Синее небо и белые овцы
В начале апреля мир отмечает день людей, больных аутизмом. Я решила написать на эту тему. Может быть, сумею кому-то подарить надежду?
Я не работаю и никогда не работала с семьями, где есть ребенок-аутист. Психологическая консультация – явно не тот метод, которым может быть преодолено или хотя бы существенно облегчено это страдание. Но было несколько встреч. О двух из них я сейчас и расскажу.
Встреча первая. Стасик
Подходя к поликлинике, я услышала вой. Стояла поздняя осень, все окна в поликлинике были закрыты, но вой шел откуда-то изнутри и был слышен очень отчетливо. Так пробивается сквозь все преграды волчий вой. Я имела дело с волками и знаю это доподлинно. Если говорить об эмоциональной составляющей, вой был гневно-тоскливый. "Только бы он (кто бы он ни был) пришел не ко мне, а к какому-нибудь другому специалисту!" – взмолилась я, поднимаясь на крыльцо.
Но – тщетно. Конечно же, он сидел, скрючившись, под банкеткой у двери именно моего кабинета. И выл. Рядом медленно суетились родители. Остальные посетители этажа (и взрослые, и дети) смотрели с испуганным любопытством и иногда давали советы.
– Ну что ж, берите и заносите, – вздохнула я.
Его звали Стасик. Ему было три с половиной года. Родители жаловались на задержку развития речи.
– А больше вас ничего не беспокоит? – почти не скрывая сарказма, поинтересовалась я.
– Да в общем нет, – ответили они, честно глядя мне в глаза. – Он дома спокойный, ни к кому не пристает, играет сам. Ходим мы куда-то редко, у нас еще младший ребенок есть…
– А как Стасик играет?
– Ну, как… нормально… переставляет в углу игрушки, у него есть какой-то свой порядок, он его никому нарушить не дает. Или просто возьмет что-то и стучит… или качает иногда…
– Это кажется вам нормальной игрой?!
– Ну да. А что? Только не говорит он ничего, врач-педиатр к младшему приходил и велел нам к вам сходить. Но вот свекровь рассказывала, что у нее оба сына только после трех заговорили…
Стасик был аутистом, классическим. Не смотрел в глаза, не говорил, не позволял до себя дотронуться, имел массу стереотипий и ритуалов. Причем все это было очень давно. Никакого Интернета, никаких книжек на русском языке, о самом диагнозе мало кто слышал. Единственное, что я могла рекомендовать родителям, это где-то разыскать и посмотреть видеокассету с фильмом "Человек дождя".
Меня интересовал главный вопрос: что у Стасика с интеллектом? Все пособия, которые я пыталась ему всучить, он отшвыривал или игнорировал. При любой настойчивости с моей стороны взвывал на пробу (я тут же "отползала"). Но я видела, как внимательно он наблюдает за мной исподтишка, и это был не рассеянный взгляд умственно отсталого ребенка, а цепкий и очень заинтересованный контакт.
Родители (оба) – с явными "странностями". Получится ли хоть что-нибудь им объяснить? "Он в домике, – сказала я. – Выйдет ли оттуда – бог весть. Но он там есть, понимаете? Сидит на скамейке у окна, сложив руки, и ждет. Вы должны туда в домик все положенное ему по возрасту закидывать или хоть под окном ставить. Я вам расскажу, что оно такое. У него есть интерес к миру, но он не знает, как его проявить".
Получилось. Кое-что сделали мы с родителями и еще другие специалисты, к которым Стасик попал позже. Основное – младший брат. Когда он чуть-чуть подрос, он просто брал Стасика за руку и вел в жизнь. Стасик с ним шел, с братом ему не было страшно. А младший чувствовал ответственность: раскладывал картинки, разыгрывал сценки, а в четыре года уже научился читать. И Стасик научился вместе с ним.
К сожалению, Стасик так толком и не заговорил. Его максимум – предложения из трех слов. Но когда он учился в третьем классе своей коррекционной школы, задачи решал – для 6–7 класса обычной. А в шестом классе полюбил читать исторические романы и военные мемуары. Папа Стасика надеется, что Стасик станет, как он сам, – программистом. Сам Стасик говорит, что хочет стать танком. Но не таким, который ездит и стреляет, а танком-памятником. Который стоит в парке. Можете расшифровать метафору?
А их младший пока хочет стать учителем начальных классов.
Встреча вторая. Йохана
Это была действительно встреча.
В то время к нам приезжало много всяких психологов со всего мира. Огромная страна, только что поднялся железный занавес, им тоже было интересно, я их понимаю. Они думали, что мы табула раса в плане психотерапии, приезжали нас учить. Я, как и все тогдашние психологи, ходила учиться.
Ей-богу, не помню, что там был за метод, который пропагандировали в наших рядах очередные варяги. Может быть, забыла начисто именно потому, что там была еще и Йохана. Она просто рассказывала о себе.
Ее родители были фермерами, и у них было четверо детей. Она родилась третьей. К четырем годам она не заговорила, не играла в игрушки, пряталась от других детей, щипалась и кусалась. Иногда щипала и кусала сама себя. Психиатры прописали лекарство (оно вызывало у нее какие-то ужасные побочные эффекты) и сказали родителям Йоханы, что больше ничего сделать нельзя, мозг поврежден, девочка развиваться не будет. "Сосредоточьтесь на остальных трех детях".
Родители поступили прямо наоборот. Мать занималась тремя детьми. А отец – только Йоханой. Но как он это делал? Ведь у него на руках была довольно крупная ферма, где всё делали они с женой и только иногда, в самую горячую пору на месяц-другой нанимали работника.
Вначале он просто привязал ее вожжой к своему поясу. Куда шел он, туда шла и она. Кормить животных, убирать за ними, работать на мини-тракторе, в огород, на пастбище, в конюшню, в туалет. Везде. Если она сопротивлялась, он нес ее на руках. Если кричала и кусалась, клал на землю и пережидал. Он заставлял ее прикасаться к животным, клал ее на них, потом сажал. Они нюхали, лизали ее, иногда кусали или лягали. Он окунал ее в воду и давал самой вылезти, подсаживал на ветку дерева и давал самой слезть. И он обо всем ей рассказывал: "Сейчас я делаю то, это, а потом буду делать вот то. Это нужно, потому что… А вот из этого у нас потом выйдет вот что…" Она отчетливо помнит, как рухнула стена. Ей было около восьми лет. Она сидела на каменистом пастбище. Вокруг паслись овцы. Над головой было голубое-голубое небо. К ней подошел ягненок. Она погладила его по бархатной мордочке и вдруг поняла: "Вот мир, и вот в нем – я". Она встала, подошла к отцу и сказала: "Папа, я хочу есть! У нас есть что-нибудь покушать?" Это была ее первая связная фраза за всю жизнь. Отец заплакал, а она обняла его.
Йохана выучилась на педагога-дефектолога (так это называется у нас). Она работает с "особыми" детьми и взрослыми. У нее неплохо получается, потому что на многие вещи она может взглянуть "изнутри". Она делает это в память своего отца (он скончался). Она постановила себе, что будет работать так до сорока пяти лет (в момент нашей встречи ей было лет 35–37), а потом вернется на семейную ферму – сейчас там хозяйничает семья старшей сестры, но они хотят переехать в город, – и будет жить там, где синее небо и белые овцы. У нее есть ребенок, мальчик с особенностями развития, которого она усыновила. О грядущей жизни на ферме они фантазируют и мечтают вместе.
Случай арт-терапии
Я с большим уважением отношусь к арт-терапии и к специалистам, которые посредством ее помогают людям. У меня огромная коллекция детских рисунков, я настойчиво рекомендую всем родителям маленьких детей с проблемами развития сложные театрализованные ролевые игры, и однажды, много лет назад, добилась очень хорошей ремиссии ранней детской шизофрении и адаптации ребенка в обычной начальной школе всего лишь тем, что мы с мальчиком (а потом и его семья с ним же) лепили слоников из пластилина, составляли из них стадо и пускали это стадо жить настоящей слоновьей жизнью в придуманные нами джунгли. Но все же арт-терапия – не мой метод. Я ему нигде толком не училась, да и сама – увы! – совсем не разбираюсь в искусстве.
* * *
Как-то в начале лета в мой кабинет пришла женщина. У нее были рабочие руки и несимметричное, худое и некрасивое лицо. А на лице – удивительные фиолетовые глаза. Казалось, что внутри ее головы горит холодный огонь.
– Есть люди и даже, наверное, семьи, – сказала она мне, – которые пришли и находятся в этом мире для его украшения, усовершенствования. Кто-то пишет музыку, как семья Бахов, кто-то, например, потомственные ученые или изобретатели, изучает мир, открывает тайны природы, создает нечто для улучшения жизни всех. На ком-то – на земледельцах, торговцах, врачах, рабочих у станков – просто всё держится. Если представить себе, что мир совершенен в своей гармоничности и все в нем для чего-то нужны, то наша, моя родная семья, вероятно, является чем-то вроде предупреждающего знака или вешки на болоте: сюда не ходи, здесь опасно! Мой родной отец был рабочим, токарем. Его предприятие закрылось в перестройку, и он (и до того, конечно, не трезвенник) начал стремительно спиваться. Я его плохо помню – только запах и какие-то крики, когда он бросался на маму с ножом или табуреткой, а брат кидался между ними. Потом отец умер, а мама стала… даже не шлюхой, ведь шлюхи зарабатывают своим ремеслом себе на жизнь… Так, дилетанткой: когда покормят, денег деткам на молочко дадут, а когда и в морду. Настоящей проституткой стала, когда выросла, моя младшая сестра – она сейчас в содержанках у одного женатого кавказца, правда, он очень ревнивый и грозит ее зарезать, если что, а она слаба на передок. Так что боюсь я за нее, но – что ж я могу? – не сторож я сестре своей… Мой старший брат стал наркоманом и умер от передоза десять лет назад. Мне самой еще в школе нравились хулиганы, я за такого и замуж вышла, и дочку от него родила. Теперь он в тюрьме сидит, за убийство, не скоро еще выйдет…
Я слушала, не скрывая своего удивления. С такой биографией ей все-таки как-то удалось получить образование?
– Кто вы по специальности? Кем работаете? Сколько лет вашей дочери и каков сейчас состав семьи?
– Никакой специальности у меня нет, я школу бросила после десятого класса, через два года – замуж… Работала в разных местах. Сейчас лепешки пеку.
– Лепешки? – улыбнулась я.
– Ну да, в тандыре, это печь такая. Сожителю помогаю, у него три точки: две на вокзалах, одна – у Кубанского рынка. Каракалпак он, из Муйнака. Готов даже и жениться на мне, чтобы прописку питерскую получить, но чего-то мне кажется, что у него на родине уже есть какая-никакая семья. Хотя ко мне и дочке он хорошо относится, грех жаловаться, да и сравнить есть с чем. Говорил: "Роди мне сына". Я ответила: "Обойдешься". А как? Хорошо, если его линия перебьет. А если моя? Еще одна вешка для предупреждения окружающих? Кто ж станет для такой судьбы ребенка рожать? Это он мне велел к вам сходить…
– Сожитель каракалпак велел вам сходить к психологу?!
– Ну нет, не так, конечно. Он просто сказал: "Марина, всё у нас хорошо, а мира у тебя в душе нет. У тебя же дочь растет, какой ей от тебя пример? Почему так? Что у вас тут с этим делают? Сходила бы ты в церковь вашу или еще куда…" В церковь мне чего-то не захотелось. Вспомнила, как в три года дочка истерики закатывала и головой билась, невропатолог к вам послала. Тогда помогло, и вот…
– Марина, а почему вы бросили школу? Что-то мне трудно поверить, что не справлялись с программой…
– Да достали все – ведь у меня такая семья, да и с хулиганами водилась. Чего ждали, то и получите. Училась я плохо, точнее неровно, потому что прогуливала, но однажды в девятом классе побилась об заклад с одной мымрой-отличницей, что могу на все пятерки, не хуже ее учиться…
– И?
– Да вот… Я принесла, потому что знала: вы так-то не поверите…
Я взяла в руки слегка пожелтевший табель. Там в столбик стояли круглые, улыбающиеся пятерки. Фамилия, год – все совпадало. И это ведь на фоне предыдущих лакун в знаниях и абсолютно без всякой поддержки, на чистом упрямстве!
– Читать я тогда любила, – сказала Марина. – Но не про выдуманных людей, а про настоящих, которые в самом деле на свете жили. Всю серию "ЖЗЛ" от корки до корки прочитала, в школьной библиотеке она была – в углу за полками сидела, а библиотекарша меня покрывала, даже когда я уроки прогуливала. Домой-то я книжки боялась брать: материны сожители заблюют, брат утащит и продаст или сестренка подожжет – она в детстве пироманила помаленьку, да и сейчас всё свечами уставляет, но ее кавказцу нравится…
Кульбит судьбы: в семье "вешек" родилась девочка с чрезвычайно высоким интеллектом, которому все, кроме тихой школьной библиотекарши, просто отказывали в существовании. Неудивительно, что сейчас в душе Марины нет мира.
– Вы знаете, Марина, а ведь ваш гражданский муж был прав! – с фальшивым воодушевлением воскликнула я. – Вам действительно не помешает как следует разобраться со своим детством и юностью. Это даст вам возможность принять настоящее и двигаться дальше. Может быть, все-таки образование… Курс аналитической психотерапии… сейчас я напишу вам координаты центра…
– Да бросьте вы! – пожала она плечами. – Вы же знаете, что я никуда обращаться не стану. Мне тридцать пять лет, мой поезд ушел – что я, от тандыра в университет пойду? Я за дочку только… Она-то ни одной книги и в руки не берет. Тут слышала случайно, говорит кому-то: "У меня отец за убийство сидит, и сама я круче вареного яйца"… Дура, что взять! Но можно ли ей вот это всё наше не передать? Кроме меня – кто же?
– Ну, давайте, вы походите ко мне…
– Не стоит. Но, может, вы направление какое обозначите? А дальше я уж сама…
Слишком, слишком умна, сильна и независима. Ни к кому не пойдет. Что мне остается? Она любила читать…
– Прочтите ранние, еще дореволюционные повести Вересаева. Там тоже судьба людям дорогу прописывала (весь уклад был обречен, и это все чувствовали), а они с этим взаимодействовали и справлялись. Впечатляет.
– Хорошо, прочту. А еще? Еще?
Боже мой, бывает же не только физиологический голод!.. Ей не нужны хеппи-энды и романы-инициации. Они только причинят боль. Если бы я заранее подготовилась, я бы, конечно, могла… А сейчас? Она же больше не придет! Мой взгляд заметался по полкам и случайно наткнулся на толстый альбом с марокканскими картинами Зинаиды Серебряковой – повторюсь, я ничего не понимаю в искусстве, и этот альбом появился у меня случайно, благодаря знакомствам и дружбе на "Снобе".
– Смотрите, Марина! – сказала я. – Вот люди. Чем-то похожие на вашего мужа и его соплеменников. Разноцветная кожа, белые стены и розовое солнце. Я была в Муйнаке…
– Он говорит, что там до сих пор всем снится ушедшее сорок лет назад море. Люди ложатся спать в домах, стоящих посреди пустыни, и видят во сне шторма, белую пену прибоя, чаек и белые пароходы. Он говорит: я был совсем малышом, но даже твое имя напоминает мне о морской волне… Боже, какие красивые люди на этих картинах… У них лица…
– Да, да, это живые люди, именно как вы любите, увиденные и запечатленные Серебряковой на улицах Марракеша. Смотрите, вот продавец лепешек…
– Да-да, именно такие лепешки! – я впервые услышала смех Марины. – Какие чудесные глаза из-под чадры у этой женщины… Они просто живут…
– Да. А дочь Зинаиды Екатерина Серебрякова посвятила всю свою жизнь творчеству матери, не имела своей семьи и детей и, кажется, так и не поняла, что сама была очень талантливой художницей. Ей сейчас сто лет и она живет в Париже. Видите, это она подписала мне этот альбом…
– Сто лет?! Сама подписала?.. А вы теперь показываете этот альбом мне, а я приду домой и расскажу об этом людям, похожим по строю души на героев картин ее матери…
– Да. Марина, вы видите мир поразительно целым. Это редкий дар. Постарайтесь именно его передать дочери или по крайней мере покажите, как это бывает.
– Я постараюсь. Время вышло, у вас уже следующий человек… Можно я возьму этот альбом еще на час и посижу с ним где-нибудь в уголке поликлиники? Заодно вспомню школьную библиотеку и библиотекаршу. Я видела там у вас в холле отличное место под монстерой…
– Конечно, берите и сидите.
– Спасибо! Эти люди на картинах, и вся эта история на живых нитках – Марокко – Париж – Муйнак – Питер… Они как лекарство для меня, я вдруг почувствовала себя живой…
Отчего люди не летают?
Мальчику на вид было около восьми лет. Оказалось – десять с половиной.
Мать долго и монотонно (видно, что не в первый и даже не в десятый раз), потряхивая толстой карточкой, рассказывала свою и ребенка историю: долго не могла зачать, выкидыши на поздних сроках, потом серьезная патология беременности, родился глубоко недоношенным, два месяца в кювезе, потом ворох диагнозов, включая ДЦП, – одни отменялись, тут же возникали другие… Ребенок последовательно или одновременно не спал, не ел (срыгивал), не какал, не держал головку, не переворачивался, не удерживал предметы, не садился, не начинал говорить… Я уже жалела, что сразу не выгнала Федю в предбанник с книжкой – понятно, что он тоже слышит все это не в первый раз, но зачем? Сам Федя сидел спокойно, вполне дружелюбно рассматривал все окружающее, получив разрешение, взял из ящика с игрушками трансформер, а мать все продолжала свой рассказ. Жизнь как борьба за ребенка. Кажется, в какой-то степени это уже стало предметом ее гордости. Компенсация, вполне можно понять.
В конце концов я утомилась медицинскими подробностями и незнакомыми мне именами медицинских светил, которые когда-то осматривали Федю и консультировали семью, и спросила: