Голова животного все это время была повернута в сторону. Элизабет наклонилась, пытаясь разглядеть морду собаки и не помешать доктору. Пес, придавленный к полу мужским коленом, поднял на нее глаза. Они смотрели друг на друга.
- Ого.
Она прошептала это так тихо, что мужчина ее не услышал. Глаза у собаки были маленькие, насыщенного золотисто-коричневого цвета, с черным ободком и мягкими лучистыми зрачками. Глаза впились в нее - совсем не похожие на человеческие, но она увидела в них что-то очень личное, чего никак не ожидала встретить у животного.
Пес смотрел на нее, и ей захотелось узнать, что он о ней думает. Что он увидел в ее глазах? Она отвела взгляд первой.
В доме у нее никогда не было животных, поэтому она не знала, как с ними обращаться. Много лет отец категорически отказывал ей, когда она просила завести котенка или щенка. Он не хотел об этом даже говорить. Его непреклонность казалась странной - обычно он ничего ей не запрещал. Элизабет решила подождать, мечтая, что когда-нибудь заведет столько собак, сколько захочет. Некоторые ее друзья держали дома собак, но в основном то были мелкие декоративные создания: они боялись ее и тявкали из-под дивана. Их она не любила. Ей нравились большие собаки, лайки и доберманы, - собаки, похожие на эту. Когда в ней просыпался дух противоречия, она представляла себе целую свору лаек, которая однажды увезет ее отца на эскимосских санях.
По иронии судьбы Элизабет чаще всего встречала собак в кардиологической лаборатории отца. Но он не разрешал ей играть с ними. Для него собаки были всего лишь механизмами, требующими изучения, объектами, на которых можно испытывать новые интересные методики. В результате чаще всего она видела не собаку, а неподвижное, задрапированное тело с зияющей, пульсирующей раной, в кровавых тампонах, со свисающими по краям зажимами, - оно лишь отдаленно напоминало очертаниями собаку. Иногда высовывались лапы, привязанные к V-образному столу. Иногда, заглядывая в отцовскую лабораторию, она видела и других собак. Те лежали в стальных клетках, помеченных датами операций и процедур; собаки смотрели на нее безразличными и мутными от страданий глазами.
Вот почему она стала хендлером. То был шанс быть рядом с собаками, заботиться о них и гладить их по голове, не чувствуя на себе тяжелого взгляда отца.
- У него есть имя? - спросила она врача, когда он закончил накладывать повязку и знаком велел отпустить голову пса. Элизабет понимала, что глупо спрашивать об этом у исследователя, и сама удивилась собственной дерзости.
- Имя? - Казалось, его позабавил ее вопрос. - Хм.
- Спроси у Виктора Хоффмана, это его песик, - криво усмехнулся он.
Том вернулся в комнату, держа в одной руке банку с раствором, в другой - большой шприц. Элизабет отошла в сторону, пока что не желая уходить. Непонятно зачем, но ей хотелось узнать, что они собираются делать с этой собакой, у которой такие странные, выразительные глаза. Она видела, как Том наполнил шприц раствором, передал его доктору, а сам крепко держал собаку, пока Севилл вводил жидкость под кожу. Эту операцию они проделали несколько раз.
Затем положили пса обратно в бокс реанимации, собрали инструменты и ушли, не сказав ей ни слова.
В полной тишине она пристально разглядывала пса в металлической клетке. Он лежал на боку, как его оставили люди, и смотрел на нее. Слишком слабый, чтобы даже голову поднять. Сначала ей показалось, что в его взгляде сквозит жестокость, но потом она поняла, что это всего лишь равнодушие. Другие подопытные собаки всегда стремились привлечь ее внимание. Бешено виляли хвостами, глаза их светились обожанием, они хотели общаться с ней, и было видно, что им скучно. А этот пес к ней ничего не чувствовал. Она не понимала, способен ли он вообще кого-нибудь полюбить. На вид такой свирепый, дикий - короткие заостренные уши, широкая пасть. И невозможно худой. В контрасте с угрожающей внешностью его беспомощность казалась особенно трогательной.
Она смотрела на него, а он следил за ее взглядом спокойными карими глазами. Ей так хотелось понять, о чем он думает. Элизабет очень мало знала о собаках, поэтому не могла сказать, был ли его взгляд каким-то особенным. Кажется, между ними что-то происходит, но это никак не вязалось с тем, чему ее учили.
Все, что она знала о собаках, рассказал ей отец. Элизабет выросла в благоговейной уверенности, что ее отец знает все. Он был выдающийся человек, и она ни разу не усомнилась в том, что он говорил о собаках. Кроме того, она знала, что многие люди держат дома собак, а ее отец - нет. И в то же время она понимала, что он любит животных. Впервые, глядя на полосатого питбуля, она подумала: отношение отца было защитным механизмом, который Позволял ему экспериментировать на собаках.
Пес поднял голову и посмотрел на нее. Она увидела, каких усилий стоило ему это простое движение, заметила, как покачивается голова, когда он настороженно ее разглядывает. Элизабет поняла: пес думал, что она может причинить ему боль, как те двое мужчин.
- О, не волнуйся, я не сделаю тебе больно, - сказала она очень тихо, почти про себя.
Пес опустил голову. Глаза его были полуприкрыты. Она не знала, понял он ее интонацию или просто был слишком измучен.
Элизабет почти ничего не знала о собаках - только то, что читала в книгах. Собаки, вспоминала она, реагируют на стимулы и живут только настоящим, не способны испытывать эмоции, боль и осознавать окружающий мир, как люди. Так утверждал ее отец, и так говорилось в книгах - написанных, должно быть, специалистами.
Собаки для нее были такой же загадкой, как если бы она наткнулась на лежащего посреди пшеничного поля инопланетянина. Она снова удивилась, как могла собака так отощать; потом вспомнила про Виктора Хоффмана и решила, что он мог бы зайти проведать пса. В последний раз взглянув на истощенное тело, она повернулась и вышла из комнаты.
До конца ее смены оставалось еще двадцать минут, но она переоделась и вышла из здания, которое в шутку называлось ЦПИ.
Встреча расстроила Элизабет, и она больше не хотела иметь с собаками дела. Оказавшись на улице, девушка глубоко вдохнула осенний воздух и обругала себя глупой гусыней - так переживать из-за какой-то собаки! Но отвлечься не удавалось. Она решила пройтись и для разнообразия подумать о своем дне рождения. Ей скоро двадцать, она поступит в университет и будет учиться на врача. Здесь учился и работал ее отец - и дедушка тоже, пока не ушел на пенсию. Элизабет ощутила легкое раздражение - оно возникало всякий раз, когда она думала о медицинском факультете. Последние десять лет она готовилась стать врачом, как два поколения Флетчеров. Другие профессии даже не рассматривались. Ее подавляла мысль о медицинской карьере, но она хотела порадовать отца и деда, оправдать их надежды.
Сидя на невысокой стене кампуса, Элизабет решила для себя, что ее мучительные сомнения не касаются выбора профессии - это обычный страх неудачи.
Не оправдать ожиданий отца и дедушки - немыслимо, это разбило бы им сердца. Черт, какая ответственность… Она должна получить диплом доктора медицины, потому что она - Флетчер, и выбора у нее нет.
Она страшно боялась провалиться и постоянно об этом думала. Понимала, что волноваться не о чем: в колледже она училась легко, у нее были отличные оценки. Нет никаких причин для беспокойства. Она жила без матери, и детство ее прошло, можно сказать, на работе у отца. Она видела тысячи операций и была подготовлена куда лучше, чем большинство студентов.
Но она не могла не волноваться. Она всегда знала, что станет врачом. Флетчеры были кардиологами, дедушка - торакальный хирург, отец изучал трансплантологию. Она, конечно, не мужчина, но это не повод нарушать семейную традицию.
Барабаня пятками по низкой кирпичной стенке, Элизабет смотрела на проходивших мимо студентов. Она знала: друзья завидовали ей и определенности ее планов на будущее, а она всегда удивлялась тому, что большинство людей ее возраста понятия не имеют, что им делать со своей жизнью. Она так давно знала, кем станет, что даже не могла представить себе, как бывает иначе. Прикрыв глаза, Элизабет думала: а если бы папа был торговым агентом, а дедушка продавал машины? Если бы не с кем было даже посоветоваться? Если бы я была сиротой? Что тогда?
Ей не понравилось это чувство. Будто дыра в желудке. Словно ее потеряли в магазине. Очень странно не знать наверняка, что с нею станет лет через двадцать пять или тридцать. Элизабет попробовала еще раз. Что делают люди, когда жизнь их не предопределена? Она чуть сморщила лоб и подумала, что могла бы стать поваром - ей нравится готовить. Приятно вдыхать теплые запахи кухни, стряпать так вкусно, чтобы все кругом восхищались. Элизабет открыла глаза. Она будет кардиологом.
Дэвид, ее отец, и Билл, ее дед, хотели, чтобы она пошла по их стопам. Их среду она знала и привыкла к ней, она росла среди врачей, которые за обедом обсуждали хирургические операции. Пока дед не вышел на пенсию, ей казалось; что эти двое вообще не могут больше ни о чем говорить, ничего читать, не могут жить чем-то другим.
Вместе с тем Элизабет гордилась ими. Сколько людей на планете знают, каково это - держать в руках бьющееся человеческое сердце? Через несколько лет она научится такой же сложнейшей, тонкой работе. Она представила, как моет руки перед операцией, стоит над беспомощным телом со скальпелем в руке. Она сама сделает кровоточащий надрез на коже, раздвинет ребра, проникнет в грудную клетку и возьмется за бьющееся сердце. Что она почувствует, держа в руке человеческую жизнь, словно сам господь бог? Неудивительно, что кардиологам так хорошо платят.
От этих мыслей ее слегка затошнило. Она откинулась назад и оперлась руками о бортик, подставив лицо позднему осеннему солнцу. Тепла от него почти не было, но ей стало немного лучше. Закрыть глаза и расслабиться. Она позволила себе посидеть еще немного, не думая о будущем, - в конце концов, сегодня просто хороший день. Элизабет любила осень, начало школьных занятий, ожидание Рождества. Ей нравилось предчувствие праздника: совсем недавно она даже деда заразила своим энтузиазмом, и после Дня благодарения он разукрасил дом и внутренний двор колоссальным количеством электрогирлянд, к большой досаде собственного сына.
- Эй!
Элизабет открыла глаза и увидела перед собой круглое смуглое лицо Ханны, своей подруги.
- Чего делаешь?
Они с Ханной сидели вместе на биологии на первом курсе. Это она убедила Элизабет поработать хендлером втайне от всех, напирая на то, что там сколько угодно можно возиться с собаками, не заводя свою собственную. Теперь их расписания не совпадали, и они отдалились друг от дружки.
- Только закончила в ЦПИ. А ты как?
- Я вообще-то иду домой. - Ханна поставила перед собой на землю сумку для книг, которая легко могла сойти за экипировку шерпов при восхождении на Эверест. - Чем ты тут занимаешься? Выглядишь, как та штука на морде корабля - ну, знаешь, эти женские статуи - сидишь, задрав голову кверху.
Она задрала подбородок и откинула голову, передразнивая Элизабет.
- Господи, я что, действительно так тупо выгляжу? - Элизабет испуганно оглянулась.
- Нет, - засмеялась Ханна. - Шучу. Ладно, увидимся.
Она закинула сумку на плечо и смешалась с толпой студентов.
Элизабет смотрела ей вслед. Ей нравилась Ханна, но они никогда не были близки. Как все члены ее семьи, Элизабет была не слишком общительна. Это не высокомерие, нет, просто ее любовь и привязанность стоили дорого. Ее лучшая подруга, Колин, с которой они проучились вместе все школьные годы, десять месяцев назад уехала во Флориду, и для Элизабет потеря была невосполнимой.
Она собрала книги и пошла домой. Когда ей исполнилось восемнадцать, отец счел ее взрослой и перестал спрашивать, где она и чем занимается. Именно поэтому она могла ухаживать за животными втайне от отца. Мешало только легкое чувство вины, возникавшее всякий раз, когда она что-нибудь скрывала от Дэйва или Билла.
Поздняя осень была прекрасна. Проходя между рядами машин на парковке, она увидела мальчишек, метающих фрисби. Огромный пятнистый пес молчаливо и сосредоточенно сновал под пролетающим диском. От игры его охотничий инстинкт разгорался, огромными глазами он напряженно следил за каждым новым броском. Элизабет снова задумалась о собаках. Мог ли ее отец использовать какую-нибудь из тех собак, за которыми она ухаживала, для своих кардиологических опытов? Он ведь работал с огромным количеством животных. Неприятная мысль. Сколько же собак в университете? Потребность исследователей в животных "образцах" колоссальна. Подавляющее большинство этих собак - бездомные, они попадали в университет из приютов для бродячих животных, а уж как они там оказывались, никому не было дела. Стоимость животных, которых разводили и выращивали специально для исследовательских нужд, была непомерно высока, их использовали крайне редко.
Элизабет добралась до своего грузовичка и включила погромче радио, надеясь музыкой изгнать собак - всех собак - из своих мыслей.
Вечером, сидя за ужином с отцом и дожидаясь, пока Билл принесет из кухни лазанью, Элизабет сказала:
- Я видела кое-что сегодня. Зашла в здание ЦПИ с подружкой… - Она ненавидела себя за эту маленькую ложь. - И увидела кое-что, о чем… О чем хочу тебя спросить.
Она взяла со стола хлебный нож и повертела в руках.
Отец наливал себе красное вино. Он был крупный мужчина, высокий, хоть и не слишком изящный, но за фигурой следил.
- Что?
Билл пришел из кухни, держа в рукавицах овальную сковороду и зажимая локтем подставку.
- Эл, иди сюда - возьми.
Он повел рукой в ее сторону. Элизабет положила подставку на стол, дед расставил тарелки и сел.
- Собаку. Совершенно истощенную, как скелет. Один тип, кажется, пытался ее спасти - ну, я надеюсь, что пытался, то есть… Вливал ей какую-то жидкость. Но я хотела спросить вот что. Как ты думаешь, выживет этот пес?
- Ну, для начала я должен точно знать, насколько повреждены ткани, как долго он голодал и при каких обстоятельствах… Ты знаешь, отчего он потерял вес?
- Нет, тот тип не сказал.
Отец отпил глоток и поставил бокал, затем спросил:
- Где ты его видела?
- В приемном отделении. Точнее, в изоляторе.
- Интересно, почему в приемном? - Отец снова начал жевать. Чувствуя себя виноватой, Элизабет не сомневалась, что он хочет выяснить, что она делала в приемном отделении для животных:
- Что такое? - спросил Билл, упустивший начало разговора.
- Я видела собаку. Невозможно было поверить, что она еще жива. Мне интересно, что могло довести ее до такого состояния, вот и все.
- А что ты делала в ЦПИ? - спросил отец.
Элизабет чувствовала себя ужасно.
- Моя подруга хочет работать там помощником. Я зашла с ней вместе.
- Хм. - Выражение его лица невозможно было истолковать, и она решила идти напролом.
- Думаю, это неплохая работа.
Отец коротко глянул на нее и снова промолчал. Да тут не требовалось ничего говорить.
- Как у тебя с химией? - спросил Билл. Химия была ее Ватерлоо, они оба хорошо это знали.
Она состроила гримасу:
- Нормально. Я стараюсь.
Отец кивнул:
- Да. Но старайся лучше.
Элизабет вздохнула. Билл и Дэйв (она звала их по именам - этого хотел, отец) так о ней заботятся, а она сидит тут и врет им обоим. Она почувствовала себя ничтожеством. Она горячо любила их обоих, у нее никого больше не было. Как единственная женщина в доме, она чувствовала ответственность за них.
Элизабет решила сменить тему, как всегда, когда речь заходила о химии.
- Тони звонил? - спросила она деда.
- Да. Просил, чтобы ты позвонила ему вечером.
Тони учился на третьем курсе медицинского факультета, и они уже полгода изредка встречались. Элизабет подозревала, что молодой человек приходит, чтобы поговорить о медицине с Дэйвом и Биллом, а вовсе не ради нее. Она знала, что рано или поздно они расстанутся.
Некоторое время все ели молча, потом Элизабет спросила:
- Так что вы думаете, есть шанс, что пес выживет?
- Вполне возможно, - ответил отец, - в противном случае его бы просто усыпили, как ты полагаешь?
- Наверное, ты прав. - Об этом она не подумала.
- Почему тебя это так интересует? - спросил Билл.
- Не знаю. Я никогда раньше не видела такой тощей собаки. - Она не стала упоминать, как пес смотрел на нее.
Дед кивнул:
- Можно спросить в лаборатории, если тебе интересно.
Элизабет вырастили два медика - после того как ушла ее мать. Оставила ребенка и мужа, и с тех пор от нее не было ни единой весточки. Элизабет в ту пору исполнилось шесть, и Билл переехал к ним. Двое мужчин старались как могли, сообразуя интересы своих карьер с нуждами ребенка: Элизабет росла веселой смышленой девочкой, старалась всем угодить и в интеллектуальной атмосфере дома чувствовала себя естественно. Ни отец, ни дедушка даже не думали предостерегать ее от привязанности к подопытному животному. Им это просто не приходило в голову.
Дамиан был молод, крепок и выздоравливал довольно быстро, если учитывать всю тяжесть его состояния. К вечеру второго дня, когда Севилл вставил ему питательную трубку, пес попытался ее сжевать. На третий день он жадно лакал жидкую овсянку и даже пытался подняться на ноги. К концу недели он уже вставал, шатаясь от слабости, если к нему приближался врач в белом халате. Он смотрел на темноволосого мужчину, не отводя глаз, без всякой симпатии, но и не агрессивно - как и раньше. Человек приходил один, стоял, положив руку на дверцу клетки, и они скептически разглядывали друг друга. Затем, к облегчению пса, человек пожимал плечами и уходил, не рискуя трогать его.
Потом пришли незнакомые люди, и Дамиана перевезли в другую комнату. Он оказался в ряду из двадцати изолированных клеток, каждая три фута в ширину и шесть в длину. Металлические стены, дверцы и потолки из металлических прутьев. Пол - решетка из нержавеющей стали в шести дюймах от дна клетки. Люди ушли, а он остался стоять, покачиваясь от слабости и уставясь на сияющие стенки своей клетки. Дамиан уже с трудом мог припомнить время, когда был на воле, в холодном темном лесу. Начал забывать сырой аромат мха, опавших листьев, острую, восхитительную свежесть горной реки и одурманивающий запах мелких грызунов. От такой резкой смены образа жизни ему становилось не по себе. Вздыхая, он сворачивался клубком у дальней стенки, отчаявшись устроиться поудобнее на этой проклятой металлической решетке.