Одна из главных идей моих родителей заключалась в том, что я могу помешать окружающим своим существованием, поэтому меня должно быть как можно меньше, тише и незаметнее. Вторая идея была в том, что окружающий мир чрезвычайно опасен, поэтому контакты с ним должны быть сведены к минимум, по крайней мере – до привычных и безвредных ритуалов. Я понимал, что мое место – затаиться под одним из тех ковров, которыми была обильна наша квартира, и, распластавшись там, подглядывать за миром в щелочку, изо всех стараясь, чтобы угрожающий и смертельный мир меня не заметил. Однако же мои родители по натуре бунтари и долгое время не способны выполнять какие-то правила – даже свои собственные, поэтому иногда они махали на все рукой, предлагая мне участвовать в каких-то опасных предприятиях. Например, пойти в кино, или в гости (раза два за все детство), или куда-то в новый неизвестный лес, в который мы никогда не ходили, потому что там же будет опасно, а ходили всегда в одно и то же место, про которое уже известно, что там опасности нет никакой и можно расслабиться и даже слегка высунуть одну ногу из-под ковра. Тут-то у меня и наступал клинч. Одна моя часть страшно желала этого нового неизведанного запретного удовольствия, а другая – была уверена, что предшествующий родительский запрет на него имеет большую силу, чем внезапное махание рукой на запрет. В доме это называлось "вредничать и придуряться", но я действительно не мог заставить себя сдвинуться с места, дальше прихожей, с этого "пуфика", на котором я сидел, рыдая и глотая слезы. Плакал одновременно и по тому, что так влекло, и за то, что этого нельзя. Злился на самого себя, что не иду за родителями – потому что поверить им сегодня означало предать их вчера и усомниться в их воле, на что я не был способен, и от этого тоже плакал. И вот тут-то в солнечное сплетение впервые и вонзился этот ядовитый гвоздь – что бы я ни сделал, было плохо и неправильно, меня мутило от такого раздвоения мира, а гвоздь жалил за все: поверишь родителям – получай укол, не хочешь верить – вот тебе еще один тычок. В конце концов, меня или тащили силой, обманом или уговорами, или родители заражались моей чернушностью и полной неспособностью что-то захотеть, и никто никуда не шел. Я уверен, что этой боли в самом средоточье моего организма не было в промежутке между 11-12 и 17 лет. Я бы забыл про нее, но она про меня не забыла. Мне кажется, в раннем школьном возрасте эта боль появлялась в двух случаях: либо я отказывался от того, что очень желал – и тратил много сил, чтобы именно этого не делать или не получить, либо наоборот – делал то, что мне было противно и омерзительно. По крайней мере, возвращение боли в 17 лет я связываю именно с этими причинами.
Мне 20, ледяная солнечная осень, застывший от холода камень фасадов Среднего проспекта Васильевского острова, в проходных дворах недалеко от которого я снимаю узкую вытянутую к полукруглому окну комнату. Под окном крыши и малиновые кирпичные стены, когда идет дождь, то круша флигеля, что внизу, как будто растворяется, в нее можно проникнуть взглядом, закрыть глаза и мечтать – о том, что у меня хватит денег на ту и вон ту книгу, и еще можно будет купить малинового варенья и чего-нибудь еще вкусного. Я очень беден, а в университете, где я учусь, временами так пахнет едой из буфета, что на глазах выступают слезы, а губы сами начинают жевать равнодушный воздух. Я все время о чем-то мечтаю, и мне кажется, что если я реализую хоть одну мечту, то моя жизнь волшебно изменится, внутри переключится какой-то тумблер и исчезнет эта давящая серая тоска, которая сегодня ощущается, как отрава в крови и в висках, а завтра – застывает гвоздем пониже сердца. Я вижу столько соблазнов вокруг меня, и каждый по своей цене равен цене моей жизни, каждый, как мне кажется, может меня спасти: прочитать наконец эту книгу, соблазнить вот эту недоступную красавицу, сходить на многообещающий концерт, записаться вон на те курсы, написать умную статью для университетского сборника. Но все соблазны обманывают: очередная книга разочаровывает, музыка, которую так стремился послушать, оказалась такой же, которую слышал вчера или год назад, ничего не доведено до конца. Я беру толстую тетрадь и вывожу заголовок статьи, и даже делаю два-три наброска, я продумываю будущие повороты мысли – одним словом, делаю все то, что делал главный герой "Старухи" Даниила Хармса, но дальше раззадоривания самого себя дело не идет. Я гуляю с главной красавицей факультета, иду с ней в кино и обмениваюсь конспектами, но обнаруживаю полное отсутствие куража, понимаю, что ничего не изменится, эта отрава внутри никуда не денется и гвоздь не вытащить чужими зубами. И наконец, когда стылая осень сменилась бесснежной и оттого еще более холодной зимой, я пишу письмо далекой сибирской приятельнице о том, что не вижу смысла вообще жить, и что жизнь моя, пожалуй, кончена. В ответ она пишет, что я должен стараться жить хотя бы для моих ближних, потому что если я что-то сделаю с собой, то для меня это будет баловство, попытка решить свои проблемы, исследование возможного, а вот для них – чудовищная драма. Меня поражает этот аргумент, и я раз и навсегда расстаюсь с идеей о том, что у меня есть право добровольно уйти из жизни.
Но когда я прихожу учиться на свой факультет, внезапно тоски и отравы внутри как не бывало. Еще бы, ведь там на каждом шагу люди, одним своим появлением рядом погружающие меня в состояние эйфории, восторженного полета, радости. Они заставляют ловить каждое свое слово, я мгновенно настраиваюсь на их волну, я смотрю на мир их глазами и как будто бы на время лишаюсь своих – бесчувственных и бесполезных, не видящих, а мешающих видеть. Особенное состояние влюбленности и праздника вызывают трое преподавателей. Один из них так волшебно читает Гумилева, Блока и Анненского, что я еще несколько часов потом дрожу, каждой клеточкой отзываясь на каждый звук. Второй говорит о литературе вещи, которые кажутся мне невероятно гениальными, поразительно верными, граничащими с откровением. Третий не делает ничего особенно, но читает лекции о русской литературе 18 века так артистично, так произносит имена, названия, так дышит, так двигается, так артикулирует и вскидывает голову, что ввергает меня в состояние радужного плывущего транса, и рядом с ним я совершенно теряю способность разговаривать.
При этом, сквозь это праздничное погружение в совершенно особый, отдельно от всего стоящий мир, каким мне кажется факультет, все равно где-то на самом дальнем плане все равно торчит и жалит какая-то противная гадость, напоминая: вот скоро ты выйдешь отсюда и все равно все будет по-моему. Так оно и есть. Как только я возвращаюсь в свою комнату с видом на крышу, боль, бесчувственность, омерзение выныривают из глубины, разгоняют праздничную шелуху и, усевшись с хозяйским видом прямо в самой середине меня, вновь напоминают мне, кто я такой: прокаженный, наказанный, лишенный чего-то, что есть у всех людей, но взамен пораженный какой-то болезнью, о которой говорить стыдно – никто не поймет, покрутят пальцем и виска и пошлют подальше. Почему-то именно постыдность этого состояния переживалось мной с особенной силой, я чувствовал себя бродягой, от которого воняет, и которого все сторонятся. Даже собаки лают мне вслед потому, что чувствуют, что я изгой и на меня можно и даже приветствуется скалить зубы, даже дети, отрываясь от игры, громко смеются только надо мной. Любопытно, что в то же самое время я был уверен, что эта бесчувственность и этот гвоздь под сердцем есть у всех, и, да, все тяжело больны, но притворяются, и вынуждены держать фасон, чтобы не опозориться – так заведено.
Мне 23 или 24. У меня редкий выходной. Я просыпаюсь в радостном и странном недоумении. Я протираю глаза и обнаруживаю, что жабы и гадюки уползли, хмарь рассеялась, гвоздя в чреве нет. Я испытываю радость рождения. Весь день в какой-то эйфории, несмотря на ноябрьский дождь и ветер, я гуляю по городу и все кажется таким легким, как будто небеса перестали давить, как будто тело утратило вес, как будто вот еще оттолкнешься и полетишь, стоит только перепрыгнуть через вон ту крышу и вон ту трубу. Я ложусь спать с этим чувством, вымотанный прогулкой, но это радостная здоровая усталость, а не изнурение болезнью, которая, увы, возвращается на следующий день вместе с колом в солнечном сплетении, вместе с ядом где-то в животе и во лбу, вместе с уверенностью в своей прокаженности. Таких дней за примерно 14 лет депрессии было – наперечет, каждый вспоминается, как будто ты сидишь подо льдом и считаешь оставшиеся глотки воздуха, а сверху яркое солнце, музыка, воздушные шары и яркие юбки девушек на коньках.
Мне чуть за 30 и у меня рождается ребенок. Я гляжу внутрь своего тела, как в воду, в которую пролилась ложка краски, и ее брызги растворяются, расплываются в разные стороны, тонут, исчезают. Примерно так и происходит с моей болью, которая как будто внезапно оказалось захвачена мощной центрифугой и ее клочья расшвыривает по углам по частям, а образовавшаяся рана быстро зарастает здоровой плотью. Это не метафора, все это я чувствовал физически. Где-то внутри неистово чесалось так, что хотелось засунуть руку через пищевод или трахею глубоко куда-то в себя. Это мучительно рождалось что-то новое и отваливалось старое, наверно, животные при линьке испытывают что-то подобное. Рождение ребенка привело в действие какие-то мощные силы, которые разбросали в стороны удобно обосновавшуюся внутри мертвую плоть и заменили ее живой.
Внутренняя мгла постепенно уходит, неохотно, иногда она оборачивается и возвращается. Большую часть дней я засыпаю и просыпаюсь с ощущением полета. Несмотря на почти 15 лет болезни, я по-прежнему не называю свое состояние болезнью и понятия не имею, что же со мной происходит. Я боюсь вглядываться в себя. Совсем недавно я вдруг решил сам с собой, что если я не выздоровею буквально через два-три года, то я просто тихо зачахну и умру сам собой, перестану существовать, потому что сил моих для этого не будет. Прошли эти самые два-три года и болезнь стала отступать. Если раньше на полгода тьмы приходились несколько дней светлой радостной легкой жизни, то теперь все поменялось местами – меня месяцами несет волна счастливой экзальтации, которая несколько раз в году оборачивается двумя-тремя (но никогда не больше) днями боли, тоски и бесчувственности. Я очень доверился этому и решил, что так теперь и будет.
Но было не так. Я недооценил степень опасности экзальтации, восторженности и отрыва от земли. Я решил, что я влюбился и очень счастлив, оставил семью и натурально, как пишут в старых плохих романах, бросился наслаждаться. Мне всегда мерещилось какое-то острое ядовитое дно в этом пресловутом омуте наслаждения и восторга. Я закрывал на него глаза. Омут оказался лужей, которая быстро высохла, и я оказался голым среди соляной пустыни под палящим солнцем. Вот тут-то и свалилась на меня новая депрессия – та, в телефонной будке, про которую выше.
Потом были годы восстановления от депрессии, которые казались радостными, если бы не несколько черных дней каждые примерно полгода. Потом еще полгода депрессии.
Потом приступы раздражительности среди бела дня, гнев и отчаяние без повода, которые едва не разрушили мою наконец-то пришедшую настоящую любовь. Не бегство из семьи в поисках убежища от депрессии, как в первый раз, не маниакальный запрыг выше неба, как во второй, а действительно любовь.
Потом я начал что-то подозревать. Прочитав статью о депрессии – пару лет назад об этом стали много писать, подумал, что, конечно, сейчас у меня все прекрасно, но когда-нибудь нужно все-таки сходить к врачу, вдруг "это" повторится. Потом события ускорились, и однажды вечером, чувствуя одновременно депрессию и экзальтацию, я понял, что с медикаментозной терапией надо ускоряться. Страшное дело – ты чувствуешь нож в груди и полную остановку всех чувств, и одновременно – у тебя внутри как будто вращается фонтан, бенгальский огонь, разбрызгивая искры, а снаружи тоже все вращается вокруг тебя. Тут я вспомнил, что и в детстве у меня были такие вечера, когда я подолгу не мог заснуть, валялся и все вокруг меня кружилось. Мне и в голову не приходило, что это что-то не рядовое, на что нужно пожаловаться.
Врач, чудесная, очень старая психиатр, как-то с первого раза просекла, что это и есть биполярное расстройство. Она удивилась моей жизнеспособности – по ее мнению, пережить 15 лет депрессии и еще лет семь качелей мне помог огромный запас жизненных сил, и не будь его – неизвестно, как бы еще все сложилось со мной. Теперь, по ее мнению, мне необходима терапия на всю жизнь, если я, конечно, не хочу вновь оказаться на качелях. И хотя в маниакальной стадии со мной не было приключений, вроде покупки трех лимузинов, двух лошадей и тура на Мальдивы, но фонтан внутри и фейерверк перед глазами – это предметы для ментального интерьера малопригодные.
К моему счастью, препараты подействовали сразу. Наступило успокоение, расслабленность, ушла тревога и появилась радость. Тело как будто побывало в молодильной купели – куда-то делась усталость, которая обычно накрывала меня по вечерам, теперь на ее месте была упругая энергичность. Мне повезло – мой случай все-таки довольно легкий. Несмотря на то, что раз в три-четыре месяца меня все же накрывает иногда сильная, но все же очень короткая депрессия, проходящая за несколько дней, в остальном я без преувеличений чувствую себя заново рожденным. И очень грустно думать, что такой же точно результат можно было бы получить и 10, и 20 лет назад, и тогда не было бы выброшенных из жизни лет. Но поверил бы я тогдашний себе нынешнему, смог бы довериться врачам и рассказать им о том, что мне казалось позором и проклятием – вот это для меня загадка.
Биполярное расстройство дало мне меня
Анна Р, 32 года, куратор проекта
Каждый раз, размышляя о себе в БАР и о БАР во мне, я словно оказываюсь на краю каньона. Вот я в свои 32 года смотрю на ландшафт своей жизни. Весь в скалах и пропастях. Я знаю название каждой из них, год возникновения, высоту и ширину. Но до сих пор не знаю, что с этим делать. Просто отвернуться и пойти своей дорогой не выйдет. Этот ландшафт всегда будет меня преследовать. Потому что каждый год моей жизни оставляет после себя по скале и пропасти. Иногда по несколько.
Впервые я поняла, что что-то темное поглощает меня, в 15 лет. Я не справлялась, мне нужна была помощь. 15 лет, подруга могла поддержать, но у нее были свои дела. В семье были свои большие проблемы, и я не могла вешать на маму свои подростковые метания. И так длилось до 28 – года, когда мне-таки поставили диагноз. К тому времени все стало достаточно критично. Много раз я искала психологов. Находила и бежала после первого же сеанса. Один раз я сама пришла сдаваться в психоневрологический диспансер, но меня отправили делать тесты, и пока я их проходила, у меня наступила гипомания и я все бросила, конечно же. Год перед постановкой диагноза я была совсем плоха, у меня были психотические приступы, я планировала самоубийство, ввязывалась в авантюры со случайными знакомствами. Если вначале я знала, что три раза в год меня будет по-разному штормить, то к врачу я пришла в состоянии полного хаоса, не понимая вообще, что со мной происходит. Я просто хотела перестать резать себя.
Постановка диагноза – отдельная история, и она больше про медицинскую систему в Беларуси, чем про биполярное расстройство. Свою терапевтку я нашла в платном медицинском центре. И до сих пор не могу поверить своему везению. Я тогда подозревала у себя циклотимию, но отметала это, полагая, что все мы склонны искать в себе симптомы разных болезней, а находить у себя психическое расстройство слишком модно, особенно в творческой среде. Я считала, что у меня просто последствия психологической травмы. Когда оказалось, что это биполярное расстройсство, почувствовала себя очень странно. Я же пуленепробиваемая, только одна пятка уязвима и кровоточит. Ну, максимум, год похожу на терапию, хотя изначально рассчитывала месяца на три. Терапевтка была удивлена моей подготовленности и продвинутости, и я рассчитывала, что она мне просто даст недостающий "ингредиент" для полного зарастания травмы.
В самом начале, после того, как я осознала, что все, что со мной происходило – это болезнь, я испугалась. Испугалась своих чувств. Я запуталась – где болезнь, а где я. И, на всякий случай, стала хоронить все свои творческие порывы. Они же все про чувства, а это опасность. Начала себя замораживать. Привет, Эльза из "Холодного сердца" – я понимаю тебя, сестра. Мы с терапевткой начали раскопки. Где травма, где болезнь? Какая медикаментозная схема работает? Мы все еще подбираем единственно верную и лишь через два с половиной года нащупали ту, что работает лучше всего, которую можно адаптировать под каждый из эпизодов. Их в году у меня три: осенью депрессия, весной смешанное, летом мания с похмельем (так я называю смешанное состояние с доминирующей субдепрессией). Я научилась распознавать их приближение. В этом мне очень помог, в том числе, дневник настроения*: отмечать колебания качелей, делать заметки, что чувствую и что произошло за день. Теперь я не только знаю, когда наступит эпизод, но могу жить, не ожидая его наступления – моя деятельность может продолжаться в нормальном режиме до появления первых звоночков.
С тех пор прошло четыре года. И я только подошла к пятой стадии принятия – собственно принятию. Только сейчас начала понимать, что могу жить без страха в ожидании следующего эпизода. Что они больше не хаотичные. Последний мой эпизод показал, что даже тяжелые формы я теперь могу контролировать. Мне все равно не избежать их, они все равно прорвутся, раз в сезон у меня будет один из эпизодов. Но я могу остановить галлюциноз, могу избежать селфхарма, могу приостановиться в маниакальном гоне, могу не выпадать из жизни во время депрессии и не растворяться в смешанном состоянии. Я, наконец, чувствую себя живой, и даже моя диссоциация не мешает мне чувствовать себя и жизнь. Хотя я знаю, что впереди еще долгий путь. Более того: у меня чувство, что только сейчас я начала по-настоящему лечиться, только выбралась на свет из подземелья. Безусловно, я учитываю болезнь при планировании дел. Осознаю свои силы и распределяю их, в зависимости от существующего или будущего состояния. Так я могу быть свободной и не выпадать из жизни. Но страх, что болезнь меня поглотит, никуда не ушел. Я только считанные месяцы назад перестала бояться эпизодов и научилась адаптировать их под жизнь.