К моему удивлению, в этот день меня больше не трогали. Некоторое время спустя один из троих босяков, с которыми я вскоре подружился, предварительно набив каждому из них морду, сказал, что они тогда ничего не поняли, но на всякий случай решили сперва раскинуть мозгами, а пока держаться от меня подальше.
Когда я в тот день вернулся домой, дед устроил мне экзамен.
– Ну, что ты понял?
– Ничего, – честно ответил я, – мне понравилось быть мячом.
– А это потому, что у тебя ума, как у мяча, – ответил дед, ласково (что было ему совершенно не свойственно) поглаживая меня по голове. – Да и голова у тебя круглая, как мяч.
– А что я должен был понять? – искренне удивился я.
И тут дед прочел мне первую лекцию, правда, очень краткую о внутренней сути воинского искусства и Ци-Гун.
– Я тебе этого не говорил, поэтому ты думаешь, что столб – это поза, в которой суровые мастера Ци-Гун заставляют стоять несчастных учеников для того, чтобы они стали сильными и терпеливыми.
Что тут было говорить, дед был совершенно прав, именно так я и думал.
– Однако стояние в столбе – это целая система, а любая правильная система одновременно работает не только с телом, но и с энергией и умом. Так вот, стоя в столбе, ты должен прийти в состояние полного покоя, а потом в этом покое искать движение. В занятиях воинским искусством все наоборот. Ты все время находишься в движении, но ум твой должен быть в покое, ибо воин с суетливым, беспокойным, не сосредоточенным умом долго не живет. Иначе говоря, ты должен искать покой в движении. Так вот сегодня, когда эти три сопляка играли тобой в футбол, они сделали так, что покой столбового стояния перешел в движение. При этом сам покой никуда не исчез, он оставался реализованным в виде формы столба, так как каждый раз, переворачиваясь и вставая, ты принимал исходную позу правильного, широкого и низкого столба. Так что поздравляю, теперь ты можешь дать этому Ци-Гун собственное название. Что-то вроде "Ци-Гун футбольного мяча".
– Кстати, – неожиданно сменил дед тему, – если ты так оставишь это дело, то так и останешься футбольным мячом до выпускного класса.
– Так мне же нельзя драться, – удивился я, – мы же поспорили!
– Почему нельзя, – точно так же удивился дед. – Еще как можно, просто проиграешь спор, не более того. Ну проиграешь, ну будем мы тебя с отцом бить этот месяц. Так тебе же не привыкать. Месяцем больше, месяцем меньше. А может, и не будем, я же тебе обещал, что, если будешь стоять столбом прямо в школе, никто из нас пальцем тебя не тронет.
Конечно, дед был прав. Подумаешь, проиграю, зато в школе станут уважать. Ну если не уважать, то хотя бы в мяч мной играть не будут. Хотя если честно, то мне даже понравилось. Так я еще никогда не развлекался. У деда на занятиях было намного скучнее – каждый день одно и то же и никаких тебе развлечений.
На следующий день на большой перемене я как ни в чем не бывало встал на прежнем месте в столб и приступил к занятиям Ци-Гун. Вчерашняя троица (видимо, уже придумали, что со мной делать) дружно направилась ко мне. Судя по решительности походки, они уже точно знали, как со мной поступить. На этот раз меня уже никто не толкал, совсем наоборот: первый резко и сильно ударил ногой в живот. Я не сдвинулся с места, только резко выдохнул.
– Помнишь, что я тебе говорил: с самого детства правильно стоит в столбе, – раздался откуда-то сбоку знакомый голос деда.
– А я что, возражал? – услышал я голос отца. – Но эти же сопляки совсем еще бить не умеют.
"И как это я снова проглядел их, – подумал я. – Снова меня обманули, вчера так старательно при мне обсуждали свои планы на это время, что я, дурачок, поверил, подумал, что сегодня их точно не будет".
Тут ход моих мыслей прервался, потому что следующий удар был направлен в голову. Дальше думать было некогда, я нырнул под бьющую ногу и последнее, что я услышал, был голос деда.
– Я это тебе тоже говорил – твой характер.
Мгновение спустя я снова стоял в низкой и широкой стойке. Мальчишка, пинавший меня, жалобно скулил, держась за низ живота. Двое других стояли поодаль, не решаясь подойти ближе.
"Ничего, я не гордый, сам подойду", – подумалось мне.
В общем, с этого дня никто в школе меня больше не трогал. Мало того, я стал уважаемым человеком. Любить меня никто не стал, но и трогать уже никто не пытался. Правда, на следующий день отцы избитой троицы явились к нам домой жаловаться на то, что я избил их сыновей, этих переростков-второгодников.
Дед встретил их очень уважительно, я бы сказал, подчеркнуто уважительно. Он даже лично взялся заваривать этим мужланам чай. Вначале о деле, по которому они пришли, никто не говорил (я знаю, я подслушивал), а потом, когда "гости" решились начать, дед неожиданно извинился, говоря, что ему некогда, что его ждет очень уважаемый пациент, важный чиновник, специально приехавший из города к деду на лечение.
– Но это ничего, – продолжил дед. – К вам, уважаемые, сейчас выйдет мой сын, думаю, с ним вам поговорить будет даже лучше, чем со мной, ведь именно он отец этого оболтуса, а я всего лишь его дед и к тому же слабый старик. Мне с этим несносным мальчишкой никак не управиться. Да что там управиться, мне за ним даже не угнаться.
Подслушивать мне становилось все сложнее, потому что я с огромным трудом удерживался от хохота при мысли, что дед не может со мной управиться. Да ему и не надо было – достаточно было одного взгляда.
Пока я изо всех сил старался не нарушить маскировку громким смехом, дед степенно ушел. Вместо него пришел отец. Вел себя он совсем не так, как дед. Вежливо, но очень сдержанно поздоровался, спокойно уселся и просто стал молчать. "Гости" переглянулись, видимо, никто не решался приступить к делу. Отца в деревне знали и, как я понимал, слегка побаивались. Он же по-прежнему твердокаменно молчал, только подливал "гостям" чаю. Когда же наконец один из пришедших решился и изложил суть дела, отец, очень медленно и степенно, ответил ему так:
– Мой сын никого не трогал, это ваши дети начали избивать его – это раз. Их было трое – это два. Все они старше, больше и сильнее его – это три. Он никого не покалечил (хотя если бы это была "взрослая" драка, то при условиях "три к одному" он по всем законам воинской добродетели вполне бы имел на это право) – это четыре. И, наконец, всему этому есть полный школьный двор свидетелей – это пять. И еще одна маленькая деталь, уважаемые гости: за этим сопляком и оболтусом стою я и только я буду решать, прав он или нет. Если он виноват, я сам накажу его очень сурово, если нет, то никому не позволю его и пальцем тронуть.
В этот момент вернулся дед (я много раз отмечал, какое у него потрясающее чувство происходящего: ему не нужно было выжидать момент, подслушивать и подглядывать, как мне, – он просто приходил и уходил именно тогда, когда было нужно) и стал занимать "гостей" вежливой беседой. Те, ошарашенные разговором с отцом, долго не задержались и вскоре откланялись.
Когда они вышли, дед, не поворачивая головы в ту сторону, где я прятался, и не повышая голоса, сказал:
– Минь, хватит подслушивать, выходи.
Я замер, точно зная, что видеть меня он не мог. Дед продолжил, снова не поворачивая головы:
– Если сейчас не выйдешь, не стану тебя этому учить.
Когда я вышел, дед спросил:
– Интересно тебе, откуда я знал, что ты подслушиваешь?
Конечно, мне было любопытно и я старательно закивал, всем своим видом выражая заинтересованность.
– Все проще простого, – засмеялся дед. – Я же тебя знаю и ни секунды не сомневался, что ты обязательно будешь подслушивать. А вот где ты прятался, я знать, разумеется, не мог. Это я почувствовал.
– А как такое может быть? – не выдержал я, перебивая деда, что в нашей семье считалось верхом неприличия (такого даже отец себе не позволял).
– Это такой Ци-Гун, – кратко ответил дед.
– А отец умеет? – также кратко спросил я.
– Конечно! – еще короче ответил дед.
– Меня научишь? – с замиранием сердца спросил я.
– Конечно, ты же мой внук.
И далее последовала инструкция, которая оказалась совсем простой.
– До сегодняшнего дня ты стоял в столбе так, чтобы видеть происходящее. Это было правильно, так ты мог видеть то, что тебе полезно было видеть: как я лечу людей и как твой отец преподает воинское искусство. Дома ты и дальше будешь так стоять. Придя в школу, ты тоже стал так, чтобы лицезреть происходящее. Еще бы, невиданное зрелище – сопляки мячик гоняют, а соплячки на них пялятся. Завтра, когда будешь стоять в столбе, станешь лицом к забору, закроешь глаза и будешь слушать, что происходит у тебя за спиной.
– Что тут за фокус? – удивился я. – Слух у меня прекрасный, слышу я и так хорошо.
– Конечно, слух у тебя прекрасный и уши большие, – легко согласился дед, – подслушивать в самый раз. Но с умом хуже. Сначала ты только слушаешь, а потом… – Тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня.
– А потом начну чувствовать?! – догадался я.
– Именно! Когда накопится достаточно энергии и успокоится ум, ты тут же начнешь чувствовать. Если честно, то энергии у тебя более чем достаточно – целый день носишься без остановки. Хватило бы примерно на троих мальчишек твоего возраста или на десяток таких стариков, как я… А вот с умом…
Дальше продолжать не было нужды; по поводу своего глупого и беспокойного ума я уже столько наслушался, что все знал наперед.
Но за то время, что дед учил меня, я усвоил твердо, что все, о чем он говорил, – работало, какими бы дикими ни казались его сказки про Ци-Гун. Поэтому на следующий день на большой перемене я стал так, как он сказал: спиной к бурлящему жизнью школьному двору, и закрыл глаза.
Много лет спустя, когда я поехал учиться в Советский Союз, мне очень повезло на подготовительных курсах. Вполне понятно, что наше обучение начиналось с "преодоления языкового барьера" (так нам говорили преподаватели), для чего собственно и были предназначены эти самые курсы, так что первыми, кто начинал с нами работать, были преподаватели русского языка. По большей части это были немолодые люди, которым "безъязыкие", как они между собой говорили, иностранцы давно надоели. Дело свое они, разумеется, знали, у каждого из них даже была своя методика, но было видно, что им на занятиях скучно. Соответственно, было скучно и их студентам. В нашей группе была совсем другая история – нам повезло и попалась прекрасная молоденькая училка русского языка. Была она только после университета (моложе меня!) и очень старалась. Своя методика (может, и не слишком оригинальная, для детского сада в самый раз) у нее, кстати, тоже была – она использовала русские народные сказки как основу для пополнения словарного запаса.
Когда мы приступили к изучению сказки про избушку на курьих ножках, в которой жила Баба-Яга, и наша училка перевела фразу доброго молодца "Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу – задом", я сразу вспомнил свое стояние лицом к забору и спиной к центру школьного двора. Помнится, тогда я подумал, что в те времена я одновременно, наверное, был и добрым молодцем (малолетним, правда), и избушкой на курьих ножках, и Бабой-Ягой, которая эту избушку охраняла. Но такие ассоциации возникли у меня много лет спустя, а пока я стоял в столбе и ждал, когда же я что-то почувствую. Разумеется, ничего не произошло. Я все слышал (еще бы не слышать этот ор, тут не оглохнуть бы), но ничего не чувствовал.
Придя домой, я хотел немедленно сообщить деду, что ничего не почувствовал, но решил не делать этого, потому что знал, что за этим последует наставление на тему о том, что не следует торопиться, что ничего не приходит без длительного труда, что "все стоящее достигается тяжело и медленно, а что достигается легко и быстро, не стоит достижения". Все это я слышал уже тысячу раз и хотя ни разу ничего не понял, все это мне уже надоело. Теперь я понимаю, что тогда делал дед и какое терпение было у него. Он говорил мне вещи, которых маленький мальчик в принципе не мог понять, но повторял их столько раз, чтобы я никогда не смог их забыть, а когда придет время – был бы готов их вспомнить, понять и реализовать. Такая вот мина замедленного действия.
Так что я удержался от вопросов и продолжал день за днем стоять спиной к играющим в мяч одноклассникам. Они ко мне так привыкли, что обращали внимания не больше, чем на столбы школьного забора. Мало того, меня даже бродячие собаки, которым иногда перепадали остатки от школьных завтраков и которых поэтому в школьном дворе было довольно много, перестали замечать. Хорошо, хоть не мочились на меня.
Не помню точно, сколько лет прошло, думаю, не меньше двух. Я по-прежнему ничего "не чувствовал спиной". Наконец я не выдержал и пошел объясняться к деду. Кстати, за эти пару лет старый хитрец меня ни разу ни о чем не спросил. То ли и так знал, то ли просто выдерживал паузу.
Но уж когда я пришел к нему, он закатил мне такую лекцию… Чего он только не говорил. Память у меня была хорошая, так что я все прекрасно помню до сих пор. Правда, понимать, о чем тогда шла речь, я начал десятки лет спустя, а до тех пор это знание просто "хранилось" у меня в голове.
Кстати, о памяти. Сравнительно недавно мне попалась статья, где какие-то (не помню точно, кажется, японские, а может, американские) ученые писали, что они выяснили, почему у человека в старости становится плохо с памятью. Вообще-то я читать не люблю – нет ничего полезного в книжном знании – знавал я многих людей, которые прочитали множество книг и остались такими же слабыми, тупыми и бесполезными, не могущими ни защитить, ни прокормить даже собственную семью. О вещах вроде духовного роста, которые дает (заметьте, без всяких книжек) любой Ци-Гун высшего уровня, я и не говорю.
С самого детства мне повезло, потому что моя вьетнамская родня со стороны матери рассказывала мне вьетнамские сказки, а дед-китаец – китайские. Его сказки было слушать намного интереснее, потому что он был суров, немногословен и использовал сказки не в качестве колыбельной перед сном, а только в "наставительно-поучительных" целях. Был он исключительно практичен и не склонен тратить время на всякую бесполезную чепуху. Наверное, поэтому у него была сказка (вообще-то у него была поучительная история или поговорка на любой случай) по поводу "стоящего" знания.
Была она о том, как у старика-крестьянина было три зятя. Двое из них были образованными людьми, чиновниками-сюцаями. Правда, ранг сюцая был самым низшим, экзамен на него можно было пройти в столице провинции каждый год, не то что экзамен на высшие ранги, который проводился только в столице империи и только раз в три года, но все равно старый крестьянин очень гордился своими образованными зятьями. Третий же зять был простой крестьянин, так что на него старик внимания вообще не обращал.
Однажды у старика был день рождения и три зятя пришли поздравить своего тестя. Похваляясь друг перед другом своей образованностью, два ученых зятя решили, что каждый перед тем, как что-то съесть и выпить, должен сочинить стих. А кто не сможет, тот обойдется без мяса и без вина. В общем, ни выпить, ни закусить.
Начал старший, сочинивший такой стих.
Четырнадцать – это дважды семь,
Сразу два самых жирных куска съем.
Как сказал, так и сделал: взял палочками два самых жирных куска и бросил их в рот.
Средний зять был еще глупее старшего, ничего сам придумать не смог и переиначил стихи "предыдущего оратора" таким образом:
Двадцать один – это трижды семь,
Сразу три самых жирных куска съем.
Он торжествующе поглядел на старшего зятя, которого смог "переговорить" впервые в жизни, и съел целых три куска мяса, тщательно отобрав самые жирные.
Третий зять встал и смиренно сказал, что он простой крестьянин, который никак не может тягаться с высокоучеными господами чиновниками. Поэтому, не умея сочинять стихов, он тоже возьмет и несколько переиначит первое стихотворение. Звучало оно так:
Хотя четырнадцать – это дважды семь,
А я один все мясо съем.
Сказка мне очень понравилась, но, как оказалось, у деда была еще собственная "мораль" к ней. В его трактовке конец сказки выглядел так. Крестьянин был такой умный, потому что занимался Ци-Гун и не забивал себе голову ненужными знаниями. А никто его не остановил, когда он один сожрал все мясо, потому что он был мастером У-Шу и все его побаивались.
Само собой, эта концовка отличалась от общепринятой, но дед явно считал (и правильно считал) себя не глупее тех, кто эту сказку придумал, и позволял себе "вариации на тему".
Разумеется, после таких сказок любовь к чтению у меня была очень относительная. Но статью о причинах потери памяти в старости я все-таки прочитал до конца. Дело в том, что она была короткая, а я до сих пор люблю, когда все происходит быстро, как в рукопашной схватке. С женщинами та же история – уговаривать долго не люблю. Впрочем, обычно долго и не приходится, даже сейчас. К чему это я, рассказывая о Ци-Гун, вдруг задумался о женщинах? Наверное, потому что, во-первых, я их люблю и потому часто о них думаю, а во-вторых, если бы не Ци-Гун, я бы сейчас мог о них только думать. В свое время, обучая меня принципам китайской медицины, Учитель Ван заставил меня запомнить пять признаков старого человека, которые он формулировал примерно так: прекрасно помнит то, что было давным-давно, во времена его молодости, забывая то, что произошло минуту назад; ложась вечером в постель, не может заснуть из-за бессонницы и засыпает, стоит ему присесть; плачет без слез, но когда он смеется, слезы текут без остановки; туг на ухо, совершенно ничего не слышит, но услышит каждое плохое слово, сказанное о нем даже тихим голосом; интересуется женщинами, хочет их даже больше, чем в молодости, но если ему предоставляется случай, оказывается, что он ничего не может.
Конечно, для меня все эти принципы не очень-то работают. Я и сплю, и слышу, и помню хорошо. Да и женщины на меня пока не жалуются. Разумеется, все это когда-то заканчивается – тело не вечно, даже у такого мастера Ци-Гун, как я. Но шанс, что оно дольше продержится в хорошем состоянии, гораздо выше, чем у человека, который про Ци-Гун читал только в книжках.
Однако вернусь к статье о памяти. Оказалось, что она полностью объясняет первый из пяти признаков старости. Причина плохой памяти в том, что клетки мозга, предназначенные для запоминания, к старости заполняются информацией прежних лет, а на новую не остается места. Поэтому человек прекрасно помнит то, что было в далеком прошлом, но забывает, куда он положил ключи минуту назад, или ищет очки, которые находятся у него на носу. Мне лично это напомнило старый шкаф, забитый барахлом, которое давно можно было бы выбросить, чтобы освободить место для новых вещей.