И только, когда мы уже переехали в глубинку – к папиным папуасам, уже в третьем классе – я и встретил, наконец, свою несравненную красавицу. Это была Мальвина из "Золотого Ключика"! Она жила через дом и иногда оказывала мне мелкие знаки внимания, швыряя в наши ворота половинками кирпичей, когда ей случалось проходить мимо…
Я понял, что достал красавицу всерьёз – этакая зловредная и выпендрюжная, столичная штучка! Её большая ласковая мама относилась ко мне очень нежно и, как могла, старалась сгладить провинциальную невоспитанность дочери, усердно зазывая меня "поиграть" и "на чай". Но окончательно лёд сломан не был, несмотря на то, что однажды мы вместе провели целый день у нашей общей приятельницы в саду, где собирали цветы, плели венки, играли со щенком и слушали чтение вслух.
Но она так отчаянно стеснялась, так краснела, надувая свои губки, что капризничала и воображала, ещё даже и больше обычного. Хотя поводов для встреч хватало – наши братья учились в одном институте. Они вместе хохмили, рыбачили и вообще дружили, но из-за её невоспитанности, отношения с прекрасной дикаркой, никак не вытанцовывались. Она всё время краснела, дёргалась, злилась и надувалась пузырём, хотя и мама её, тоже от меня не отставала…
Но даже и при всей, так сказать, моей всегдашней любвеобильности, грубые проблемы пола меня тогда не интересовали – я удовлетворялся только духовными переживаниями. Тем, что всегда присутствовало в нашей семье – нежным обожанием, чуткой привязанностью и общей деликатностью чувств. Я хотел обожать и быть обожаемым! Но, как раз в то время, я впервые подвергся коллективному ухаживанию. Ни с того, ни с сего, две подружки из 3-го "Б" взяли за правило оставаться со мной после уроков(?!)
Мы довольно мило беседовали, но этим всё и ограничилось – что вместе, что врозь, они были мне абсолютно не интересны – ужасно примитивные. Хотя и чувственные…
Скоро эти встречи прекратились, но я так и не понял, что им, собственно, было от меня нужно. Позднее – класса с пятого – когда я стал получать уже более-менее постоянные предложения и заверения в дружбе (часто, почему-то, без обратного адреса), я, иногда, размышлял о том, что толкает людей на признания в любви, когда они не уверены в ответе. Особенно умных и симпатичных девочек. Хотя, лично мне, всегда больше нравились дуры…
Что любопытно – ко мне всегда тянулись ребята намного старше меня. Причём без малейших претензий на лидерство. Вот именно эти – самые грубые проблемы пола – и волновали тогда одного из моих приятелей, который уже водил мотоцикл отца, носил зимой галстук, а летом соломенную шляпу и ухаживал за девушками с помощью тщательно подобранных букетов цветов, условный язык которых, он хорошо знал.
Он прочёл "Декамерон", "Записки фрейлины", "Луку Мудищева" и массу другой полезной литературы, но так и не знал, как приступить к делу практически. Словом, жизнь вокруг меня бурлила, ещё как, я всё ещё не мог, не то, чтобы выбрать любимое занятие, а даже и найти себе друга по душе, чувствуя себя Робинзоном без Пятницы на обитаемом острове. Но одно я решил, уже определённо – я буду изучать всех этих, таких интересных мне человеков. И, конечно же, буду очень их любить. Во что бы-то, ни стало…
Глава 2. Лаборатория
"Мы смотрели вдаль потому, чтостояли на плечах гигантов!.."
Разумеется, моя любвеобильность и открытость любви, были не столько чертами характера, сколько фирменным знаком нашей семьи. Она была самым мощным генератором, который я когда-либо видел: генератором абсолютной и всепоглощающей, всеобщей – тотальной любви. Она-то, и стала моей первой лабораторией по изучению человеческих судеб, коллизий и отношений. В ней оказались сосредоточенными все виденные мною, когда-либо, семьи. В ней одной, заключался тогда для меня, весь этот огромный, манящий и блистающий мир…
Но, приступая к этой центральной, и обоюдоострой, для меня, теме, я испытываю гигантское затруднение. Где найти понятия, чтобы описать сам способ и нерв того нашего существования? Ибо то, какие мы были, и как жили, не укладывается в привычные представления о семье. Наверное, были и ещё, где-то, такие семьи. Даже, наверняка. Не знаю. Но только наша, наконец, получила и своего певца…
Очень рано я понял, что меня окружают, сплошь, лишь люди незаурядные. Каюсь, причину этого явления я не сразу и осознал – понадобились годы, чтобы уразуметь, что подобных семей нет потому, что и людей таких в природе, больше не существует. Выпуск их прекращён…
Но если я, иногда, и думаю об этом, то лишь, как их не существует – их не существует "уже", или их не существует "ещё"?! И ни о чём, в своей жизни, так не жалею, что не успел всласть насладиться тогда своими родными. Не сразу осмыслил их интеллект, таланты и уникальность. Тогда мне казалось, что и все остальные люди на Земле, точно такие же. Такие же, как и они. Что все люди одинаковы. Наверное, поэтому я всегда так поражался, сталкиваясь с чужой жадностью, мелочностью и хитростью. Они казались мне сродни инфекции – какой-нибудь, бубонной чуме.
Мне представлялось, что такими были лишь злодеи в сказках, да и те очень давно, а в жизни – я был в этом уверен – никто уже и не помнил этих отвратительных человеческих черт…
Да и не я один, застывал тогда в изумлении над тем, что называлось "нашей семьёй". Всех наших знакомых тоже всегда поражало, откуда это мы такие – ни на других, ни, друг на друга, совсем не похожие. Да, все мы были тогда очень и очень разными…
Собственно, и само название-то, "семья", не совсем и подходит к тому нашему сборищу – может быть, даже, что и не подходит вовсе. Я бы назвал её, скорее, человеческой галактикой. Настолько каждый был в ней самостоятелен и сам подобен Солнцу, вокруг которого вращались свои планеты. Так, он был ярок. И каждый в ней, был беспредельно обожаем остальными, и горячо ими любим. Каждым из нас все остальные, втайне восторгались, считая его своей гордостью, сокровищем и уникумом. И было за что…
Впоследствии, я часто думал над тем, как именно, нашей маме удалось создать, столь уникальную и так очаровавшую, тогда всех нас, эту свою невероятную парадигму любовно-семейного существования. Но так, ни до чего и не додумался. Да, и до сих пор, не могу понять, как именно, ей это тогда удалось. Да и одной, ли маме…
Потому, что внешне это была самая обычная иерархическая пирамида, основанием которой являлись мы – четвёрка детей. Считалось, что на нашем уровне существуют свои дисциплина и иерархия, так как формально, здесь главенствовала старшая сестра, человек невероятной начитанности, самодисциплины, проницательности и ума. Она, как и полагалось первенцу, была всем в папу. Всесторонне одарённая, она, как никто из нас, отличалась настойчивостью, старательностью и обязательностью. Вероятно, это и был первый плод маминой педагогики будущего – эталон человека идеального…
У неё был, лишь один, известный мне недостаток – она единственная из всех нас, брала учебники в руки.
Но даже и этого ей казалось мало, и она постоянно канючила, изводя других, что ничего не знает. Её дразнили, над ней потешались. Училась она на одни пятёрки – знания её были абсолютны. Поступая в московский институт, она вызывающе отказалась от четвёрки, настаивая, что знает всё "на отлично". Преподаватель, раздосадованный упорством провинциалки, посадил её рядом, предложив отвечать все вопросы, на которые не ответили другие и уже через час, он был вынужден поставить ей "отлично".
Младшая сестра была красивее и ярче талантами, но только из-за старшей, так часто дрались её поклонники, рыдая потом, на наших же, кухнях.
Иногда мне казалось, что у неё, какое-то, иное зрение – она видела всё, как-то, неуловимо иначе – казалось, скрытую от других, обратную сторону вещей. Было в этом, уже и, что-то, мистическое. Наверное, ещё и поэтому я никогда больше не видел, чтобы ребята так сходили бы, по девчонке с ума…
И только на нашем уровне она признанием не пользовалась, являясь скромным референтом "по связям с родителями". Здесь она была, скорее, фигурой умолчания, чей авторитет уходил, почти, в минус – дурацкие знания и таланты здесь не котировались. Тут необходимы были сверх-качества! Её энергии и скоростей тут явно не хватало, и часто она сама уже находилась в состоянии, близком к неврозу…
В этом пространстве безраздельно царила парочка, с которой "ни у кого не было сладу" – моя стремительная младшая сестра – вылитая мама – и брат. Эти были, примерно, одного возраста, поэтому постоянно и индуцировали друг-друга на всевозможные подвиги, дерзости и проделки. Они, отродясь, не брали учебников в руки, легко успевая в спорте, школе и похождениях. И везде небрежно – "одной левой"!..
Каждый из них был ярким лидером и его окружал свой народ – от преданных друзей и недавних знакомых, до случайных "прилипал". Брать учебники в руки тут считалось делом позорным – уделом дебилов. В крайнем случае, их можно было, лишь бегло просматривать. Этого считалось достаточным. Более чем. Естественно, что и публика эта, делала всё, что кроме них уже не мог ни кто, а потому и конкурировала друг с другом тотально – за всё и во всём. Остальные существовали уже в пространстве этой всеобъемлющей и тотальной, ни на миг, не затихающей, конкуренции…
Сестра, бывшая как называла её мама, "звездой", своими способностями и талантами восхищала многих, ну и он, само собой, старался от неё не отставать. Видя его рвение, она ещё больше его подначивала и задирала, отчего тот, совсем уже лез из кожи вон, во всех их предприятиях. Но именно этот – фантастически быстрый – мгновенный и заводной, стиль этой парочки, наиболее соответствовал и общему стилю семьи – лёгкому, мгновенному, остроумному. На уровне телепатического понимания – почти без слов. Хотя родители наши соображали и делали всё и на ещё больших скоростях…
Но угнаться за сестрой брату было, практически, невозможно. Она великолепно умела всё, чем занимался он – и его "лёгкую", и его скалолазание, его шахматы, и даже, стрельбу. Стреляла не хуже, а в шахматы, так и обыгрывала. Она верховодила всеми мальчишками, легко обыгрывая их во всё, включая футбол. Он переплывал Енисей, без остановок, дважды, но и она плавала, как рыба. Впрочем, как и все мы. А вот он не умел и половины, чего умела она. Она неплохо разбиралась в живописи и очень прилично рисовала, вышивала, кроила и шила, легко выдумывая собственные модели.
Журналы мод ею выписывались, но её вещи были отмечены особым вкусом. Когда пропал её болонка, она намалевала портрет своего Тотошки, с тоски, перед собой. Прямо на стене…
Не мы одни – все восторгались ею. Это было живое переплетение всевозможных талантов, лёгким флером ложившееся вокруг неё и на всё вокруг…
Уже врачом, после её отъезда в Ленинград, я обнаружил несколько томов тщательно подобранных и классифицированных журнальных и газетных вырезок по травам и лекарственным препаратам. Она работала кардиологом в нескольких больницах, много совмещала, дежурила и консультировала как терапевт и рентгенолог; у неё была большая семья, родня и дача. Даже зная её, я был поражён – когда она успевала?!.
Не удивительно, что вокруг обоих, всегда вился рой их друзей, поклонников и ухажёров – сплошь местная "золотая молодёжь". Я бы не знал этого, наверное, если бы, запоздало, меня не просветил бы писатель Виктор Ероховец, учившийся, тогда, в одной с ними школе. Через много лет, он признался мне, что был безумно влюблён, но не смел подойти – в наших девчонок была влюблена тогда вся его школа.
Мы этого не знали, хотя вполне, можно было бы, догадаться и по толпам в доме, тем более, что мама всегда одевала их только по самой последней моде.
Это уже потом, как и все наши, она тоже уехала учиться в столицы…
Отец так и остался для меня сфинксом. Личностью, до конца мною не понятой. Лишь через много лет, уже после того, как его не стало, до меня начали запоздало доходить её истинные масштабы. Из 4 великих театров России, 2 я видел в пике расцвета – БДТ Товстоногова в Ленинграде сезонов 71 и Малый Соломина в Москве сезона 95–96. Последний я считал классическим русским театром и по репертуару, и по труппе.
Понятно, я не видел МХАТ времён Саца и Сулержицкого и игру Станиславского, зато в Ленкоме смотрел "Фигаро" и "Зримую песню", которую, как болтали, ставил тогда сыну сам Гоги. Из "Современника", времён Ефремова и Табакова, куда у меня был, благодаря кузену, бесплатный вход, я обычно уходил минут через 7, а Таганку, за её агитку и насилие над зрителем, я тогда и за театр не считал…
Это к тому, что мне есть с чем сравнивать – весь звёздный репертуар БДТ я знал наизусть. Чего стоили одни "Мещане", в которых тогда играл весь цвет БДТ!..
Но, когда отец начинал читать поэмы… Переживания, которые вы испытывали, не поддаются описанию. Особенно это касалось "Братьев-разбойников", которые невозможно было слушать без слёз. В его чтении отсутствовал малейший налёт патетики. Когда он начинал своим спокойным, немного усталым и печальным голосом "Нас было двое…", то сначала возникала, как бы, обыденность – почти хроника, которая каким-то невероятным образом, вдруг, превращалась в сверх-реальность. И злоключения героев начинали рвать вам душу – впечатление, что всё это происходит прямо на ваших глазах…
В семейные дела он не вникал – находясь в своём поднебесье, лишь милостиво, изредка снисходил. Но все его вмешательства были схождением высших сил. Происходили они редко, но так внушительно, что запоминались навсегда. На моей памяти Зевс-Громовержец к простым смертным не спускался, но всем было памятно ещё и его последнее пришествие. Поскольку малый правящий хурал семьи состоял из женщин всё видевших, соображавших и схватывавших на лету, бедный брат мой не всегда поспевал за их космическими скоростями.
Несколько лет он рос баловнем, на которого обрушивались все их нежности, заботы и ласки и вырос барчуком, которого наши девушки обожали. Естественно, что и вертели им, как хотели. Короче, они его заласкали и затуркали. Он сделался эгоистом и стал жаден. Начал облизывать, а потом прятать пироги, которых выпекалось множество. Прятал он их повсюду, но чаще в баки с бельём и, как белка, забывал. Пироги плесневели, оставляя пятна. Уговоры не действовали и тогда обратились к отцу. Папа велел выгнать брата из дома вон…
Брату было лет 5, но запомнил он всё до гробовой доски и дальше. Семейство собралось во дворе, где домработницы раскрыли створки ворот. Одна сестра трубила в горн, другая била в барабан. Брату сунули котомку, после чего папа взял метлу и выгнал преступника, выродка и отщепенца, в никуда вместе со всеми его пирогами. Вою и слёз было на две улицы, брат каялся и был прощён, но я не помню, чтобы он так уж сильно любил пироги. Зато, уже даже и став взрослым, он все свои многочисленные призы и подарки, всегда привозил родителям, словно боясь их лишится вновь. Он был третьим в семье – "кукушкой", которая "ни в мать, ни в отца". Вот эта-то "кукушка" меня и долбала, где и как только могла. И поколачивала… Злилась, что я занял её место принца-баловня. Его доставал комплекс: с одной стороны, мама не могла нахвалиться моими способностями, с другой младшая сестра постоянно натягивала ему нос, ещё и клича его при этом, то "Курочкин", а то и "братец-кролик"…
Моему красивому брату не повезло по многим причинам. Во-первых, из-за самого его рождения. Не то, чтобы Природа решила на нём отдохнуть, скорее наоборот. Похоже, он был задуман, как гений местного розлива. Во всяком случае, с очень большой башкой. Вот с ней-то, ему и не повезло. В первую очередь. Из-за неё мамины роды им были тяжёлые, что означало, что и у него был отёк мозга сильнее обычного. Во-вторых, он попал прямо под младшую сестру, которую мягкость старшей и любовь отца, превратили, почти, в разбойницу. Отец в ней души не чаял – во всём она была вылитая мать, которую он обожал безмерно. Ей всё прощалось, ей всё покупалось, ею же, всё и у других, отбиралось. Это и был невидимый правитель дома. Но, и не он один, рос под её гипнозом. Во всяком случае, это не мешало нам, как и всем вокруг – постоянно восхищаться и любить её безмерно.
Как бы-то ни было, наши женщины вертели им, как собачьим хвостом, постоянно провоцируя его на подвиги. Наверное, поэтому, в отличие от меня, он и вырос джентльменом, и даже, дамским угодником. Как бы-то ни было, с рождением ещё одного ребёнка с талантами в семье оказался перебор, и он оказался в сложном положении, ненавидя меня в меру всех своих детских сил…
Но и всё прочее, как и его "отлучение от семьи", обставлялось нашими родителями не менее красочно, чего бы оно, ни касалось. От домашних праздников до карнавалов, костюмы к которым изобретались уже коллективно. Впервые увидев киноверсию "Трёх мушкетёров", я был жутко разочарован их нарядами – это были какие-то замухрышки с навозной кучи. Видели бы они, как наряжались мушкетёрами, мой брат и его друзья! Какие были у них, роскошные кружевные воротники и манжеты! От рукавов их тёмных бархатных блуз, нельзя было отвести глаз – они были с длинными прорезями, в которых алели или белели яркие, длинные глубокие врезки. А их шляпы с плюмажами, плащи и ботфорты! Такими костюмами нельзя было не любоваться. Глядя на них, вы не сомневались, что эти красавцы разделают и десятерых!
Когда у меня был костюм пажа, то мои штаны фижмами были из переливающегося тёмно-жёлтого шёлка, а сапоги были так ловко склеены мамой из золотой бумаги, что сходили за настоящие. Глаз не отвести… Надо отдать должное родителям – они оба обладали всевозможными талантами, мгновенно находя неожиданные решения…
Уже даже и свою работу отец довёл до немыслимого совершенства, полностью смешав её с развлечениями, настолько, что никто уже не мог понять, где у него кончается одно и начинается другое. Он любил делать всё быстро и весело, мгновенно находя сложные решения, словно фокусник. Был прирождённым выдумщиком и жизнелюбом во всём, чего бы это ни касалось. Жил сам и давал жить другим. Все двадцать лет, что он просидел в своём секретарском кресле (это при Сталине-то!), район его был всегда впереди. Он выработал идеальный, хотя и вопиюще антисоветский, стиль управления, заключавшийся в том, чтобы не выполнять ни каких директив, исходящих свыше…
Проявлялось это в посевную, когда сверху поступала категорическая указивка: всем сеять! И тогда он начинал мотаться по всему району так, чтобы его не могли бы найти и с собаками – знал, сеять ещё нельзя. Рано! И не сеял… Единственный в крае. Игра в прятки продолжалась до тех пор, пока земля не прогревалась и старики, которых он слушал больше, чем все крайкомы вместе, не давали своё "добро"…
"Прятки" эти были делом опасным: на грани "вышки". Зато осенью, когда остальные сосали лапу, его район был с урожаем, и он получал свои ордена. Через год игра повторялась. Но однажды, его, всё-таки, поймали. Причём, не кто иной, как сам Генпрокурор Вышинский, отсидевший, как тогда говорили, пять лет за пять дней. Вот, он-то, и пригрозил расстрелять папаню прямо в его собственном кабинете. Неизвестно, выполнил бы прокурор своё обещание, если бы вовремя не выяснилось, что по урожаю перед ним один из лучших районов в стране…