* * *
И в этой паузе я хочу предложить уважаемым читателям поговорить на очень интересующую меня и, как мне кажется, вполне актуальную, хотя и трудную тему.
Смотрите: мы много и, наверное, убедительно говорим о постепенно растущей в нашем обществе толерантности к инвалидам. Особенно, конечно, к детям. И сами эти разговоры, как предполагается, этому росту способствуют. Конечно. Ведь еще недавно у нас детей-инвалидов прятали по домам, об их существовании не очень-то говорили, иметь такого ребенка считалось чем-то чуть ли не стыдным и неприличным, а от взрослых инвалидов, если они изредка появлялись на улице, все попросту отводили взгляд. Теперь многое изменилось. Вот недавно наши спортсмены победили на Паралимпийских играх, все дружно за них болели и ими искренне гордились. Детям-инвалидам все вполне открыто помогают, и никто особенно не отворачивается. Но при всем этом "инвалид" практически всегда представляется нам как-то визуально. В первую очередь это, конечно, "опорник" (т. е. с нарушениями опорно-двигательного аппарата. – Ред.). А вслед за этим – всякие тяжелые хронические соматические, генетические или обменные заболевания. Далее – глухие, слепые; где-то в самом конце – врожденное органическое поражение головного мозга, умственная отсталость. В общественное сознание постепенно внедряется здравая и гуманная мысль: нужно только создать им условия, дать возможности для развития, и тогда они смогут жить в соответствии со своими возможностями, но в целом "как все обычные люди" – работать, ходить в кино, театры, рестораны, заниматься спортом, путешествовать…
А вот другие люди, которые на первый взгляд выглядят абсолютно как все, люди соматически здоровые, с руками-ногами, часто даже с сохранным (до некоторых пор?) интеллектом, но при этом мыслят, чувствуют и часто действуют в мире откровенно "не как все". Те, кого врачи называют "психиатрическими больными", а обыватели – просто "сумасшедшими". Я очень хорошо помню, как в перестройку, на волне борьбы с "карательной советской психиатрией", в какой-то момент множество психически больных людей вместо больницы оказалось в прямом смысле на улице – они ездили в метро, сидели и что-то бубнили себе под нос на скамейках в скверах, пробовали общаться в очередях и просто с прохожими. Обычные люди либо шарахались в стороны, либо демонстративно их не замечали, либо посмеивались, воспринимая общение с "психом" как развлечение. Кто-то жалел их, конечно, но чем тут можно было помочь?
Потом постепенно они куда-то делись… Погибли? Снова, когда прошел очередной период "разрушенья до основанья", оказались в привычных больницах и интернатах?
Вам никогда не казалось, что часть из них ушла в Интернет и оставляет значительный процент комментов к материалам, предположим, на сайте "Мэйл.ру"? Мне лично зачастую так кажется…
И проблема-то, как я полагаю, осталась, хотя о ней обычно как-то избегают говорить.
Если болезнь разрушила не тело, но разум, чувства, дух человека, он, безусловно, несчастен. Но как проявить к таким людям толерантность? Делать вид, что они "как все", и так с ними и обращаться?
Но ведь это вранье. Они другие, и даже дети в младшей группе детского сада это чувствуют.
Создать им условия? Но какие? Пандусами в переходах тут явно не обойдешься… Предоставить их самим себе, просто поить, кормить котлетами и таблетками? Но человек (любой человек!) не может жить в вакууме, и в конце концов мы рискуем получить Адама Лэнзу (школьник-аутист, расстрелявший детей и учителей в американской начальной школе Сэнди-Хук в 2012 году. – Ред.). Или Интернет, наводненный психопатиями. Тема регулярно возникает как очень актуальная и… уходит в песок. У меня спрашивают совета, как у специалиста. А я и сама не знаю, что сказать. Я ведь не психиатр. Те же опытные психиатры, которых я близко знала, имели такую профессиональную деформацию и аберрации социального зрения, что я бы у них и спрашивать не стала. Отношение общества и каждого из нас в отдельности к психически больным (при этом соматически здоровым!) людям надо обязательно обсуждать – и в реальном общении, и в Интернете. Как есть? Как надо? Как хотелось бы?
* * *
Кто-то, наверное, еще помнит про Вову. Он расставил машинки, нагрузил в самый большой кузов кубики, поднял голову, оценил затянувшуюся паузу и сказал:
– А я знаю, почему Вася со мной больше играть не хочет. И почему Лиля в пару не встала.
– Почему же?!! – хором воскликнули мы с матерью.
– Воняет от меня противно – вот почему, – мальчик дотронулся пухлым пальцем до чесночной ладанки. – Они мне сами сказали: тошнит их…
Дар божий или проклятье?
Родители не стали ходить вокруг да около, а сразу взяли быка за рога. Надо признать, что у них были для этого все основания.
– Наша дочь Таня пыталась покончить с собой. Психиатр в больнице, куда она попала по скорой, сказал, что попытка, скорее всего, была истинной, а не демонстративной.
– Как он пришел к этому выводу?
– Таня наотрез отказалась с ним разговаривать.
– Веское основание… Сколько лет Тане?
– Шестнадцать.
– Где она учится – в школе, в колледже, в училище?
– В университете. Филфак, испанское отделение, второй курс.
– Почему в шестнадцать лет девочка оказалась не в десятом, в крайнем случае, в одиннадцатом классе какой-нибудь гимназии, а на втором курсе университета? – спросила я.
Могла бы и не спрашивать. Потому что уже знала ответ. И он воспоследовал.
Классический, лучше даже сказать, хрестоматийный случай ранней общей детской одаренности. В три года Таня сама, по кубикам, выучилась читать. Читала сразу по-русски и по-английски – кубики были двуязычные, с картинками. Родители пришли в понятный восторг и умиление и накупили книжек и пособий-развивалок. Девочка вцепилась в них, как голодная. Когда в три с половиной года пошла в детский сад, ей было просто не о чем разговаривать со сверстниками – она выполняла задания для первого класса: разделяла гласные и согласные буквы, складывала и вычитала, а также выделяла ударные и безударные слоги, строила схемы предложений. Изумленные воспитательницы предложили перевести чудо-девочку в среднюю, а потом и в старшую группу. Но это было явной ошибкой: моторика у Тани (как и у большинства рано одаренных детей) соответствовала ее собственному возрасту. Так что, легко перечисляя планеты Солнечной системы, она не могла слепить зайчика из пластилина или вырезать и аккуратно наклеить аппликацию. В конце концов остановились на средней группе, где Таня в основном общалась с нянечкой и воспитательницами, выполняя самоназначенную роль их помощницы. В три года Таня сочинила свой первый стих: "Почему розы? Почему розы? Закончатся грозы и станет апрель. Верь!" (это стихотворение действительно сочинено девочкой на четвертом году жизни. – Авт.) В дальнейшем стихи сочинялись сначала раз в неделю, а потом – практически ежедневно. Поверить, что их складывает четырех-пятилетний ребенок, было почти невозможно. Откуда оно в ней берется?!
Я молчу как молчится,
Я кричу, когда больно.
Что случилось – случится,
Разве вам не довольно?
– Наверное, это свыше! – говорили родителям мистически ориентированные знакомые.
Тане по-прежнему нравились всякие развивающие пособия с заданиями, она задавала много вопросов ("Если одному королю стоит много памятников в разных городах, то где же живет его душа?" – спрашивала в четыре года); ей нравилось читать энциклопедии, и она очень любила беседовать со взрослыми: "От них всегда узнаёшь что-то новое". К детям-сверстникам девочка относилась равнодушно-снисходительно.
В пять Таниных лет воспитательницы твердо и в один голос сказали: "Нечего ей делать в детском саду! С детьми она все равно почти не общается, да и наши программы совсем не для нее". Выбрали недалекую английскую школу – Таню ужасно тошнило в любом транспорте. Программу первого (да и второго) класса девочка знала назубок, на английском сочиняла простенькие, но милые стишки и сказала: "Да, в английскую школу пойду, но хочу еще французский язык изучать!" Нашли преподавателя французского. Учитель и ученица были в восторге друг от друга.
Когда в конце года возникла тема "перепрыгнуть через класс", завуч начальных классов озабоченно сказала: "Но как же это? Девочка только привыкла к своим новым одноклассникам, подружилась с ними…" "Без проблем, переводите, – разрешила Таня родителям. – Ни с кем я там не подружилась, Марью Петровну только жалко, но я буду к ней в гости ходить".
Конечно, Таня была школьной, а потом и районной звездой. Выступала со своими стихами на конкурсах и на вечерах старшеклассников – старшеклассницы ее обожали и тискали, как большую умную куклу. В девять лет появились первый сборник стихов и большая статья про Таню в серьезной городской газете. В десять лет Таня непонятно почему рассорилась с учителем-французом (она уже прилично читала и хорошо говорила на бытовые темы) и начала учить испанский.
Был еще один перескок – через четвертый класс сразу в пятый. Именно в это время все та же завуч сказала: "Танечка, мы тебя все очень любим, но тебе имело бы смысл перейти в школу значительно посильнее нашей, обязательно с языковым уклоном. Там все детки такие, как ты, и ты сможешь найти себе друзей, это очень важно…" "Спасибо, но я не хочу, – ответила Таня. – Меня в автобусе тошнит. Я тут у вас останусь".
Дальше так и шло. Таня много занималась, сочиняла стихи, усердно учила испанский язык. В седьмом классе учительница литературы предложила ей стать членом какого-нибудь литературного объединения. "Благодарю вас, но мне всегда казалось, что сочинение стихов – дело сугубо индивидуальное. Вот танцевальный ансамбль или секция футбола – там, конечно, нужен именно коллектив", – улыбнулась девочка.
В 14 лет закончила школу. Поступила в университет. Сессии сдавала хорошо, в основном на четверки. И вот…
– Мы теперь думаем: эта ее одаренность, откуда-то приходящие стихи… Что это было – дар свыше или проклятье?! – немного патетически вопросила мать.
Я поморщилась и недоверчиво осведомилась:
– Что, уж прям вот так, как гром среди ясного неба?
– Нет, пожалуй, – покачал головой отец Тани. – Последние годы дочь становилась все более замкнутой, раздражительной, грубила нам, не хотела общаться. Мы списывали на переходный возраст…
– И что делали?
– Старались оставить ее в покое, не обращать внимания на ее выходки…
– В то время как Таня отчаянно просила помощи… Друзей у нее так и не завелось?
– Ну, наверное, можно сказать, приятели… или хорошие знакомые…
– Она будет со мной говорить? Или как с тем психиатром…
– Мы очень надеемся, что да. Она читала ваши книжки.
– О, это хорошо. Повести для подростков?
– Нет, научно-популярные книги для родителей. Последние годы она увлеклась психологией и даже, можно сказать, физиологией…
– О Господи… – я только тяжело вздохнула. – Что ж, давайте сюда Таню.
* * *
Черное платье, декадентские черные круги под глазами. Бедная девочка…
– Ты знаешь, что такое темповая ЗПР? – спросила я Таню.
– Темповая задержка психического развития у детей, – удивленно подняв брови, ответила девушка. Не такого начала разговора она ожидала. Тем лучше. На то и рассчитано.
– Причина ее?
– Может быть родовая травма. А в общем – неизвестно.
– Верно. Какая-то биохимия в мозгах, до которой ученые еще не докопались. Исход состояния?
– Сколько-то детей, наверное, становятся потом нормальными…
– Если задержка именно темповая, то 8–9 из 10 догонят сверстников. У одного-двух был не тот диагноз. Что такое кривая нормального распределения, знаешь?
Рисую на листке.
– Да.
– Смотри, вот здесь – дети с темповой задержкой. А здесь, вот в этом секторе с другой стороны, – кто?
– Я? – от удачной догадки расцвела улыбка на лице (как же она ее красит!).
– Синдром ранней общей детской одаренности (не путать со специальной детской одаренностью – это вообще другое!). Ты и твои собратья и, так сказать, со-сестры по несчастью. Причина синдрома?
– Тоже биохимические нарушения при формировании нервной системы?
– Безусловно. Исход состояния?
– Восемь-девять становятся нормальными?
– Совершенно верно! Приятно иметь дело с умным человеком. Возраст выравнивания может быть разным. Чем раньше, тем лучше прогноз. Ну, и от поведения родителей зависит, конечно. Если начинают с этой одаренностью носиться, как с писаной торбой… Когда ты поняла, что стала нормальной?
– До конца – как в университет поступила. Все вокруг такие же, но взрослее и умнее. А догадываться начала еще в девятом-десятом классе. Стихи стали, если честно сказать, как у всех девиц в пятнадцать-двадцать. А математика-физика у меня вообще не шли. Я по четыре часа каждый день задачи дома решала, чтобы пятерки были. Какая уж тут одаренность!
– Расстроилась?
– А вы как думаете? Я же привыкла… Хотя вот вы сейчас спросили, и я подумала: еще раньше что-то чувствовала, наверное. Я же помню, как завуч говорит: тебе надо в сильную школу, туда, где все такие, как ты… А я думаю: все такие, как я? Не хочу! Хочу быть единственной такой…
– Ну, это как раз закономерно. Теперь решила, что нормальной, как все, жить не сможешь, не потянешь?
– Да нет, скорее не поняла как… Я же не умею. А спросить не у кого. Однокурсницы на меня смотрят, как на паука какого из банки, из школы друзей не осталось. Родители вот только ужасно почему-то раздражают…
– Переходный возраст, – вздохнула я. – У нормальных людей часто так бывает…
– Ага, поняла, это вы надо мной смеетесь.
– Ну да, смеюсь. Одинокая шестнадцатилетняя девочка пыталась свести счеты с жизнью. С трудом откачали. Очень смешно!
– И чего же мне теперь? В школу, что ли, обратно?
– Да нет, зачем же. Теперь тебе опять придется задачи решать, только уже не по математике. Но ты-то, по счастью, вкалывать умеешь (это далеко не каждому бывшему одаренному так везет!), так что справишься. Смотри: вот шкалы развития (рисую на том же листке). Интеллектуальное. Физическое. Социальное. Интеллектуальное у тебя теперь соответствует возрастной норме, это мы выяснили. Физическое?
– Вроде все в порядке.
– Ага, ставим норму. Социальное? Умение строить горизонтальные связи? Дружить? Тусоваться? Подстраиваться под других людей, понимать их? Кокетничать? Всякие там межполовые вещи?
– Ставьте ноль!
– Да ладно, ноль – математическая абстракция, в живой природе не встречается. Ставим точку вот тут. Вот эту разницу, от твоей точки до вот этой шестнадцатилетней нормы, тебе и предстоит набрать.
– Да где же я наберу? Не могу же я просто прийти куда и сказать: возьмите меня тусоваться!
– Вообще-то можешь, но это, конечно, не для теперешней тебя. Самое простое – берешь в универе академку и идешь работать в откровенно молодежный коллектив, например в "Макдональдс"…
– Ой, там такая суета всегда, я рехнусь сразу!.. А вот у нас во дворе "Идеальная чашка", там потише… Это нормально?
– Нормально, конечно. Когда подтянешь социалку и вернешься в универ, там окажутся уже практически твои ровесники. Только они-то из школы, а за тобой – опыт работы, реальной жизни. Ты опять взрослее и опять на коне.
– Звучит разумно.
* * *
Таня оформила академку, но в официантки не пошла – родители воспротивились. Работала сначала помощником, а потом администратором по приему в Питере групп иностранных подростков и молодежи (ведь она владеет тремя языками, к которым у нее явные способности). Сначала по привычке дичилась, а потом поняла, что ее прошлое осталось в прошлом и никому теперь не известно; завела много знакомств из разных стран, вернулась в университет на вечерний, продолжая работать. Что делает Таня сейчас, не знаю, но надеюсь, что у нее все хорошо.
Детские страхи
– Вы знаете, проблема в том, что Ваня у нас всего боится, – сказала мама, погладив пятилетнего сына по вьющимся волосам.
– Всего-всего? – не поверила я и обернулась к самому мальчику. – Микки-Мауса? Бабушку? Трамваев? Манную кашу?
– Нет, этого всего не боюсь, – засмеялся Ваня.
– А чего же действительно боишься?
– Когда темно, – сразу же ответил мальчик. – И еще привидений. И всё.
Мама рассказала, что на самом деле список Ваниных страхов значительно обширней. Кроме темноты, Ваня боится оставаться в комнате один, плачет, когда мама уходит на работу или в магазин. Он боится врачей и уколов – чтобы взять кровь из пальца в поликлинике, его пришлось два часа уговаривать перед процедурой и еще час успокаивать после. А недавно стал бояться двух больших собак нижних соседей, что выглядит особенно странно, так как раньше он с этими собаками дружил.
– Когда все это началось?
– Примерно с полгода назад. До этого никаких особых страхов не было. Мы сначала внимания не обратили: ну, просит оставить свет в прихожей, нам что – трудно, что ли? Потом надо уже лампу в комнате зажечь, потом дверь перестал в туалет закрывать, а уж когда попросил отца пройти с ним по коридору к бабушке в кухню ("я сам боюсь", буквально на мне повис и начал от знакомых собак шарахаться) – тут мы и поняли, что что-то неладно. Скажите, это вообще опасно? Это нарушение психики? Надо лечить? – мать тревожно заглянула мне в лицо.
Отец смотрел куда-то в сторону. Он вошел в кабинет вместе с женой и сыном и, кажется, кроме "здравствуйте" в самом начале, не сказал ни слова.
– Я пока не знаю, – честно ответила я. – По данным из разных источников, те или иные страхи у дошкольников встречаются в трех, пяти или даже восьми случаях из десяти. Судите сами: что здесь считать нормой, что нарушением?
– Но почему это так? – спросила мать Вани. – Откуда это берется? Я думала, здесь все дело в том, что родители сами пугают детей. Вот меня бабушка в детстве все время бабой-ягой пугала, что она плохих девочек забирает. И я, когда не слушалась, потом из-за занавески все в окно выглядывала: не летит ли бабка-ежка за мной? А мужу (мы с ним, когда Ваня начал бояться, это обсудили) его старший брат рассказывал страшилки про вампира, что он придет и его ночью укусит; так Вадим спал в шарфе, чтобы вампир до шеи не добрался. Поэтому мы Ваню ничем не пугали, и в телевизоре он смотрит только хорошие мультики, сказки и передачи про животных…
– Примерно полгода назад в жизни вашей семьи не было каких-нибудь кардинальных перемен?
– Да нет вроде. Восемь месяцев назад я наконец-то на работу вышла. Но я давно хотела и собиралась, а Ваня уже весь прошлый год в садик ходил, и бабушка у нас дома…
– Как ведет себя Ваня с бабушкой? Те же страхи?
– Да. Все то же самое. Плюс, когда она его из садика заберет, перед моим приходом с работы он ее просто изводит: "Бабушка, а мама скоро придет? А она нигде не задержится? А она в магазин не пойдет? А поезд в метро не сломается?" – однажды мы с ним ехали, была какая-то авария, и поезд почти час стоял, – "А почему ее еще нет?", и так далее.