Да, самые яркие, головокружительные мгновения я переживаю именно тогда, когда меня посещает вдохновение или когда я наслаждаюсь великолепными творениями других людей. И – да! – я безоговорочно верю в божественное или магическое происхождение наших творческих способностей. Впрочем, это не значит, что мы должны относиться к этому так уж серьезно, потому что в конечном счете мне все же кажется, что художественное самовыражение человека – это нечто восхитительно необязательное. И это ужасно приятно!
Вот что мне нравится во всем этом больше всего.
Радиоактивные канарейки
Считаете, я ошибаюсь? Вы из тех людей, кто верит, будто искусство – самая серьезная и важная штука в мире?
Если так, друг мой, нам с вами надо расстаться прямо здесь и сейчас.
Моя собственная жизнь – пример и неопровержимое доказательство того, что искусство мало что значит, хотя порой мы обманываем себя, внушая себе обратное. Но давайте же будем честны: нужно сильно постараться, чтобы найти дело, которое объективно менее ценилось бы в обществе, чем мое. Назовите профессию, любую профессию: учитель, врач, пожарный, таможенник, кровельщик, скотовод, охранник, политик, проститутка, даже бессмысленный "консультант", – любая из них неизмеримо важнее для поддержания человеческого общества, чем любой романист, во все времена.
Однажды в телесериале "Студия 30" я услышала забавный диалог, в котором была необыкновенно лаконично сформулирована та же идея. Джек Донаги высмеивал Лиз Лемон, утверждая, что писатель – это абсолютно бесполезный для социума элемент. Она же пыталась доказать свою важность и значимость.
Джек. В каком, например, качестве ты могла бы послужить людям в мире постапокалипсиса? Да ни в каком!
Лиз. Странствующего барда!
Джек (презрительно). Радиоактивной канарейки!
Думаю, Джек Донаги был прав, но это не обескураживает меня. Наоборот, все просто чудесно. Тот факт, что я провожу всю жизнь, занимаясь объективно бесполезными вещами, означает, что я живу не в постапокалиптической антиутопии. Он означает, что у меня нет необходимости заботиться только и исключительно о том, как выжить. Этот факт означает, что в нашем мире пока еще хватает места для такой роскоши, как воображение, красота и чувство – и даже для легкомыслия.
Чистое творческое начало безоговорочно прекрасно, потому что противоположно всему тому в жизни, что необходимо или неизбежно (еда, кров, лекарства, правовые нормы, социальное устройство, ответственность перед семьей и обществом, болезни, утраты, смерть, налоги и все такое). Чистое творческое начало – это нечто лучшее, чем необходимость. Это дар. Вишенка на торте. Наши творческие силы – это нежданный и безмерный бонус от Вселенной. Как если бы все боги и ангелы собрались вместе и сказали: "Людям туговато приходится там внизу, мы знаем. Вот, отвлекитесь".
Другими словами, меня ничуть не приводит в уныние мысль о том, что дело моей жизни, возможно, бесполезно.
Из-за всего этого мне только больше хочется играть.
Высокие ставки против низких ставок
Конечно, следует сказать о том, что в мире есть мрачные и скверные места, где просто недостает легкости и чувства свободы, из которых могли бы развиться творческие силы, а попытки личности выразить себя чреваты серьезными и весьма тяжелыми последствиями.
Если кому-то из вас выпало быть инакомыслящим журналистом в нигерийской тюрьме, или радикальным кинорежиссером под домашним арестом в Иране, или женщиной-поэтессой в Афганистане, борющейся за то, чтобы быть услышанной, или кем-то – практически кем угодно – в Северной Корее, это именно те случаи, когда ваше творческое самовыражение может стоить жизни. Это чрезвычайно высокая ставка. Есть люди, упорно и мужественно продолжающие создавать произведения искусства, несмотря на то что живут при жутких тоталитарных режимах. Эти люди – герои, низкий им поклон.
Но давайте честно взглянем правде в глаза: среди нас таких немного.
В безопасном мире, где, скорее всего, живу не только я, но и вы, за занятия творчеством и самовыражение приходится платить низкую цену. Порой смехотворно низкую. Например, если издателям не понравится моя книга, ее могут не напечатать, что меня огорчит, но никто не явится ко мне домой и не расстреляет меня за нее. Точно так же никто пока не умер из-за отрицательной рецензии в "Нью-Йорк таймс". Таяние полярных льдов не ускорится и не замедлится из-за того, что я не могу придумать убедительную концовку для своего романа.
Может быть, я не всегда буду добиваться творческого успеха, но мир из-за этого не погрязнет во зле. Может быть, я не всегда смогу зарабатывать на жизнь писательским трудом, но и это не конец света, потому что есть масса других способов заработать деньги, и многие из них куда проще, чем писать книги. И хотя неудачи и критика несомненно могут больно ударить по моему драгоценному эго, судьбы мира от моего драгоценного эго не зависят. (И слава богу.)
Так что давайте попытаемся усвоить эту истину: ни в вашей, ни в моей жизни, скорее всего, никогда не возникнет такого обстоятельства, как "крайняя необходимость заниматься творчеством".
А теперь, когда мы приняли это к сведению, почему бы не заняться творчеством?
В разговор вступает Том Уэйтс
Много лет назад я брала интервью у музыканта Тома Уэйтса для журнала "GQ". Я рассказывала об этом интервью раньше и, видимо, буду вспоминать его еще не раз, потому что не встречала никого, кто бы настолько же четко и мудро рассуждал о творческой жизни.
Во время нашей беседы Уэйтс разразился пафосной тирадой насчет разных форм, какие может принимать замысел, пока превращается в песню. Некоторые песни, говорил он, рождаются у него до нелепости легко, "как будто потягиваешь сны через соломинку". Над некоторыми, впрочем, приходится попотеть, "словно выкапываешь картошку из глины". Бывают и другие песни, клейкие и дурные, "прямо как жвачка, прилепленная снизу к старому столу", а еще песни, похожие на диких птиц, к ним ему приходится подкрадываться, тихонько заходить сбоку, а то спугнешь – и улетят.
Самые сложные и капризные песни, однако, повинуются только твердой руке и властному голосу. Бывает, продолжал Уэйтс, что они просто не желают появляться на свет, и из-за этого тормозится запись целого альбома. Уэйтс признался, что в таких случаях выгоняет из студии всех музыкантов и операторов, чтобы жестко поговорить с такой особо упрямой песней. В одиночестве он расхаживает по студии и кричит в полный голос: "Слушай, ты! Мы же собрались вместе покататься! Вся семья уже в машине сидит! У тебя пять минут на посадку – а не хочешь, альбом выйдет и без тебя!"
Иногда это срабатывает.
Иногда нет.
Иногда приходится махнуть рукой. Некоторые песни еще просто не дозрели и не хотят рождаться всерьез, сказал Уэйтс. Им бы только помучить тебя, заставить впустую тратить время и нервы, хотя, вполне возможно, они дожидаются другого артиста. В рассуждениях певца сквозила мудрость. Ему приходилось страдать и мучиться, теряя песни, рассказывал он, но теперь появилось доверие. Он верит, что, если песня всерьез решила родиться, она придет к нему такой, как надо, и в нужное время. А если нет, он отпускает ее восвояси без обид и с легким сердцем.
– Ступай мучай кого-нибудь другого, – говорит он докучливой песне-которая-не-желает-стать-песней. – Иди помучай Леонарда Коэна.
С годами Том Уэйтс обрел наконец чувство уверенности, смог отпустить себя, позволил себе проще относиться к процессу творчества – не драматизируя, не боясь. Этой легкостью, рассказал Уэйтс, он обязан, в частности, своим детям. Наблюдая за ними, он поражался, насколько свободны дети в своих творческих проявлениях. Он обратил внимание на то, что его дети постоянно щебечут, напевают, выдумывают все новые песенки и мелодии. Для них это процесс естественный, как дыхание, а когда это занятие им надоедало, они легкомысленно отмахивались от своих сочинений, "просто отбрасывали, как фигурку оригами или бумажный самолетик".
В следующий момент они уже могли подхватить совсем другую песню, услышанную по радио. Казалось, их совершенно не пугает, что поток идей может иссякнуть. Их никогда не волновали мысли о собственных творческих силах, и еще они никогда не соперничали друг с другом – просто жили, купаясь во вдохновении, чувствуя себя естественно и комфортно.
У Уэйтса в свое время дела обстояли иначе. Он рассказал мне, что в юности всерьез боролся со своим творческим началом, потому что, подобно многим серьезным молодым людям, хотел, чтобы в нем видели человека основательного, значительного, солидного. Он хотел, чтобы его работы были лучше, чем у прочих. Стремился быть сложным и глубоким. А в результате были моральные страдания, мучения, было пьянство, душа блуждала во мраке. Муки творчества стали для него фетишем, он тонул в них, но называл эти муки другим словом: призвание.
Но, любуясь тем, как свободно творят его детишки, Уэйтс пережил прозрение. Все это, в сущности, не так уж важно, понял он. Он сказал мне: "Я понял, что единственное мое реальное дело как музыканта и автора песен – это изготавливать украшения для человеческих мозгов". Музыка не что иное, как декорации для воображения. И только-то. Осознав это, продолжал Уэйтс, он словно заново увидел мир вокруг. После этого писать песни стало не так мучительно.
Внутричерепная ювелирка! Какая прикольная работа!
А в общем-то, все мы занимаемся тем же – все мы, те, кто день за днем делает всякие любопытные вещи без какой-либо рациональной причины. Если вы творите, то можете создать любой дизайн ювелирных украшений для мозгов или души других людей (или просто для собственных мозгов и души). Можете сделать свое произведение провокационным, агрессивным, сакральным, авангардным, традиционным, серьезным, разящим, развлекательным, брутально-жестким, затейливо-вычурным… но, сделанное и высказанное, все это не более чем внутричерепная ювелирка. Просто декоративные украшения. И они великолепны. Но скажем честно, разве стоит из-за этого себя изводить?
Расслабьтесь чуть-чуть – вот что я хочу сказать.
Ну, пожалуйста, постарайтесь расслабиться.
Иначе все это не имеет никакого смысла!
Главный парадокс
Итак, подводим итог: искусство абсолютно бессмысленно.
Однако одновременно оно наделено глубоким смыслом.
Это, конечно, парадокс, но мы с вами взрослые люди и, надеюсь, как-нибудь сможем это переварить. Я думаю, каждый из нас способен воспринять две взаимоисключающие мысли одновременно, и мозг при этом не взорвется. Вот и давайте попытаемся. Парадокс, который вам нужно спокойно воспринять, если вы хотите вести радостную творческую жизнь, звучит как-то так: "Мое самовыражение в творчестве должно быть для меня самой важной в мире вещью (если я хочу заниматься искусством), а еще оно не должно иметь никакого значения (если я хочу сохранить рассудок и жить нормально)".
Иногда вам придется буквально за минуты перескакивать из одного края этого парадоксального спектра в другой, а потом обратно. Работая над этой книгой, например, я вожусь с каждой фразой так, словно будущее человечества зависит от того, окажется ли фраза точной.
Мне не безразлично, потому что я хочу, чтобы книга получилась хорошей. Значит, фраза требует полной отдачи, любое другое отношение – позорная небрежность. Но когда я начинаю исправлять свою фразу – иногда сразу же после того, как она была написана, – мне хочется выбросить ее к свиньям, чтобы никогда больше не видеть. (Если только я не решу, что фраза мне все-таки нужна, – тогда, разумеется, придется вырыть ее косточки, реанимировать и снова взирать на нее как на сокровище.)
Это важно. / Это неважно.
Освободите в мыслях пространство для этого парадокса. Как можно больше пространства – сколько сможете.
А теперь еще больше.
Это вам потребуется.
А теперь войдите в это пространство – поглубже, насколько только сможете, – и делайте абсолютно все, что вам заблагорассудится.
И никого это не касается – это ваше личное дело.
Упорство
Принесение обета
Когда мне было лет шестнадцать, я дала обет стать писателем.
То есть буквально – так девушка с иным складом характера дала бы обет стать монахиней. Конечно, мне пришлось придумать для этого собственную церемонию, потому что до сих пор никто не создал соответствующего обряда для подростка, мечтающего стать литератором. Но я включила воображение, страстно взялась за дело – и все получилось. Однажды вечером я ушла к себе и выключила в комнате весь свет. Потом зажгла свечу, встала на колени и поклялась, что буду хранить верность выбранному делу и писать до конца своего земного бытия.
Это был весьма своеобразный обет, но вместе с тем, я уверена, достаточно разумный. Я не обещала, что добьюсь успеха, поскольку уже тогда чувствовала, что успех не будет зависеть от меня. Не обещала я и того, что стану талантливым писателем – откуда я знаю, есть у меня талант или нет. Я не поставила никаких временных ограничений и условий вроде: "Если к тридцати годам не издам ни одной книги, то откажусь от своей мечты и найду себе другую работу". По сути, я не ставила себе вообще никаких условий или ограничений. Никакого предельного срока.
Нет, я просто дала слово миру, что буду всегда писать, независимо от результата. Я пообещала, что постараюсь не трусить, буду благодарной и по возможности не стану ныть и жаловаться. Еще я обещала, что никогда не буду требовать от своих литературных занятий, чтобы они обеспечивали меня финансово. Наоборот, это я всегда буду о них заботиться – и в случае необходимости всегда смогу прокормить нас обоих, так или иначе. Я не просила никаких наград и поощрений за свое призвание: я просто хотела прожить жизнь, по возможности занимаясь писательским трудом – всегда находясь в непосредственной близости к этому источнику интереса и всяческой радости, – а следовательно, готова была выполнить любые условия и пойти на определенные ограничения, чтобы этого добиться.
Учеба
Любопытно, что я сдержала слово и исполнила свои обещания. Я исполняла их годами. Я и сейчас их исполняю. За свою жизнь я нарушила множество обещаний (включая брачный обет), но эту клятву не нарушала никогда.
Я пронесла верность этому слову даже сквозь бури и хаос своей молодости – тогда, лет в двадцать с чем-то, я была до того постыдно безответственной, что трудно представить. Но несмотря на всю свою незрелость, беззаботность и бесшабашность, я, тем не менее, с твердостью святого праведника хранила верность обету писать.
Все те годы я упорно ежедневно писала. В какой-то момент у меня появился парень – он был музыкантом и занимался каждый день. Он играл гаммы, я сочиняла небольшие рассказики. Идея за этим стоит одна и та же: чтобы лучше освоить свое ремесло, надо постоянно набивать руку. Были скверные деньки, когда я совсем не ощущала вдохновения, тогда я ставила кухонный таймер на тридцать минут и заставляла себя сидеть и писать – царапать на бумаге хоть что-нибудь. Когда-то я прочитала интервью с Джоном Апдайком, где он говорит, что некоторые, самые блестящие романы писались по одному часу в день. Вот я и решила, что всегда могу выделить в день хоть полчасика, чтобы посвятить своему делу, и неважно, что там происходит вокруг, и неважно, если мне кажется, что пишу я из рук вон плохо.
По большому счету, работа и впрямь шла плохо. Я правда не понимала, что делаю. Иногда возникало ощущение, что, надев рабочие рукавицы, я занимаюсь тонкой резьбой по слоновой кости. На каждую мелочь уходила бездна времени. Ничего не получалось. На написание крохотного рассказика я могла ухлопать целый год. В основном я занималась подражанием любимым авторам. Прошла стадию Хемингуэя (у кого ее не было?), проходила весьма серьезный этап Энни Пру и довольно щекотливую стадию Кормака Маккарти. Но вообще-то вначале так бывает со всеми: все подражают, пока не почувствуют, что могут создать что-то свое, новое.
Некоторое время я пыталась писать в стиле южной готики, так как чувствовала, что в этом куда больше новизны и своеобразия, чем в моих собственных новоанглийских впечатлениях. Впрочем, в качестве бытописателя американского Юга я оказалась не слишком убедительна, но это лишь потому, что никогда не жила на Юге – ни одного дня. (Моя подружка, а она родом с Юга, прочтя один из моих рассказов, в сердцах бросила: "Расписываешь всех этих людей, как они сидят на крылечке, да щелкают арахис, а ведь сама-то в жизни не сидела на крыльце, жуя арахис! Да, девушка, нахальства тебе не занимать!" Да уж, что есть, то есть. Стараемся.)
Все это было непросто, но не в том суть. Я никогда не мечтала, чтобы писать было просто, я мечтала только, чтобы писать было интересно. И мне всегда было интересно этим заниматься. Даже когда я толком не знала, с какой стороны за это взяться, мне все равно было интересно. И мне интересно этим заниматься до сих пор. Нет ничего, что было бы мне интереснее. Это неиссякаемое ощущение заинтересованности помогало мне в работе, даже когда что-то не клеилось и не было видимых успехов.
И дело мало-помалу шло на лад.
Таков простой и великодушный закон жизни: чем-то упорно занимаясь, ты в этом совершенствуешься. Представьте, что лет с двадцати я каждый божий день играла бы в баскетбол, пекла на кухне печенье или возилась с автомобилями. Наверное, сейчас я бы лучше всех забрасывала мяч в корзину, была экспертом по круассанам или коробкам передач.
Ну а я вместо этого училась писать.
Предупреждение
Но это не означает, что если вы не начали заниматься творческой деятельностью в двадцатилетнем возрасте, то все потеряно!
Ни в коем случае! Не думайте так!
Ни в каком возрасте не поздно начать.
Я могла бы привести десятки поразительных примеров того, как люди довольно поздно – иногда очень поздно! – вставали на творческий путь. Но в целях экономии времени расскажу вам только об одной из них.
Ее звали Уинифред.