Я подал ей тяжелую кожаную сумку, в которой что-то перекатывалось и звякало. Светка перехватила ее, поставила к себе на колени и стала там рыться. Достала батон, колбасу, кусок сыра. Для шофера это было, видать, уже в порядке вещей и он вытащил откуда-то небольшой кусок ламинированной фанеры. Стал резать все крупными кусками, покачивая головой от недосыпания.
- Водки у меня нет, красного вина тоже, кровь мы тебе коньяком восстановим… Не против?
- Нет, не против. - Я принял от нее мельхиоровый стаканчик с коричневой жидкостью. - А ты, Света?
- Ну и я… А то свалюсь сейчас. Пей быстрее - стакан второй не могу найти, укатился куда-то.
Мы выпили по очереди два раза. Светка рвала бутерброды не хуже Карата, видно было, что давно не ела. Алексей тоже умял пару бутеров и выпил минералки. За окном было муторно, летел снег. Поземка тащила по сугробу мятый полиэтиленовый пакет. Мы сидели, как космонавты, такие одинокие - каждый сам по себе - и нужные, и ненужные одновременно. В такое время пить очень странно. Организм мой вежливо постучался изнутри, не услышал ответа, пожал плечами и уложил коньяк куда надо. А поспать нельзя, спросил он? Пока нет, ответил я. А когда будет можно, спросил он. Ночью, сказал я. А, пардон, сейчас что, спросил организм. А сейчас я с дамой. А, решил организм, секс то есть. С дамой, назидательно сказал я, это не всегда секс. Ни хуя себе, сказал организм, тогда давай еще бутер. Это можно, сказал я.
- Я, Алкаш, Ваську на свадьбе какой-то увидела. Глаза у него темные, смотрят ласково, и улыбаются. Увидел меня - танцевать пригласил. А я злая, неприступная такая. По жизни, понимаешь. Ко мне мужики всегда липли. А я же умная. Я же сильная. Единственный ребенок в семье. Какой я еще могла быть? Васька тогда второй раз женат был. И ребенок у него. Как так получилось? Танцуем с ним, а он смотрит мне в глаза и улыбается. Потом спрашивает - ты всегда такая хмурая. Я говорю - нет, я еще какая веселая. И тут - драка. Чего там будущие родственники не поделили - не знаю. Ничего понять невозможно. Бьют кого-то, и достается вдруг мне. Я чью-то морду режу вдоль и поперек маникюром, а Васька сходу крошит всех подряд, выдирает меня из толпы и уносит на руках. На глазах у жены. А массовик музыку не остановил. Умница. Веселый массовик был. Но, слава богу, улеглось там все. Жены, дамы на руках у кавалеров повисли, мировую распили, дрались уже потом только на улице. Прогресс. А Васька отнес меня в коридор и начал целовать. Режу и его вдоль и поперек. Я, Алкаш, 85 килограмм вешу. Я и без ногтей могу. Тут жена его появляется в дверях. У этой еще хлеще маникюр. Вообще расписала его под хохлому. Короче, ухожу я с этой свадьбы куда глаза глядят.
Я вдруг вспомнил: "А Ленка была здоровая, как лошадь"… И привиделся мне смысл…
- Четыре ногтя сломала. Хотя, ты этого не поймешь… не мужского это ума дело. Сижу два дня дома, синяк зализываю. Злая как кобра. Заявляется. На лице - крестики-нолики. Как узнал, где живу? Белые розы, шампанское. Спрашиваю - а жена? Ничего, говорит, здорова… Я говорю, сейчас тебя убью, я тебя не об этом спрашиваю. Танцевать, Алкаш, это одно, а при живой жене к другой женщине с белыми розами приходить - это совсем другое. Мне, Алкаш, эти сопли Санта-Барбаровские ни к чему. Либо ты со мной, либо ты с ней. Либо я тебя на части, на фашистский знак и на хуй с пятого этажа. Адюльтер он мне тут пихает. В общем, цветами по той же роже еще раз. Розы - не гладиолусы. Там шипы вмонтированы. Для таких случаев специально. Да вы что, говорит Вася, охуели? Да я в той драке столько повреждений не получил, сколько от любимых женщин. От каких, говорю? И остатками букета еще добавила… Давай-ка я тебе еще налью, Алкаш. Держи. И себе тоже. - она выпила стаканчик, не закусывая. - И тут он смеяться начал. Стоит и ржет, как конь. Морда - как семипалатинский полигон - живого места нет. И кровь капает. В, общем, пошла за ватой. Оттерла его и выперла. Месяц его не было. А я в гору в это время шла. Карьера, то, се. И заявляется он через месяц в мой кабинет уже без цветов. Под вечер. Я, говорит, пришел на тебе жениться… Я гляжу - под руками ничего такого нет. Одна канцелярия. А сама про него весь месяц думала. Потому и в гору пошла. 24 часа в работе. Спала в кресле. Чтобы не лез мне в мозги своими розами. Хватаю пепельницу. И ставлю ее на стол опять. Ну сил не было - устала. Садись, говорю, сволочь. Закуривай. Слушаю… Дура, согласна. Но как хочется, Алкаш, иногда быть дурой!!!! Все, Алексей, поехали… На базу, Алкаша отвезем и назад.
…Когда я подходил уже к бараку, передняя дверь машины открылась и Светка весело крикнула:
- Эй, Алкаш, знаешь, почему у нас с ним детей не было?
- Почему?
- Потому что еще будут! Бывай! - и они уехали. Светка сама не заметила. Она первый раз в жизни попрощалась со мной по-человечески. "Бывай"… Чума.
Я не стал сразу заходить. Я выпустил из тамбура Карата, вытащил из кармана сигарету и стал смотреть на звезды. Карат соскучился и все прыгал вокруг меня.
- Пошли-ка в лес.
…В лесу, продравшись сквозь все нарастающие сугробы, я смахнул со своего любимого пенька снег, сел и закурил. Карат полазил немного по окрестным сугробам и прибежал обратно. Было тихо. Я не был пьян. Я не засыпал. Я все время думал - как там Вася. Но все равно вспомнил: "Напиши мне письмо, Одинокий Ветер"…
…Есть такой вид японского искусства - напыление рисунков порошками разного цвета. Картина живет несколько минут. А создаваться она может часами. Когда я узнал об этом, сначала подумал - сколько же шедевров ушли безвозвратно. А потом вспомнил, что образы в наших сердцах живут вечно. И гораздо важнее впечатление от рисунка, чем сам рисунок. Абсолютно не важно, что срезанный цветок увядает. Умирая, он рождает воспоминания. Образ цветка переживает сам цветок в тысячи раз. Порошковая картина. Короткий праздник.
Я создаю подобные вещи. Я создаю дни, часы, взгляды, слова, ночи, ощущения, сезоны, периоды жизни. Я бесконечно богат ими. Я сочиняю свою и чужие жизни и если мне это удается - я счастлив. Я долго учился. Я сломался на этом.
Я - не каменный. Меняется мир - меняюсь и я. Это - как полет над водопадом. Бесконечный риск и бесконечное блаженство. Я легко и с удовольствием расту и разрушаюсь. Я легко и с удовольствием беру в свой полет других людей. Тех, кого приносит ко мне мутная река судьбы. Так появилась ТЫ. Может быть, ты - мое лучшее творение. Может быть, я - твое лучшее творение. За то время, пока я тебя знаю, мы оба изменились. Мы создали изящный, плывущий, объемный рисунок. Мы создали песню внутри нас. Мы создали праздник.
Похвали меня за это, если считаешь нужным.
Имя твое - мягкое, шелковистое слово, оно теплое, как шепот, как дыхание. "А я его оттаивал и дышал на него, я в него вслушивался и не знал я сладу с ним". Так говорил, умирая, Павел Васильев, святой и грешник. Теперь он вечен, как та картина из мелко растертого порошка, а попросту - пыли. Быть - минуту, жить - вечно, так ли уж это трудно? Создай свой мир и потряси его.
И еще я хочу сказать тебе. Если ты хочешь подойти ко мне, а препятствие живет только внутри тебя самой - есть только одно средство. Не надо рыть колодец - вода рядом. Если я кажусь далеким - это я только кажусь таким. Это древняя привычка, дурацкая моя привычка жить не исполнением желания, а самим желанием. И я все-все вижу. И я все-все чувствую. И я все-все хочу. Не надо оставлять все на последнюю минуту. Она может не наступить. Иногда, когда я рядом с тобой, во мне просто туман от нежности к тебе. А когда я вижу твои глаза, которые говорят больше, чем ты, наверное, предполагаешь, то я понимаю, что между нами - только мы. Барьер из цветного порошка, давно проглоченный ветром. Вся эта жизнь, со всеми ее благами не стоит ни гроша, но если есть Грустная Лиса и есть Одинокий Ветер, то она стоит смерти.
Похвали меня за это, если считаешь нужным…
…Издалека, вытягивая душу, маня, чаруя, извергая тоску миллиарда лет послышался сначала один только мелодичный вой. Он не умолкал долго, переливаясь, как ртуть, колеблясь в морозном воздухе, дробясь на созвездья. Потом на него наложился другой, более высокий. Потом третий, хрипловатый, с кровавыми нотками. Потом еще и еще один. Потом голоса слились в одну чудовищную симфонию под огромной луной. В этом бесконечном вое жили голоса расстрелянных, отравленных, утопленных, зарезанных, сожженных заживо и съеденных людьми собак. В этой музыке, вызывающей ужас и восхищение, я услышал нежность и теплоту крови, струящейся из горла на снег. Я увидел облака, состоящие из одних четвероногих призраков. Я почувствовал голодное дыхание на своей шее. Я прикоснулся к сердцу Анубиса… Хор звучал так, что разбудил, наверное, весь городок. Потом, издалека, из места, где живут люди, какой-то одинокий пес ответил стальным, дрожащим воем. Потом яростно завыли еще несколько городских собак, еще, еще и еще. Голос смерти множился с каждым мгновением. Он вырастал, как снежный ком. В этой песню включился Карат, запрокидывая назад светящуюся голову, Грей, которого я услышал и с трудом узнал его голос. Все жившие когда-то, все мертвые, все нерожденные, все будущие собаки грядущего мира пели, исторгая из себя древнюю смесь любви и ненависти к человеку. Вой невероятной, чудовищной силы прекратился так же неожиданно, как и начался. Только звенящая тишина осталась в воздухе. И растаяли в нем несколько далеких, испуганных выстрелов - жалких и торопливых…
Я сидел, оглушенный этой музыкой. Я смотрел на Карата совсем другими глазами. Когда он перестал светиться - я протянул к нему руку. И почувствовал холодный нос.
"Скажи мне - кто вы?"
"Вы не поймете… вы просто люди. Вы не поймете. Мы любим и ненавидим вас".
"Вы - наше проклятие…"
"Вы - наше проклятие…"
"Мы всегда будем вместе…"
"Мы всегда будем вместе…"
"Пока не погаснет солнце…"
"Пока не погаснет солнце…"
"Смерти нет…"
"Смерти нет…"
"Я слышал это сейчас…"
"Ты слышал это сейчас…"
Стая Одинокого Ветра-8
В секунде оргазма сосредоточен весь мир
Генри Миллер. "Тропик Рака"
Я сидел под землей. Не так уж, чтоб глубоко… Третий нижний, или как у них тут называют - В. В библиотеке есть первый, нулевой, А и В. Ну, и само собой - второй и третий. Меньше нельзя. Кладезь мудрости. Пыль веков. У меня тут знакомая. В читальном зале тоже можно работать, но там нельзя курить. Собственно, курить нельзя и здесь, но это служебное помещение, где сидит только эта моя знакомая, и которая тоже, по счастливой случайности, курит. Вентиляция здесь - мощная. Приток, вытяжка, все как положено. Библиотека, поди. Уносит дым - как не было. Я листал журналы по зоопсихологии. Книги по оккультизму. Старым, давно отжившим религиям. Я искал СОБАК. В первый день, как умная Маша, я перерыл каталоги по собаководству. С таким же удовольствием я мог рыть каталоги по кролиководству. Результат тот же. Хотя… можно было уже ставить какие-то таблички типа "Туда". Первый вывод меня озадачил. Собак резали, кормили, поили, вскрывали, дрессировали, испытывали на износ. Но почти никто не интересовался СТАЯМИ. Стай, по логике большинства авторов, не было в природе. Некоторые, более продвинутые, отсылали к волчьим стаям, как к близким аналогам. При этом намекая, что собаки, если в физиологии - практически одно и тоже, то в социальном плане - феномен. Ну и, плюс, загадка их происхождения. Откуда они - не знал никто. Предка домашней собаки как не было, так и нет. Такие вот пироги. То есть, если вам нравится в качестве предка волк - берите волка. Не хотите волка - берите шакала. Или их обоих, как Лоренц. Или, как старик Келлер - аж 6 предков. Или, как Штудер - Canis ferus, то есть виртуальная собака. Гипотетическая. И отъебитесь от ученых.
Я отъебался. Я сам ученый. Не помогает логика - берем мистику. И я по уши зарылся в черные книги. Да, кое-что я все-таки понял из происхождения собак. Это звучит примерно так. КОГДА ЧЕЛОВЕК ОЩУТИЛ СЕБЯ ЧЕЛОВЕКОМ - СОБАКА РЯДОМ С НИМ УЖЕ БЫЛА. Первородное животное. Вечный спутник. Четвероногая любовь. Она была дана Богом для слабого существа, обреченного на вымирание. Не поэтому ли мрачный Анубис носит голову пса? Я отнес его изображение на ксерокс. Увеличил. И положил в свою папку. Это был первый лист в этой папке. Из многих. Меня спрашивают на работе - ты куда? В библиотеку. А, ну надо, надо, давай. Библиотека в нашем институте - царство мертвых душ. Аид. Где Николай Егорович? В библиотеке. А, ну надо, надо. А Лидия Алексеевна? Там же. А, ну надо, надо. А этот Николай Егорович вместе с Лидией Алексеевной у него на квартире трахаются. Или он пилит доски на даче, а она в парикмахерской. А, ну надо, надо. Пройдешь по институту - половина в библиотеке. В библиотеку пойдешь - вообще никого. Вот поэтому я, когда не пью, и люблю тут рыться. Из знакомых своих только Федора и встречаю. Остальные - фантомы, призраки. Я ж говорю - Аид. И никого здесь не интересует, зачем агроному эти книги. Что, в принципе, и есть - свобода мысли. Ну, в каком-то аспекте. Не абсолютном.
- Катя, давай покурим?
- Давай…
Катя - жена крупного ученого. Он старше ее на 20 лет. Звания там, степени и прочее. Дача в "барсучьем" месте, две машины, квартира со стадионным метражом. Спрашиваю - на кой тебе эта библиотека.
- Я, Алкаш, здесь работала, когда мы с ним познакомились. Платят тут копейки. Но это - моя жизнь. Я тут зарабатываю на свои собственные сигареты. Чужих мне не надо.
Она - классная машинистка. Ляпает 500 знаков в минуту без ошибок. Берет дорого. И не сидит без работы. А библиотека - так… место где стоит машинка.
Я полез опять в книги. Листал страницы. Я шел по улицам древнего Кинополиса. Я стоял перед статуей Ахура Мазда. Мою смерть предсказывал Нахуа Ксолотль. Тоже, блядь, имечко. Я ничего не нашел. Пусто. Кто ты - собака? Отнес на ксерокс Лотреамона и пошел в больницу к Васе.
…Пустить меня не пустили - кто я такой? Светку - и ту через раз пускают. Но узнал, что хотел. Пока без сознания. Но все работает. Сердце, дыхание. Аппараты все отключили уже. Сам дышит. Жив, курилка. Ни хуя, выкарабкается. Позвонил Ирке на работу, хотя она уже и так знала о Васе все. Ничего, пусть еще узнает. Боится - спрашивает, вдруг Светка его к себе заберет. Я-то знал, что заберет. Но ей сказал - не знаю. Не знаю, Ира. Не лишай ближнего надежды. Наври ему с три короба. Смотри ему в душу честными глазами. Но не лишай надежды. Вдруг все будет по-другому. Бог простит. А большего - не надо.
Я пошел к Лисе, взял ее под мышку и отнес к себе в барак. А большего - не надо… Такие вот пироги.
…Когда Грустная Лиса начинает кончать… Во, фраза, да? "Начинает кончать"! Обалдеть можно. Так вот, когда она начинает кончать, она мелко дрожит всем телом. А потом дрожит так крупно, что меня качает, как в океане во время качки. А потом замирает и растекается по моему "ложу", как вишневый крем. И не отпускает меня, прижав к себе, как булку хлеба в блокаду. Она ж выше меня. На четыре сантиметра. Не маленькая. Я ее зову в постели - "Моя большая". И она исчезает в моих руках, становясь светящейся горошинкой. В тех сегодняшних книгах я видел фотографию - статуи фараона и его жены. Он - метров 20 высотой. Она - ему по колени. Стоят рядом. Такие вот масштабы. Иллюстрация оргазма во всей своей красе. А вы думали - потому что он такой великий? Ни хуя. Потому что он такой ласковый…
Она начала еле заметно подрагивать, а я остановился. Я не так уж устал. Я лежал на ней, между ее ног, чувствовал ее начинающуюся дрожь и заставил себя замереть. Лиса открыла глаза, я лизнул ей нос, как собака, и сказал:
- Погоди, Лиса, не взрывайся.
Я погрузился в ее рот своим сверкающим языком и встретил ее язык - трепещущий, как отторженный хвост ящерицы. Две горячих змеи сплетались, чтобы силой страсти создать то, что человек создает силой разума - морской узел. Я взял ее ладони своими руками и развел их в стороны. Морская звезда, выброшенная на берег прибоем. Символ, древний, как мир. Летели сверху и падали на нас искры с небес, шипели и трещали в лужице пота на моей пояснице. Член стоял, как дурак на паперти. Я умирал от невыносимого желания исторгнуть из себя жемчуг. Но я замер. И желание перестало быть невыносимым. Организм орал внутри меня что-то на языке динозавров. Или даже просто орал. Дурниной. Когда дрожь Лисы спряталась, я снова начал двигаться, и Лиса снова начала дрожать. И снова я остановился. Лиса начала кусать мой язык. На третий раз я не выдержал. И Лиса, выгибая спину бесконечной лисьей своей, стальной, вибрирующей дугой, задрожала так, что я на какой-то миг потерял зрение. В черном, горячем и пульсирующем пространстве я увидел рушащиеся стены древнего Кинополиса, взлетающие тени крылатых собак, созвездия с собачьими именами и вылетающий из меня жемчуг. Дрожь Грустной Лисы сделала меня могущественным и вечным. Я вбирал в себя эту дрожь, как вампир. Я впитывал ее, как губка. Потом Лиса освободила ладони, обняла меня и застыла. Дыхание спринтеров превратилось в дыхание стайеров. И долго-долго еще проходила по нашим телам затихающая волна.
- Он выскочил. Такой нехороший. - сказал Лиса.
- Он погулять. Он вернется. - сказал я.
Организм внутри меня изучил, наконец, по-быстренькому, русский язык и завозмущался. Я, это, жрать хочу, сказал он. Подождешь, сказал я. А долго ждать, спросил организм. Долго, сказал я. Идите вы на хуй, сказал организм, или ты сейчас жрешь или у тебя сейчас не встанет. Пять минут можешь подождать, спросил я. Пять, спросил организм, пять могу. А что будем жрать, поинтересовался организм. Бутерброды с колбасой, сказал я. А молочка, спросил организм. И молочка, сказал я. А водку в меня сейчас не пихай, добавил организм. Хорошо, сказал я, не буду. Организм благодарно и с настороженностью врубил все свои секундомеры.
- Давай лопать, - сказал я Лисе.
- Устал? - спросила она, ощутив на моей спине влагу. Она шлепнула меня по пояснице.
- Ага. И есть хочу. Давай лопать?
- Давай, давай. Там у меня, кстати, в сумке - шоколадка. Большая такая. Подарили.
- И какой же это сукин сын дарит шоколадки моей Грустной Лисе? - спросил я.
Вместо ответа она чмокнула меня.
- Будешь ревновать - уйду. Дурак.
- Дурак, - согласился я.
Я встал и пошел к вешалке за сумкой. Снял ее и принес Лисе. Потом пошел на "кухню", нарезал хлеб, колбасу, открыл пакет с молоком и притащил это все на тумбочку. Лиса все это время смотрела на меня. Потом засмеялась.
- Он у тебя болтается, когда ты идешь. А вам он ходить не мешает?
- Кому это нам? Полубогам?
- Мужикам. Не мешает?
- Ходить - нет. Вот сидеть иногда мешает. Попадет там куда-нибудь в складку или встанет не вовремя.
- И часто он так - не вовремя?
- Да каждый день!
- Иди ко мне…
- Да я и так здесь.
- Нет. Иди ко мне. Мне без тебя холодно.
И я залез под одеяло, встреченный руками, ногами, губами и всем остальным. Организм завопил уже совсем неприлично. Он призывал на помощь все инфекции мира. Все полиции нравов. Всех моих собутыльников. Он матерился на всех языках мира, включая динозаврский. И он победил.
…Мы пили молоко по очереди. Лиса взяла свою подушку и подсунула ее мне под спину.
- Тебе неудобно. И облился весь. - Она слизала с моего живота капли молока. Потом обняла меня и затихла, водя по моей груди своим великолепным серебристым ногтем. Рыжие волосы рассыпались вокруг солнечным пятном.
- У тебя шрам под пупком. Длинный такой. Это что?
- Это грыжа. Бывшая, в смысле.