От этого его отвлек разговор, издали донесшийся до стен повозки.
Новый хозяин Репейки подошел к той повозке, где прежде сидела на лесенке Мальвина, и остановился в слабом, выбивающемся нарушу свете.
- Добрый вечер, - сказал он и даже как будто бы улыбнулся.
- Привет, Додо, набрал грибов?
- Надо будет еще пойти на рассвете, слишком быстро стемнело.
- На рассвете ничего не выйдет, - от печурки махнула рукой Мальвина, - высокое руководство приняло решение в полночь трогаться. Твой ужин уже подогрелся. Заберешь к себе или тут поешь?
- Заберу. Что Алайош?
- Делает вид, будто спит… днем его очистили как липку эти чертовы жулики! Но послушай, Додо, экая пропасть комаров здесь! Тебя не кусают?
- Так ведь на мне одежды побольше…
- Это верно, зато я хорошо загорела. Тут под вечер паренек проходил, вроде пастух, что ли. Глаз не мог от меня оторвать… искал свою собаку.
- Какую собаку?
- Почем же я знаю! Сказал только, что Репейкой зовут. Красивое имя, только странное какое-то.
- Додо, дружище, - прогудел из повозки проснувшийся Алайош, - прошу тебя, оставь эту женщину, твой ужин остынет.
- Ну, привет, Мальвинка, - улыбнулся Додо. - Алайошу не спится в дороге, пусть хоть до полуночи поспит. - И с этими словами исчез в темноте.
"Репейка!" - подумал Додо. И прошептал про себя:
- Репейка… Может, он и есть? И ищут уже. - Додо на секунду остановился. - Пусть. Если б не я, щенок бы уже погиб. Он мой! Да, может, не его ищут.
Он лишь чуть-чуть приоткрыл дверь, чтобы ногами загородить дорогу, если бы щенок захотел убежать, но Репейке это даже не пришло в голову. Он затаился в ящике и усиленно принюхивался.
Додо подкрутил лампу, поставил кастрюльку и сел на стул. Щенок смотрел на него. Смотрел на человека, который и прежде делал ему только добро, а сейчас еще принес с собой чудесные запахи.
И тут прозвучало слово:
- Репейка!
Щенка словно подхлестнули. Его хвост сильно задрожал, он с трудом встал на три лапы.
- Не надо! - поднял руку человек. - Не утруждайся. Я принесу тебе. - И он положил картошки в тарелку. - Словом, ты Репейка и есть. Ты даже не подозреваешь, какой ты замечательный песик! Мы будем добрые друзья с тобой, закадычные друзья, хотя я всего-навсего бедный клоун…
Он поставил тарелку на пол и вытащил Репейку из ящика.
- Ешь, Репейка.
Приглашение было совершенно излишне, щенок от нетерпения даже на больную ногу ступил; иногда он вынужден был делать перерывы в еде, так как картошка не относится к тем кушаньям, которые чуть не сами по себе проскальзывают в горло.
- Ешь, Репейка, спешить нам некуда. А я тем временем буду говорить с тобой, чтобы ты привык к моему голосу. Правильно? Хоть ты и не поймешь, я все-таки расскажу тебе, что я сейчас одинок… очень одинок, вот почему ты мне так нужен.
- Ты знай ешь, песик. Ешь спокойно, я всем поделюсь с тобой… была у меня когда-то жена, она давно уже покинула меня, да это бы не беда, но была у меня доченька… эх, как бы она тебе радовалась!.. только ее нет уж больше.
Шепот прервался, изрезанное морщинами лицо клоуна исказилось, и по глубоким, оставленным годами бороздам, спотыкаясь, покатились две большие слезы.
- Ты ешь, Репейка, ешь!
Шепот был едва различим, вокруг лампы летала ночная бабочка, ее тень кружилась по комнате.
Тыльной стороной ладони клоун вытер лицо.
- Так-то, песик мой, и уже никогда не будет иначе… Ну, довольно тебе? Тогда на вот, попей да и спать.
Репейка полакал воды и лизнул гладившую его руку, что означало:
- Спасибо за ужин, теперь я чувствую себя отменно. - Посопел еще, поглядел, как человек тихонько укладывается на покой, и закрыл глаза.
Однако, в полночь он проснулся от топота запрягаемых лошадей; загремела цепь, повозка со скрипом покачнулась, запрыгала по неровному дерну, и вскоре колеса загромыхали по шоссе. Щенок испуганно привскочил, но рука Додо уже опять была возле него:
- Спи, Репейка.
Додо не убрал руку, и Репейка положил голову возле нее.
- Вот так! Если б и я мог уснуть!..
Повозки с тяжелым грохотом двигались по шоссе, на пыльной спине которого колеса выписывали свои мимолетные следы. Сегодня выписывали, а назавтра их сдувало ветром, прокладывали ночью, а наутро их смывал дождь; между тем, очень часто они везли на себе трудные человеческие судьбы - злобу, тоску, боль, зависть, месть и, гораздо реже, - невесомую радость, смеющуюся свободу, желанное завтра и беззаботные мысли.
- Спи, Репейка.
Громыхали тяжелые повозки. На краю леса стоял обходчик. Он вышел сюда в поисках Репейки "по указанию руководства" - сердясь и призывая громы и молнии на пресловутое "руководство" с собакой вместе, - но сейчас заулыбался про себя.
"Циркачи", - подумал он, и перед глазами возникла освещенная арена, златоволосая, вся сверкающая наездница, обезьяны во фраках и неловкие выходки клоуна, от которых набухал смехом огромный шатер. "Циркачам-то хорошо, - рассуждал он. - Спят себе, по дороге едучи, а государство им платит. Я же, черт побери, топай на своих двоих! Покуда доберусь до дому, утро наступит".
Обходчик был простой человек, он верил лишь тому, что видел, и совсем не думал о том, что и в цирке все становится по-другому, когда гаснут лампионы, блестящие наряды сдаются в гардероб, и над усыпанной опилками ареной веют лишь запах пота да человеческие вздохи. Нет, цирк вовсе не царство вечного веселья, каким кажется зрителям после представления, которое само по себе - лишь окончательный результат упорного труда и аскетической жизни, а изумительное его совершенство достигнуто непрерывными упражнениями на протяжении долгих лет.
Обходчик этого не знал и, попав в цирк, от всей души хлопал маленькой девочке, буквально летавшей на головокружительной высоте, хлопал и "веселому" льву, что играл с огромным мячом, хотя в желтых глазах его, словно в песках пустыни, стыло тоскливое безразличие.
Но Додо знал все. И как знал!.. С тех пор он спал совсем мало, а в мыслях его все летала и летала, сотни раз летала маленькая девочка при ярком свете дуговых ламп, пока однажды не улетела навсегда, и остался после нее ужасающий мрак. Кто мог бы сказать, где случилась ошибка? Всё и все были на своих местах - и тем не менее… Она упала как будто и не опасно, представление продолжалось, клоун забавно спотыкался на арене, публика аплодировала, а за кулисами врач с отчаянием понял, что помочь нельзя. Потом в комнату шатаясь вошел Додо, припал к хрупкому тельцу дочери, и слезы размазали краску на его лице, и смешной балахон сотрясался от неудержимых рыданий. С тех пор минул год. Вот об этом и думал Додо, а его рука свисала с постели.
- Спи, Репейка, мне все равно не уснуть.
И Репейка спал, клоун смотрел в пустоту, а тяжелые повозки, громыхая, продвигались к рассвету.
Два дня прожил Репейка, полагаясь только на слух и на нюх, потому что Додо его прятал. Ночью, правда, выносил на несколько минут, чтобы собака размялась, но в темноте много не увидишь. Лапой на следующее же утро вполне можно было пользоваться, и Додо утром проснулся от того, что щенок лизнул его в руку. Давно не просыпался клоун с такой радостью.
- Ты уже на ногах, - зашептал он, - ну, как твоя лапа? Репейка, бессовестный, где же повязка?
Репейке все это было непонятно. Повязку он на всякий случай с лапы содрал, вылез из ящика и теперь был голоден.
Повозки стояли, лошади хрустели овсом, потом опять тронулись в путь, и наступил уже, верно, полдень, когда грохот колес заплясал, заметался между домами; в окно влетали обрывки каких-то выкриков, с воем сновали взад-вперед мотоциклы, отчаянно сигналя, проносились автомобили. Потом шум как бы расступился, они выехали на большую площадь.
Репейка уже освоился с комнатой на колесах, но каждый раз, когда в окно врывался новый звук, тревожно поглядывал на человека, который не спускал с него глаз.
"Надо бы разжиться молоком для собачки, - подумал Додо, - а, может, он доест вчерашние остатки с хлебом?"
Вопрос был совершенно излишним, там, откуда явился Репейка, собак не баловали. Он грандиозно позавтракал и с озадаченным видом уставился на тарелку, где оставалось еще немного еды. Хорошо бы съесть и это, но что делать, если больше нет места? Его живот раздулся, словно автомобильная шина. Репейка вздохнул, вытер о пол выпачканную в картошке морду и, бросив последний взгляд на тарелку, влез в ящик.
"Надеюсь, человек не тронет моей картошки", - подумал он.
Клоун улыбнулся.
- Да, ты непривередлив, что верно, то верно. Ну, спи себе.
Но тут загомонили непривычные шумы маленького городка, иногда и Додо выглядывал в окошко, когда же выехали на площадь, он погладил щенка.
- Лаять нельзя! Нельзя! Вот я приду, и мы поедим еще…
Репейка, помаргивая, смотрел на него из своего ящика и сдержанно соглашался, вильнув хвостом, что означало: еда дело хорошее, но сейчас не самое спешное… Лучше бы поспать, но в таком шуме…
Додо исчез, возле повозки начались какие-то торопливые приготовления. Потом рокочуще - ухаауу! - взревел лев, и шерсть на Репейкиной спине встала дыбом от ужаса.
Этот рев не был случайным, он так же входил в программу, как обезьянка Пипинч, одетая в смокинг и обслуживавшая Эде, медведя, который сидел у накрытого скатертью стола и нетерпеливо поглядывал на вход: когда же Пипинч принесет ему большую бутылку с пивом.
Наконец, Пипинч являлась, приветствуемая ворчаньем Эде, ставила пиво на стол, и Эде, обхватив бутылку передними лапами, единым духом осушал ее.
Публика горячо приветствовала Эде и непременно находились добряки, сами любители пива, которые начинали кричать:
- Дайте ему еще пива!..
На что директор цирка - Таддеус Чилик - с любезной улыбкой заявлял во всеуслышание:
- Эде знает меру! - Затем он брал мишку "под руку", и оба с поклонами отступали в темноту. А среди публики еще долго не умолкали аплодисменты.
Львиное рыканье было вступлением ко всем этим усладительным зрелищам, оно подхлестывало любопытство, хотя Султан ревел вовсе не от радости и пива не получал, впрочем, и не желал его.
Пока что весь персонал был занят установкой шатра и справлялся с этим поразительно быстро, так как каждый человек, каждая рука точно знали свое дело. Колоссальные металлические гвозди вошли в землю, словно в масло, канаты не перепутались, лебедки играючи растянули огромный брезент, и вот тут-то маэстро Таддеус сказал долговязому человеку с ястребиным профилем:
- Пора, Оскар, пора старику высказаться.
Оскар подхватил железную палку, вскинул ее на плечо и медленно прошествовал перед клеткой льва. Он ничего не сделал, даже взгляда не бросил на зверя, только поиграл палкой на плече, и Султан рявкнул так, что Репейка чуть не вывалился из своего ящика и окна окрест задрожали.
Султан не подозревал, конечно, что его рев - истинное сокровище для цирка, не знал, что это - самая обыкновенная реклама, он даже не сердился больше на железный прут, доставивший ему некогда столько мучений. Да, этот железный прут и другие средства пыток сломили необузданный упрямый нрав Султана, волю и всякую самостоятельность, все это осталось в прошлом, в том прошлом, когда он был свободен. Сейчас на арене бич лишь пощелкивал, даже не касаясь его, да и роль железного прута свелась к тому, чтобы подтолкнуть в клетку мясо, иной необходимости в нем не было.
Султан был уже очень старый лев, и у него не было ни малейшего желания сжать страшные челюсти, когда Оскар совал в его открытую пасть свою напомаженную голову: в желтых глазах зверя проскальзывало скорей отвращение, и чуть-чуть морщился нос, потому что не любил он винного духа - в противоположность Оскару, который его любил… Однажды Таддеус заметил даже, что не удивился бы, если б Султан, подышав над Оскаром, ушел с арены, покачиваясь, а за кулисами потребовал бы еще пятьдесят грамм…
Оскар обиделся, и Таддеус не повторял своей шутки, потому что Оскар держал в руках все зверье, а от леопарда Джина только Оскар и мог хоть чего-то добиться. Но полностью сломить Джина не удалось и ему. Работая с ним, Оскар всегда держал в кармане пистолет, а по затылку у него пробегали мурашки, когда нервный змеиный хвост леопарда, завиваясь в устрашающий вопросительный знак, свисал вниз с дощатой лежанки, расположенной на двухметровой высоте, куда Джин вскакивал одним махом, без малейшего напряжения.
Манящий рев Султана отзвучал - в любопытной толпе детворы какая-то девчушка целый кулак засунула в рот от страха, - и тогда Додо подошел к стоявшему в сторонке мальчугану, который был постарше других и спросил, не знает ли он здесь в городке человека по имени Денеш Кендёш.
Мальчик подумал немного и сказал, что не знает.
- О чем ты говорил с тем мальчиком, Додо? - спросила Мальвина, которая была наездницей, но интересовалась решительно всем.
- Предложил мне щенка, продать хочет… может, пойду посмотрю…
- Купи его, Додо, обязательно купи, ты ведь так одинок…
Додо отвернулся и понес на место скамейку, но глаза Алайоша совсем потемнели; он поманил жену за брезентовый навес.
- Мальвина!
- Лойзи, миленький, сама уже поняла… не сердись, я ведь добра хотела…
- Послушай меня. Я человек терпеливый, и мне нет дела, чего ты хочешь и чего не хочешь. Этот бедолага и так ни о чем ином не думает, кроме как о милой своей девочке… а ты еще напоминаешь ему…
- Лойзи, дорогой, богом клянусь, ты прав, я с радостью сама надавала бы себе пощечин…
- Не утруждай себя, дорогая, если такое еще раз повторится, я займусь этим сам! Вот тебе мое слово!
- Желала бы я на это посмотреть, - прошипела наездница, когда Алайош отошел, - хотя он прав, черт возьми! - И она утерла глаза, потому что от злости за обещанные пощечины и грустных воспоминаний о дочурке Додо на глаза ей навернулись слезы.
Репейка, разумеется, никаких приготовлений не видел, только угадывал с помощью слуха и обоняния, ибо скитавшийся по площади ветерок забрасывал иногда и сквозь жалюзи окошка смешанный тяжелый запах смоляных опилок, конского навоза, сена, диких зверей и кровяного мяса. Запахи были знакомые и незнакомые. Некоторые навевали какой-нибудь образ: конский навоз заставлял припомнить лошадей, сено - траву, баранов, загон, Янчи и старого пастуха. Это были самые понятные, все заполняющие и над всем парящие воспоминания… но громоподобное рычанье льва не укладывалось никуда, и очень пугал шедший от клеток запах пропитанных кровью досок и тухлого мяса - эти запахи не имели конкретного образа и заставляли трепетать нервы щенка, словно какое-нибудь колдовство, способное погубить его крохотную жизнь.
Додо приходил за день несколько раз, и это умеряло страх Репейки перед непонятным, обед тоже оказался великолепен, но когда в повозке тени уплотнились, а затем в просветы жалюзи вонзились лезвия электрических огней и зашумел, загудел цирк - щенка вновь обуяла тревога. Тревога волнами наступала и отступала, пока не явился Додо, у которого больше не было выходов, хотя представление еще не кончилось.
- Схожу-ка я все же насчет собаки, - сказал он Алайошу, ожидавшему в костюме ковбоя, когда придет час выпалить на арене из кольта.
- Ступай, Додо, ступай. Дорогу-то знаешь?
- Парнишка адрес дал.
- Иди, я скажу Таддеусу, если что. Хотя зачем бы ты ему понадобился? Но, смотри, чтоб не навязали тебе какую-нибудь старую падаль.
- Мальчик сказал, щенок.
- Лойзи, - поманил Алайоша стоявший у занавеса Альберт, старый униформист, совмещавший в своем лице также должность возницы. - Лойзи! - И он чуть-чуть оттянул занавес, чтобы Алайош с должной пружинящей легкостью выскочил на арену в своем роскошном наряде; Додо сразу же выскользнул из шатра.
Выход публики из цирка он наблюдал уже вместе с Репейкой, который пока что был занят непривычным ошейником, сделанным Додо. Поводком временно послужил брючный ремень.
Репейка решительно протестовал против незнакомого нашейного украшения и всячески требовал снять его: ошейник напоминал ему силок. Додо и так и эдак успокаивал его, пока вдруг не нашел нужное слово:
- Нельзя!
Репейка замер, а Додо взял на заметку волшебное слово, но тут же погладил щенка.
- Сейчас пойдем домой.
Толпа поредела и растеклась по улицам; клоун взял Репейку на руки.
- Лучше, пожалуй, я понесу тебя. Да, может, у тебя еще шея болит? Видишь, а я об этом и не подумал…
Цирк стоял тихий и темный. Оскар - "Дикий плантатор", Мальвина - "Роза пустыни", Алайош - "Шериф с рысьими глазами" и другие сидели уже за самым обыкновенным ужином, ели обыкновенную жареную говядину, когда в освещенный квадрат двери вступил Додо.
- Вот и мы…
- Ой, Додо, голубчик, дай мне! - вскричала "Роза пустыни", однако "Шериф с рысьими глазами" указал ей на стул.
- Сядь-ка на собственную юбку, Мальвина, или как бы это выразиться поизящнее. Собака сперва должна привыкнуть к хозяину, иначе она будет ничья и уйдет за первым, кто поманит ее.
- Истинная правда, - подтвердил "Дикий плантатор", а Додо сказал:
- Вот только кличку забыл спросить, надо теперь придумать что-нибудь, - и выжидательно посмотрел на Мальвину.
- Репейка! - воскликнула Мальвина. - Репейка! Так звали собаку того симпатичного паренька. Очень красивое имя… хотя и странное.
Додо только этого и было нужно. Но он опустил глаза.
- Репейка? Ну, что ж… - И незаметно придержал лапы обрадованного щенка.
"Меня здесь знают! И здесь знают!" - радостно скулил щенок и настойчиво стал глядеть на мясо, разложенное по тарелкам, пока Додо не унес его от соблазнительного зрелища.
- Пойдем, Репейка, вот у тебя и кличка есть! - И, выйдя в тень со щенком, который моментально выучил свое имя (в чем тут дело, знаем, кроме Додо, только мы), он широко улыбнулся, пожалуй, впервые за этот год. Ни у кого, разумеется, и мысли не промелькнуло, что собака на руках Додо может быть той самой, которую разыскивал подпасок в двух днях пути от этого городка. Все знали: клоун купил щенка "у мальчика", и Мальвина его окрестила. А пресловутый мальчик, меж тем, ничего не подозревая, возможно, все еще раздумывал, кто же такой Денеш Кендёш, кого никто в городе не знал, да и не мог знать, потому что это имя принадлежало самому Додо в том обыденном мире, где пользуются такими вот чересчур длинными именами.
Теперь жизнь цирка шире открывалась Репейке, хотя знакомство продвигалось довольно медленно. Додо никого не подпускал к нему, два раза в день водил гулять, брючный ремень сменил настоящий плетеный из тонких ремешков поводок, прикрепляемый к красному кожаному ошейнику. Репейка привык и к нему, а вскоре даже полюбил, ведь если Додо брался за поводок, это означало прогулку.
- Идем гулять? Гулять?
В такие минуты щенок, вне себя от восторга, буквально плясал вокруг своего друга-человека и старался выхватить из его рук прогулочную сбрую, сулившую движение, новые знакомства и маленький кусочек свободы.
До сих пор Додо знал лишь волшебное действие слова "нельзя", что было важно, но очень мало, поэтому он приступил к пополнению словаря Репейки.