Другая особенность стиля отца заключалась в том, что куда бы он ни ехал, всегда всех подвозил. А то и останавливался, выходил из машины, здороваясь со всеми за руку. От стариков до детей. А приезжая, величал всех только по имени-отчеству. Иногда это были мои ровесники! А подвозя, всегда расспрашивал… Так, что когда он куда приезжал, знал ситуацию не хуже местных. Это впечатляло. Совещания проводил в 15 минут в поле, совмещая с обедом. И ехал дальше. Неделями не вылезая из машин, отрезанный от семьи, он нашёл выход и здесь. С 4-х лет, все его дети проводили лето на задних сидениях его машин. А чтобы полюбить эти поездки, им позволялось много стрелять. Так появились эти наши "детские" охоты…
Арестовали его неожиданно, но повод к тому дал он сам. Когда на очередную уборочную, он распределял за чиновниками участки их контроля, то местному начальнику НКВД – почтенному старику-грузину, дал самый дальний, ещё и пошутив, что тот "напрасно взял, такую молодую жену"…
Взяли его ночью. Несколько месяцев чека мелкими граблями прогребала весь его район, пытаясь повесить на отца, который опять заделался машинистом и водил поезда, хоть что-то, требуя через знакомых, его отъезда. Отец уже был, почти что, готов уже и к этому, но мама отрезала, что мы всегда жили и будем жить там, где выросли – у всех на виду! Года через два, эта банда от него отстала, а там уж его восстановили и в должности…
И он вторично слез со своего паровоза, хотя именно тогда он и запомнился мне лучше всего – как он идёт домой в своей старой замасленной куртке с железным ящиком машиниста, в котором для меня всегда есть, что "мне зайчик послал!". Конфеты, ягоды, какие-то нехитрые вкусности или просто наиболее привлекательные остатки его "тормозка"…
Контур его характера обозначился на свадьбе брата, когда подвыпивший шафер небрежно положил ему руку на плечо. После всех своих инфарктов и инсультов, папа давно передвигался с красивой тростью, но шафер улетел вместе со своей рукой. Я впервые видел, чтобы человек трезвел на глазах. Мгновенно поставив невежду на место, папа, так же, мгновенно с ним и помирился, тут же, подав ему руку. Произошло это так быстро, что большинство ничего не заметило, а кто и заметил, не понял – я один стоял рядом. Мгновенно ликвидировал инцидент в зародыше. И приличия были соблюдены, и свадьба не испорчена. На парня было жаль смотреть – его, спортсмена и здоровяка, инвалид раздавил, как муху. В момент…
Я поражён до сих пор – если он так успевал парализованный, то что это было, когда он поднимал коней и разворачивал пушки? Что это было за сочетание ума, скорости и силы?!.
И даже, через много лет, когда я заехал к сестре в Питер депутатом Думы, а она ввернула, "Папа бы тебе показал!", мне сделалось не по себе, словно, здесь появился призрак отца. И встал рядом…
Но нервным центром и главным архитектором нашей "семьи", была мама. Человек невероятной энергии, гигантской трудоспособности, железной воли, гибкого ума и острой наблюдательности. Это был универсальный естествоиспытатель, стилем которого были полная ясность и максимальная скорость. Всю свою жизнь, она была так загружена работой, что постоянно находилась в хроническом цейтноте.
Частенько случалось, что её собирали в школу всей семьёй: одна делала ей причёску, другая застёгивала платье и собирала с неё волосы, один проверял и собирал ей тетради и ещё один искал её портфель. И всё равно, спокойно она проходила лишь первые 50 метров от дома, постепенно ускоряясь на всё более резвый аллюр. Такой – всегда куда-то бегущей, её обычно и запоминали наши соседи. И только во дворе школы она преображалась. Там она была уже само внимание и весёлое спокойствие – здесь её подменяли. Тут она забывала уже обо всём на свете…
Получившая прекрасное педагогическое образование в Томске – этой "столице, бывших белых офицеров" – она отличалась спокойными естественными манерами и талантом направления энергии детей в нужное русло. Незаметно и ненавязчиво. Её уроки были поразительны – там было полное понимание и интерес – время в их абсолютной тишине, летело незаметно. У неё это называлось "правильно организовать работу детей." Все её воспитанники, резко выделялись среди всех других детей, спокойным, осмысленным взглядом, цельностью и организованностью. У неё всегда хорошо учились все.
Даже дети-цыгане, исчезали лишь тогда, когда их женили – ребята над ними начинали потешаться и они не выдерживали этой, обычной школьной травли. Мы знали их всех и всегда очень болели за них – проверка тетрадей была нашим общесемейным хобби. Родив первенца в 18 и "отбомбившись" мною в 31, она навсегда осталась для своих детей другом. Именно её стараниями и создавалась та, невероятная атмосфера любования всеми и той тотальной любви, в которой и расцветало всё вокруг. Нам казалось, что не только мы, но и все люди вокруг нас, тоже, какие-то особенные, как и всё наше – даже наши сеттер и кот. Пожалуй, что так оно и было. Всё вокруг, как и нас самих, одухотворяли её энергия и любовь, которые она дарила вокруг всем. Но и она являлась, всего лишь, архитектором и идеологом…
Главной же осью нашего быта – его почтовым ящиком, кухаркой, диспетчером, хранителем тайн и очага, была наша бабушка, у которой, в свою очередь, было 3 своих страсти – собаки, папиросы и книги. Приготовив обед и ужин, она считала свою миссию выполненной и располагалась с книгами и куревом, где-нибудь, уже основательно. Но, иногда, бабушка исчезала, являясь существом сезонно-эпизодическим, поскольку постоянно циркулировала между нами и семьёй своего сына, знатного сталевара и Героя Труда, портрет которого немым укором маячил в моей комнате над моей кроватью, и без успехов которого давно уже не обходился, ни один киножурнал в стране.
Родине был нужен его металл, и он его неплохо варил. Бабушку по очереди требовали к себе моя мать и её знаменитый брат телеграммами примерного содержания: "Павел заболел, срочно вышли маму." В особо сложных случаях, этот дядя прилетал сам…
Другой – со стороны отца – был "московский". У нас было несколько книг, подписанных ему Кагановичем и его большая фотография в компании со Сталиным, подпись под которой, гласила "Рядом с тов. Сталиным орденоносец Иванов". Это же фото, позднее, встречалось мне и в одном из музеев Москвы. Собственно, сам Сталин и выбрал тогда моего дядьку на его роль: первого машиниста метро в стране. Самого Правительственного поезда! Что было записано и в его "Удостоверении № 1". Прямо, какая-то, уже "династия машинистов"!.. Хотя он был инженером, а вовсе и не "машинистом"!.. Но, согласитесь – был вкус у товарища Сталина! Первый машинист метро в стране – Иванов Иван Иванович!.. Хотя, папа, в таких случаях, и говорил, что "Ивановых Иван Ивановичей" в Москве, ровно 22 тысячи. Не знаю, уж, откуда он это знал…
Этот дядька, и был мой псевдо-крестник. У него – незадолго до меня – родился сын и он назвал его Павлом – в честь папы. И когда родился я, то и папа, естественно – в "алаверды", как в ресторане – записал в Иваны и меня. Но, когда он пришёл домой, мои сёстры, услышав лишь имечко нового брата, завыли обо мне в голос, как по покойнику. Особенно старалась старшая. Выли они до тех пор, пока папа не пошёл и не переименовал меня так, как она ему наказала. После этого, у неё проснулись, как я подозреваю, ко мне, уже и материнские чувства. Во всяком случае, она начала таскать меня с собой на все свои свидания и даже в кино, благодаря чему, каких только фильмов я с ней не насмотрелся…
Три этажа нашей семейной пирамиды, имели, таким образом, ещё и внесемейное полу-идеологическое продолжение, поскольку многие наши родственники, в тогдашней советской иерархии, были людьми довольно заметными – об иных были написаны книжки, другие мелькали в киножурналах, третьи – на международных выставках и в музеях. Иногда, они заезжали и к нам, и тогда мы ощущали себя частью, строящегося вокруг нас, этого огромного, такого могучего и прекрасного нового мира. Мира нашего будущего!..
Да и в санаториях, папа часто отдыхал с известными всей стране людьми – настоящими героями – привозя их фотографии и всякие забавные истории о них… Особенно, почему-то, мне запомнились его рассказы о Стаханове и Гризодубовой, с которыми он отдыхал ещё "до войны". Крепко выпив, Стаханов всегда рвался звонить в Кремль, Сталину. Ну, а поддавал он, не редко…
Но в нашем собственном мире, каждый из нас был предельно независим, максимально самостоятелен и предоставлен только самому себе. Существовало лишь два момента, когда каждый обязан был быть дома неукоснительно: обед и ужин. Время их было расписано раз и навсегда, и на моей памяти, до болезни отца – оно не изменялось. Закон гласил, если дома нет хотя бы одного, то за стол не сядет ни кто! И обед, а равно и ужин, будет отменён. Это действовало – к обеду все летели отовсюду, бросая всё!.. Когда я гостил у приятелей, меня поражало, что человек может сесть за стол один. Есть одному… Разве он – собака?!
Второй пункт, обязывал каждого, постоянно извещать о своём местонахождении, всех остальных. Где бы он ни был. Но я не помню закрытых тем. Однажды за обедом мой брат-восьмиклассник с серьёзным видом сообщил, что в последней серии Чита родит от Тарзана. Я не понял, что тут смешного, но родители хохотали громче всех. Им первым сообщалось и обо всех рискованных проделках как своих, так и чужих. И они никогда никого не предали, не подставили и не заложили. Потому, что именно дети, а вовсе и не они, были по настоящему главными в "нашей семье". И кто там кого "воспитывал"… ещё надо бы разобраться…
Родители у нас, были, скорее … соучастниками. И, поскольку дурного, ни в чём, в своих детях они никогда ничего не видели, то и естественная откровенность их всегда царствовала во всём – все были в курсе всех дел всех. Это была не столько "семья", сколько команда, где дети и родители были всегда, во всём, заодно…
Так, что вместо "семьи", у нашей мамы получился прямо-таки, генератор какой-то неведомой энергии, ротором в котором были брат с младшей сестрой. За день они вырабатывали её мегаватты, не давая спуску себе и другим. Роль энергоприёмников выполняли мы с моей старшей сестрой. Родители были некой организующей его частью, Ну, а бабушка – осью, вокруг которой и вертелось всё это с утра до ночи! Неудивительно, что к нам постоянно притекали толпы. Иногда в доме, почти в каждой из его комнат, более или менее чинно, располагалась своя компания – к каждому из четверых кто-нибудь да приходил. Иногда меж компаниями возникали симпатии и тогда образовывалось нечто вроде цветочной почты. И тогда долго ходили с записочками. Это был дом не столько открытых, сколько никогда не закрывающихся дверей. Дом, в котором никогда не умолкал детский смех!..
Неудивительно, что такой образ жизни развивал в нас быстрое, почти мгновенное, но всегда живое и радостное восприятие всего вокруг. Абсолютная искренность с абсолютной уверенностью в абсолютной правильности всего нашего существования и образа жизни. Как и всего этого громадного, такого разумного справедливого мира вокруг нас, частью которого тогда мы были. Это, как я понимаю, и создавало цельность наших детских характеров. Всё происходящее вокруг казалось нам понятным и очень нужным, а наше будущее – манящим и лучезарным. И мы неслись на встречу с ним на всех своих детских парусах!..
Это была не столько семья, сколько мир, время в котором, текло совсем иначе – здесь оно летело с совершенно невероятной скоростью, столь характерной только для самого высшего – почти абсолютного счастья! Да, у каждого из нас было невероятно счастливое и мгновенное ощущение себя в этой невероятно счастливой жизни… И каждый из нас жил так быстро, как только мог, притягивая к себе этой скоростью, ещё и всех вокруг, а я так успевал ещё и события…
Наверное, ещё и поэтому, как я понимаю, все мы, и каждый в отдельности, и обладали, какой-то, особой привлекательностью. Мы были искренни и естественны во всех своих проявлениях, отчего и всем другим было с нами, всегда легко. Быстрое время делало наш мир притягательным для других и всё в нём получалось, как бы, само собой.
Каким-то образом, маме удалось создать образ жизни, поразительно независимый ни от чего происходящего вне нас – ни от денег, ни от проблем, ни даже и от бед. Именно во все наиболее трудные времена, наша цивилизация и отмобилизовывалась к ним полностью, демонстрируя свою фантастическую целостность и приспособляемость. Касалось ли это здоровья отца, болезни близких или обвала безденежья, жили мы всегда одинаково. И когда отец был у кормила власти, и когда его взяла сталинская чека и он находился под следствием, и когда заболел, и когда вновь водил свои поезда, и когда снова вернулся к власти. Странно, но мы были счастливы всегда, а все наши заботы и беды, лишь сильнее нас сплачивали!..
Глава 3. Попытки идентификации
"Люди будут встречать на улицах своих умерших".
Василий Немчин
Но полной безоблачности моего счастья, периодически, что-нибудь, да мешало, если и не угрожало всерьёз. Был ли я мнителен или через чур, критичен, не знаю. Да и общая атмосфера в стране давала себя знать, почти что, во всём…
Очень рано меня начали одолевать ощущения, что я не принадлежу к этой прекрасной семье, так как, чем-то, от всех них, и отличаюсь. Я пытался разобраться, без посторонней помощи, по существу: кто я такой, зачем и откуда появился на свет… Да и почему, собственно? За этим следовала череда не простых открытий. С одной стороны, я очень любил всех моих родных – каждого по своему – и часто бережно и нежно любовался ими. С другой – ещё острее, при этом, чувствовал, что я, как бы, не совсем член этой семьи, так как чем-то от всех них, ещё и отличаюсь. Но… чем?
Именно этого-то, как раз, я никак и не мог взять в толк, и меня это порядком беспокоило. К тому же, иногда появлялось ощущение, что я не столько думаю, сколько, как бы, как вспоминаю, что-то. Вернее, стараюсь вспомнить. Вспомнить… что?
Одно время, памятуя, что, по рассказам мамы, в юности за ней ухаживал какой-то, известный генерал, которому она отказала, предпочтя отца, я стал считать себя его тайным отпрыском. Этот генерал иногда проезжал то на Восток (где раньше занимался своими революционными происками один из моих дедьёв – соратник Артёма, увековеченный в революционном эпосе "Котельщик Ермоленко"), то с Востока…
Раньше мама, периодически, выходила встречать его к поездам, и это было тоже, конечно же, неспроста. Я понял, что вот я-то, и есть, тот самый, его тайный сын, который, горемычный, воспитывается в этой семье! В сущности, ему чужой, вместо того, чтоб сидеть, где-нибудь, в своём детдоме…
Всем чужой, всеми нелюбимый и ему просто из вежливости стесняются открыть травмирующую его правду, которую, конечно же, давно знают все…
Когда советскими газетами овладела шпиономания, я всерьёз подозревал брата в том, что это хитро внедрённый в нашу семью, матёрый немецкий шпион, специально заброшенный в страну ребёнком, чтобы поглубже, так сказать, здесь внедриться и побольше узнать. Семья I-го секретаря райкома партии – это вам не шутки! Прикрытие, лучше не придумаешь… Я стал за ним следить. Худшие мои опасения вскоре подтвердились – слишком многое в его поведении сходилось. Причём неопровержимо. Напряжение достигло апогея, когда мы отправились с ним, с ночевой, на рыбалку поблизости. И даже то, что по дороге мы насобирали банку опарышей, не улучшило мне настроения. Я видел, что он взял папин кортик без ножен и сунул его за пояс. Зачем?! Мой ночной сон сразу прошёл – я понял, что развязка неумолимо приближалась.
Вот здесь, в эту самую тихую летнюю ночь, на берегу такого родного мне Чулыма, всё и свершится. Надо ставить точки над i – сейчас или никогда! Я решил выступить первым – показать, что его планы раскрыты. Разоружить, так сказать, психологически. Я шёл ва-банк:
– Слушай, Юрка – сказал я – а зачем это ты взял папин кортик? Ты, что же это, хочешь меня им здесь и прирезать?!
Он ржал всю ночь. Кончилось тем, что мы проспали утреннюю зарю. В довершение всего, через наш табор проехала, какая-то, заплутавшая телега с сонным мужиком, помяв ещё и папину фляжку – в темноте мы разбили свой лагерь, прямо на лесной дороге…
Жизнь была трудной – неприятностей можно было ждать, откуда угодно. Семья наша была, на редкость, читающей – каждый выписывал себе 3–4 журнала и столько же газет. Я являлся самым дотошным в мире аналитиком Весёлых картинок, Мурзилки, Пионера, Костра, Юного техника, Техники молодёжи и Вокруг Света. Естественно, внимательно я читал и все родительские газеты и журналы. Но особо "Пионерскую правду", изучая её, разве что, только без лупы. Особенно меня занимал в ней отдел "Наш телевизор". Телевидения тогда в нашей глуши ещё не было, принцип его был мне не знаком, тем более, что и в газете он излагался довольно туманно и я бы даже сказал, что и провоцирующе. Обычное сообщение начиналось, примерно, так:
– "Вот и опять мы включаем наш телевизор, наводим его на 6-ю малоустьевскую школу, на класс 4 "А". Ну, и что же мы там видим?! Николай Петров опять скачет по партам!!!"
Мне это сразу не понравилось. Парты – это конечно, ерунда, но при такой технике могло всплыть, что и похуже. Я задумался. А что, собственно, мешает этой самой газете, нацелить свой телевизор на наш туалет в момент, когда я снимаю там штаны?! Да, ничего…
У нас было два туалета – один с маленьким вестибюлем в коридоре возле ванной – домашний, а другой, очень аккуратный и чистый, красивый, как теремок, в саду. На какой из них им взбредёт в голову нацелить сегодня? Ошибка тут грозила обернуться нешуточным позором:
– "Вот и опять, мы включаем наш телевизор, наводим…
Оставалось последнее – обратиться к обычной людской совести. И я выработал план. Теперь каждый раз, зайдя в вестибюль туалета, перед тем, как открыть дверь отделения, где располагался унитаз, я выходил в мировой эфир со своей самой насущной и проникновенной просьбой:
– "Прошу всех граждан страны выключить свои телевизоры! Прошу!!" В эфир я выходил по нескольку раз в день, умоляя телезрителей на все лады…
– Пользоваться туалетом в саду я перестал…
Я был не то, что мнительным – я был сверх-дотошным исследователем, который просто не мог оставить без внимания ни одной мелочи. На десятилетие мои родители решили сделать мне подарок – свозить меня в столицы и к морю. Тем более, что это совпадало с выступлением в Москве и брата. Маршрут был стандартным: Москва – Сочи – Ленинград. Честно сказать к столице, морю, легкоатлетическому матчу СССР-США, и даже выступлениям моего брата, я остался равнодушным. Меня снедал поиск – я мучительно искал мороженое в цветных шариках…
В нашем городе было два гигантских щита. "Госстрах" меня не интересовал, поскольку я и без него уже знал, что живу в "Государстве Страха" – так я его во всяком случае, расшифровывал, а вот второй, меня достал. И основательно. На нём был изображён большой вазон мороженного в виде цветных шариков, залитых клубничным сиропом с шоколадной крошкой. Таких, я ещё не пробовал. Они, должны были быть, особенно вкусны. Потом эти же самые шарики попались мне в "Огоньке", потом в "Работнице", "Смене" и даже в журнале "Советский Союз"!..