделаешь, это тоже относилось к той серии случайностей, которые частоколом встали на пути всех стремлений вернуть Репейку в овчарню, к овцам, где он уже достиг звания младшего командира.
Янчи не замечал, что его бьют ветки, колют колючки, удерживают ежевичные ветки, он думал только о Репейке, но никакого объяснения его исчезновению не находил.
- Эх, Репейка, Репейка, славный мой песик! - вздохнул он. - Только бы лесника дома застать.
Конечно, лесника он не застал.
- А что тебе, Янчи? - полюбопытствовала жена.
Рассказал ей Янчи про свою печаль и про еще большую печаль старого Галамба и про то, что всей овечьей общине приходит конец, так как Репейка незаменим. Видя залитое потом, исцарапанное колючками, усталое лицо паренька, лесничиха пожалела его.
- С этаким делом медлить нельзя, сынок, сейчас мы распорядимся.
Лесничиха очень любила распоряжаться, что было нашему Янчи на руку, хотя лесник всячески противился - зачастую совершенно напрасно - этой ее страсти.
Телефон успокоительно дребезжал, лесничиха "от имени дирекции" давала указания обходчикам и даже их женам (это было ей особенно по душе, ведь женщина только над своим полом распоряжается с истинным удовольствием), объясняла, что в госхозе пропал породистый пуми и предписывается сделать все возможное для его нахождения. Счастье еще, что лесник не обладал правом меча, не то его супруга в административном пылу посулила бы кое-кому и отсечение головы… Впрочем, Янчи был ею очень доволен.
Теперь он решил выйти на шоссе и поспрошать прохожий-проезжий люд, не повстречал ли кто его ненаглядного пуми.
Однако шоссе молчаливо вилось в зеленом ложе леса, и его серая пыльная лента не рассказала ни о чем. Красная тарелка солнца уже покоилась на верхушках деревьев, тени вытягивались.
Иногда Янчи громко свистел, а после прислушивался… нет, один только дятел скрежетал ему в ответ или насмешливо вскрикивала сойка, потом и она умолкла, лишь бесшумные летучие мыши проносились зигзагами над лесной дорогой, но они таинственно помалкивали, и даже если б знали, не проговорились бы, где сейчас находится щенок.
Измученный подпасок зашагал в соседнее село, надеясь хоть там что-нибудь услышать, но у следующего поворота застыл ошеломленный: на лесной опушке стояли размалеванные фургоны, над ними дымились трубы; паслись два пестрых пони и несколько ломовых лошадей, у одной из повозок трое мужчин страдали над королями и дамами, из-за которых происходит столько бед и всяческих осложнений. А на лесенке, ведущей в эту повозку, сидела особа в купальном костюме и сосредоточенно следила за картежниками. Партия как раз окончилась, и женщина яростно шлепнула себя по прекрасной, достойной всяческого внимания руке:
- Алайош, ты же играть не умеешь! И зачем такому человеку садиться за карты?
- Мальвинка, гляди у меня, напросишься на резкости.
- Лучше б поучился играть как следует. А вам что угодно, молодой человек?
Янчи несколько смущенно приподнял шляпу.
- Извините, я щенка разыскиваю, собачку мою.
- Мы не видели, - проговорила дама в купальнике, опять шлепая себя по руке, где комар изучал возможности подкормиться, - лучше б на нее посмотреть, чем на эти мучения, которые мой муж называет игрою в карты.
- Ее Репейка зовут, - сказал Янчи, просто чтобы сказать что-нибудь, и покраснел, потому что не мог смотреть никуда, кроме как на эту женщину в купальном костюме.
- Репейка? Чудесное имя, право, чудесное, но мы ее не видели.
- Так я пойду дальше, поищу, - снова приподнял Янчи шляпу и пошел, чувствуя на спине взгляды циркачей.
- Хорошенький парнишка, - тихо заметила женщина, - а как он краснеет!
Алайош вдруг стал принюхиваться. - Сейчас бы тебе не о хорошеньких парнишках думать… Чем это пахнет?
- Картошка! - вскрикнула женщина и одним прыжком скрылась в повозке, откуда тотчас послышалось громыханье кастрюлек и звон заслонки.
- Ай, Лойзи, миленький, если б не ты, все сгорело бы… - послышалась супружеская похвала.
- Удваиваю ставку, - объявил превратившийся в "миленького Лойзи" Алайош. - Положи на дно лук, он отобьет запах, если пригорело… Твой ход, дружище!
Мальвина опять заняла место на лесенке и с любовью смотрела на пестрого пони, который, пасясь, подошел к картежникам сзади и, помаргивая, внимательно глядел на игру.
- Буби, голубчик, только у этих не учись играть, только не у них… А ты не видел щенка по имени Репейка?
Буби, судя по всему, Репейку не видел, ибо не ответил на вопрос; ничего не знали о нем и в селе, где Янчи опрашивал подряд всех прохожих, знакомых и незнакомых.
- Какой-нибудь пастух заманил, - предположил незнакомый отдыхающий, - они ведь на всякий разбой горазды. Все пастухи висельники…
Янчи и так-то было невесело, он уж собрался было испробовать свою палку на бездумно хулившем пастухов горожанине, но передумал: а вдруг?… Ближайший загон, правда, далеко, но ведь черт не дремлет…
И он опять пустился в неблизкий путь, хотя на небе показался уже рогалик месяца, только слишком непропеченный, восково-желтый, как будто небесный пекарь слишком рано вынул его из печи.
Однако Янчи даже не взглянул на небесную выпечку, не заглядывался чуть позже и на звездные россыпи - ни на Семицветье, ни на перевернутую телегу Генцёля, он шел и шел, подминая извилистую, как зигзаги летучих мышей, ночную дорогу.
- Эх, Репейка, Репейка! - вздохнул он просто так, для себя, потому что в мыслях его уже таился вязкий ил безнадежности, и не верилось ему, что Репейку заманили соседние пастухи.
Когда в темноте предстал перед ним черный щипец овчарни, он ясно понял, что щенка здесь нет, да и не могло быть - уж мы-то во всяком случае это знаем. Янчи постучал в окно, рассказал про свое горе сонному соседу-хозяину.
- Нет, - зевнул в темной комнате пастух, старый знакомый, - если б он сюда забежал, я бы его запер, знал бы, что искать станете. Тем паче щенок Репейки! Экая беда-то большая… ужо стану прислушиваться, вдруг да прослышу что-нибудь. Мое почтение дяде Мате, не забудь передать.
Только сейчас Янчи почувствовал усталость и теперь зашагал не спеша. Оглобля небесной телеги показывала полночь, Янчи закурил, чтобы не быть таким одиноким - вдруг да сигарета подскажет что-нибудь? Но ничего она не подсказала, не дала никакого совета, и подпасок вскоре, ожесточась, бросил ее. Да тут же и пожалел: разлетевшиеся по земле искорки говорили, что собачка, может быть, дома… вполне возможно…
Родной загон был уже близко, и подпасок остановился: не услышит ли лая?
Ни звука, лишь огромная пасть ночи зевала во всю ширь, да колыхалось над дорогой сладкое дыхание спящих полей.
Янчи вошел в овчарню, прислушался. Кашлянула овца и снова стало тихо.
- Репейка!
Овца кашлянула еще раз, а Янчи, если б не стыдился, заревел бы в голос. Он пробрался к яслям, подвернул сена под голову, положил рядом с собою палку и долго еще смотрел в прищуренную тишину. - Эх, Репейка, Репейка…
А Репейка в это время чувствовал себя сравнительно неплохо. Правда, острая тоска по прежнему миру сливалась с ноющей болью в шее и передней лапе, но мучительные чувства понемногу утихали, он отлично поужинал и, если начинал вдруг беспокойно ворочаться, с кровати спускалась большая ласковая рука и гладила его.
- Спи, песик!
Повозки, громыхая, двигались по шоссе, и лисы, собаки, барсуки в страхе сворачивали с их пути, потому что следом за цирком плыл устрашающий запах иноземных кровожадных владык, распространялся по лесу и окрестным деревням.
Цирк передвигался по ночам, чтобы лошади и звери не страдали от жары и мух - ведь в двух последних повозках путешествовали, пришибленные рабством, обезьяна, медведь, леопард и берберийский лев.
Всего этого Репейка не знал, хотя еще в силке шерсть встала у него дыбом, когда под вечер по затихающему в сумерках лесу разнесся густой львиный рев.
К этому времени щенок перестал бороться с охватившей его петлей, он сдался и лишь тихонько скулил. Львиный рык прокатился над ним, как гром, но ужас, им посеянный, быстро прошел, ибо боль и страх были гораздо ближе и едва ли что-то иное проникало в затухающее сознание щенка.
Однажды ему показалось, будто он слышит отдаленный свист Янчи, впрочем, все было теперь мучительно неясно, и Репейка лишь заскулил погромче, но даже не шевельнулся, ему и так уже едва хватало воздуха. Если бы проволока не прихватила лапу, он давно бы задохнулся, да и сейчас дышал с хрипом, лапа, прижатая к горлу снизу, страшно болела.
- Уй-уй-уй, - плакал Репейка, - неужто нет здесь никого и никто не придет, не выручит меня?
- Хаа-хаа, - прокричала над ним сойка, - что с тобой, маленькая собачка? Человек поймал тебя, человек? Ха… хаа, - и улетела, чтобы поскорей разнести новость по свету. Начало смеркаться, сумерки подняли на тени-крылья горьковатый запах прошлогодней листвы.
Щенок уже только дрожал, но, услышав приближавшийся шум, с надеждой заскулил опять, хотя ему и приходилось беречь силы.
Он был почти без сознания, когда перед ним остановились чьи-то туристские ботинки, два ботинка, порядком уже намокшие от вечерней росы.
Куцый хвост Репейки слабым движением приветствовал ботинки, измученная голова, насколько можно было, приподнялась.
- О-о-о, - произнес незнакомый голос, - о, чтоб ему на виселице болтаться, этому подлецу… потерпи, песик!
И две руки (Репейка авансом умудрился лизнуть одну из них) осторожно ощупали проволоку, медленно ее ослабили и освободили голову щенка.
Репейка лежал, жадно дыша, но не шевелился.
Рука погладила его, пощупала переднюю лапу - не сломана ли кость.
- Самый чистопородный пуми, какого мне доводилось видеть, - бормотал человек, - а лапка не сломана, нет. Проволока лишь поранила ее. Ну, пойдешь со мной, песик?
Репейка что-то энергично выразил хвостом, быть может, благодарность - глубокий человеческий голос обдавал его ласковым теплом, и прикосновение руки к истерзанному телу тоже выражало любовь.
Репейка хотел встать, но не удержался на ногах.
- Не надо, песик, я понесу тебя.
Репейка чуть-чуть встревожился, почувствовав, что его подымают, - до сих пор никто не носил его на руках, - но потом успокоился и затих, потому что каждый раз, как он шевелился, мягкая рука успокоительно поглаживала его по спине.
- Мы будем с тобой добрыми друзьями, вот увидишь! Мы двое, только мы… и, как придем домой, сразу же поедим!
Репейка тотчас вильнул хвостом, ибо за отступившей болью вдруг властно взметнулся в желудке голод.
- Йииии-йии, я ведь еще и голоден!
Человек остановился.
- Тихо! - прошептал он. - Нельзя шуметь, нельзя! - и на мгновение сжал рукой челюсти Репейки.
Репейка сразу же понял и со страхом вспомнил розгу в руках Янчи, ее разрывающий кожу свист, но здесь ничего такого не последовало. Ничего, только приятное поглаживание; щенок смежил глаза, и из сердца его исчезло всякое недоверие.
- Вот увидишь, как нам будет хорошо… сам увидишь, - бормотал человек и, поглядев на темнеющее небо, стал соображать, сумеет ли проскользнуть в свою повозку незамеченным.
Человек хотел остаться со щенком один и, вероятно, даже не отдавал себе отчета в том, почему таился от прочих артистов цирка, добрых своих друзей. Без него бы щенок погиб, значит, щенок принадлежит ему, а они, чего доброго, начнут просить, чтобы подарил или продал, да и прежний хозяин, может, его ищет… и что скажет Таддеус?…
Да, директор Таддеус непременно распорядился бы дать объявление о найденном щенке, и прежде всего в ближайшем селе.
Нет! Пусть малыш пока поживет в повозке спрятанный, привыкнет к новому хозяину, ему ведь еще имя дать нужно… и человек, тяжко вздыхая, все гладил и гладил щенка. Однажды прижал к себе покрепче, Репейка дернулся, приподнял больную лапку, но не издал ни звука.
- Больно, бедняжка, больно? Видишь, какой я болван, а ты и голоса не подал. Ничего, мы тебя вылечим.
Окошки цирковых повозок уже светились, и дым от печурок теперь заглатывала надвигающаяся темнота. Запах жареного лука смешивался в воздухе с ароматом чабреца, и Репейка начал принюхиваться.
- Сейчас, сейчас, - шепнул человек и тенью перебежал через дорогу. Тихо заскрипел ключ, щелкнул замок.
- Вот мы и дома! - Он опустил щенка на кровать, одним движением заложил дверь, задернул занавески на окнах, потом зажег лампу и прислушался. - Нас не заметили!
В повозке было тихо. Одна ее половина служила жильем, в другой были сложены вещи. Репейка поморгал и попробовал встать, но тут же упал. Человек ласково гладил его.
- Подожди, собачка, потерпи. Сейчас мы тебя вымоем и перевяжем. Обязательно перевяжем, а как же. Назавтра все заживет.
Репейка еще не знавал такого обращения. Полчаса спустя человек положил его, вымытого, перевязанного и расчесанного, в просторный, стоявший возле кровати ящик, прежде набросав в него разного тряпья.
Репейка устал и, чуть-чуть повозившись, затих. Потом посмотрел на человека, и куцый его хвост словно бы спросил:
- … а есть не будем?
- Лаять нельзя, тсс! - погрозил человек пальцем и рукой легонько сжал морду щенка. - Лаять нельзя!
После этого он запер дверь снаружи и удалился.
А Репейка, сопя, принюхивался к незнакомым запахам старого тряпья, выползающей из-под кровати темноты, к человеческому духу, шедшему от башмаков, платья, постельного белья, очага - он знакомился.