- Объясните мне только одно, - продолжал я. - Вы молоды, трудитесь, вы вовсе не кажетесь распущенной или любительницей легких забав. У вас довольно уравновешенный темперамент. Чувственность тоже не бьет из вас. Отчего же все это у вас так просто? Увидели человека раз, другой, и уже готово. Ну, я допускаю любовь с первого же взгляда, забурлившая страсть, но ведь ничего подобного, по вашим же словам, не было. Вот вы нарвались на сифилис. К счастью, все вероятно обошлось благополучно. А что, если бы к тому же оказалась еще беременность? Ведь это уже целая революция организма. Что бы вы делали тогда? Прибегли бы к аборту? Но рисковать здоровьем ради минутного наслаждения, разве это дело? Если за каждое мимолетное удовольствие вы будете расплачиваться такою ценою, что же от вас останется? Я вас не понимаю. Объясните мне все это, пожалуйста.
Ее лицо залилось краской, потом побледнело и покрылось пятнами.
- Я не знаю, - глухо ответила она после длительного молчания. - Все живут так. Все мужчины подходят ко мне с такими намерениями. Я не даю никакого повода, а они разговаривают со мною так, будто все это само собою разумеется. А если я протестую, мне говорят; это мещанство, предрассудок, отсталость… А потом, доктор, как бы это сказать, найдет вдруг на тебя такое настроение. Разве я этого хочу? Потом, на другой день, ходишь сама не своя, билась бы об стену, загрызла бы себя.
К тому же, подумайте, с утра до вечера служба, утомительная, скудно оплачиваемая. Еле-еле сводишь концы с концами. Стучишь на машинке, а в голове; "Сапожнику надо заплатит за подметки, блузка изорвалась, чулки вздорожали". Не знаешь, что приобрести раньше. А жизнь проходит, не ждет, Мчится своим чередам. Смотришь на других - они счастливы, к чему то стремятся, что-то у них есть, волнуются, чего-то добиваются… Вот и тебе хочется немного ласки, уюта, теплого отношения. Ведь я не старуха. Мне нужно все это. Кто же виноват, что к нам в этот момент подходят не те, кто мог бы стать самым дорогим в жизни.
В ее голосе звучала глубокая печаль.
- А почему вы думаете, - сказал я, - что все дело в этом? Что вся суть в "дорогом"? Конечно, это тоже важно. Но нет ли еще какого-либо другого смысла в жизни? Вот, вы жалуетесь, что вам скучно, что вы одиноки. Отчего же вам не пойти по общему пути с другими? Попробуйте работать в какой-либо общественной организации, у вас в учреждении ведь их сколько угодно. Начните, и вы увидите, как у вас изменится настроение. Учитесь жить с другими и для других, для всех, для таких, кто трудится, как вы. Тогда вам не придется заполнять пустоту вашего существования мимолетными увлечениями.
Она посмотрела на меня с грустью и сказала, подумав:
- Нас к этому не подготовили. Мы - пустые… навсегда.
Напудренные щеки ее опять покраснели.
- Батюшки, - воскликнул я, спохватившись. - Мы совсем заболтались. Ну, идите, мой друг, и подумайте о нашем разговоре.
Она вышла. В передней при свете стосвечовой лампы сидели вдоль стены на скамьях больные. У одних были скучающие лица, у других - нетерпеливые. Беглым взглядом я охватил все это разнообразие лиц, выражений, фигур.
Я никогда не понимал жалоб на скуку работы тех, кто в своей деятельности соприкасается с большим количеством людей. Человеческий материал, в конце концов, очень занятен. Вслушиваясь в сочный, неприкрашенный рассказ больного, иногда как будто читаешь художественное произведение, вышедшее из-под пера чуткого изобразителя быта. В амбулатории это бывает сплошь и рядом.
И какой простор для наблюдений! Даже сейчас, в момент, когда я открываю дверь приемной.
Первым ко мне сидит немолодой мужчина в потертом пиджаке и старомодном воротничке с отворотами. Я знаю его: это счетовод какого-то треста. В момент, когда я появляюсь на пороге, лицо его принимает безучастное выражение. Оно как бы говорит окружающим: "У меня не то, что вы думаете. Я здесь по делу. Я выше всяких подозрений". Он даже отворачивает от меня голову. Но я вижу, как углом глаза он держит в поле зрения меня и дверь кабинета.
А вот совсем еще подросток. Коротко подстриженные волосы делают ее похожей на девочку. Но у губ лежит складка, делающая ее рот - ртом женщины, узнавшей страдание. Ее тонкие губы крепко сжаты. Она ни на кого не смотрит. У нее злое выражение лица и какой-то каменный взгляд. О, эта будет долго помнить обиду! Она не простит. Она будет мстить - все-равно кому.
Неподалеку от нее сидит степенный мужичок. Он напоминает старосту артели, ну, например, плотников. У него широкая рыжеющая борода. Две глубокие борозды бегут от выреза ноздрей к куделящемуся волосу подбородка. Он спокойно оглядывается по сторонам, словно желая сейчас же завязать беседу с соседями, и изредка вздыхает, как бы говоря: "Наказал меня Господь".
Когда он войдет ко мне, его первые слова, конечно, будут: "Попутал меня нечистый на старости".
Рядом с ним сидит рабочий. Ему не более 20–22 лет. Он знает, что такое труд. Щеки румяные, как у девушки, а руки уже огрубели. Вероятно, он рабкор. Время от времени он обводить взглядом соседей, и в глазах его светится слегка тревожное любопытство. Он как будто хочет сказать: "Ах, так вот они, эти люди с ужасными венерическими болезнями! Но ведь они совсем обыкновенные люди, такие, как и все, как и я".
В углу примостилась старушка. Она еще моложава на вид, у нее пухлое лицо с ямками на щеках, седые волосы, но глаза, черные, блестящие, живые. Приветливо улыбаясь, она очень грациозно кланяется мне издали выразительным, несколько театральным движением головы. Я узнаю ее. Это - балерина, очаровательная в восьмидесятых годах прошлого века, прекрасная надежда тогда знатоков балета. Чайковский был в восхищении от этой "кошечки Маторсен". Ее ожидала европейская слава. Но она была слишком шаловлива в свои двадцать лет. На премьере "Спящая красавица" она неосторожно обращалась с огнем, и ее платье вспыхнуло, как факел. Рубцы, оставшиеся после ожогов, заставили ее расстаться со сценой.
Теперь она где-то в студии Губпрофобра преподает пластику. У нее обнаружились какие-то непорядки в мочевом пузыре, и время от времени я вижу ее здесь, в амбулатории. Когда, уже с рецептом в руках, она покидает мой кабинет, у двери, прощаясь со мной, она делает грациозный реверанс, точно это уход со сцены после исполнения номера под гром аплодисментов.
А вот совсем любопытная парочка, мужчина и женщина. Им обоим вместе не более 40 лет. Она нежно жмется к нему, а он держит ее ладонь в своей. Лица у них счастливые. Что это? Не произошло ли здесь только что объяснение в любви? Неужели амбулатория служит им местом свидания? Вот еще новость! Впрочем, я знаю, зачем они здесь. Этот приход - преддверие в ЗАГС. Перед тем, как отправиться совершить обряд гражданского бракосочетания, они хотят предварительно быть осведомленными друг о друге, о здоровье или о болезни. Это современная деловая, честная, трезвая, реалистическая и все-таки наивная молодежь, молодежь, которая борется с лицемерием прежней морали и предрассудками опрокинутого строя. Они хотят быть носителями новых идей то всем. Они создают новый быт. В их походке, в том, как они говорят, как держат голову, есть что-то напористое, как будто они кому-то бросают вызов.
Кстати, по поводу этой молодежи.
Год тому назад в амбулаторию пришел молодой рабочий. Меня он просто восхитил мужественностью. Это был крепыш, с движениями слегка медлительными, но тяжеловатой точности и округлости. На некрасивом обветренном лице северянина глаза смотрели зорко и уверенно. Над небольшим широким лбом волосы бронзоватого отлива шли густыми прядями назад и на затылке были небрежно и красиво спутаны. Фигурой и головой он напоминал Зигфрида из Нибелунгов.
Я заглянул в его регистрационный листок. Это был портовый грузчик.
- Я пришел к вам за удостоверением, - сказал он низким басом, окая по-московски.
- Куда вы должны представить это удостоверение? - опросил я.
- В ЗАГС, - последовал ответ.
За несколько месяцев до этого была декретирована обязательность взаимного осведомления брачующихся о состоянии их здоровья. Но многие из вступающих в брак смешивали обязательность осведомления с обязательностью освидетельствования. И вот, в амбулаторию все чаще стали обращаться эти жертвы ошибочного толкования декретов правительства. Не отказывая в осмотре, я пользовался случаем для дачи различных гигиенических наставлений.
Я осмотрел грузчика тщательно. Ничего подозрительного, никаких следов прежних заболеваний у него не оказалось. Я ввел уретроскопическую трубку, чтобы проверить слизистую оболочку канала, и увидел на всем протяжении последнего равномерно окрашенный полосчатый, влажный эпителий, ясно рефлектировавший.
- В браке, - сказал я, вытирая руки полотенцем, - участвуют всегда двое. Недостаточно одному быть здоровым. Другая сторона тоже должна быть вне всяких подозрений.
Он натянул куртку и застегнулся. Сумерки бросали на его лицо тени. Из-под надлобных дуг сверкал проницательный взгляд. Пока я писал удостоверение, он говорил:
- Мы любим друг друга и мы верим друг другу. Никто из нас не скрыл бы правды. Не в этом суть. Дело в принципе. Всякая идея, завоеванная революцией, должна получить конкретное выражение. Любовь - это индивидуальное ощущение, но брак есть явление общественного порядка, и государству принадлежит до некоторой степени право регулирования этого института. Моя будущая жена была у врача. Она вполне здорова.
Я не без удивления выслушал реплику, прозвучавшую почти дидактически. И тон, и манера, и стиль были довольно необычны для грузчика. Мое изумление не осталось незамеченным. Усмешка, почти неуловимая, легла на его губы.
Тогда я сообразил, что это, вероятно, вузовец, член трудовой студенческой артели.
Грузно переступая с ноги на ногу, он пошел к дверям, унося с собой удостоверение о здоровье.
Через две, примерно, недели этот Зигфрид снова стоял перед моим столом. В его самоуверенности была заметна какая-то трещина. Брови, сжатые к переносью, провели глубокую морщину.
- Я думаю, что не ошибся, - сказал он, когда я вопросительно взглянул на него. - У меня гонорея, не правда ли, доктор?
Я осмотрел его и убедился в справедливости его предположения.
- Совершенно верно, - сказал я. - Но ведь вы совсем недавно собирались жениться? Когда же это вы успели? Ведь я сам выдал вам удостоверение.
Он нахмурил лоб, как будто обдумывая ответ. Серые глаза потемнели. Молча он засунул руку в карман, вытащил оттуда какую-то бумажку и подал ее мне.
Маленький листок был скомкан. Должно быть, чья-то рука в гневе мяла его. Я разгладил складки и прочел: "При осмотре гражданки Новосиловой Ольги, никаких признаков венерических болезней не обнаружено. Врач амбулатории Владимиров". Пока я читал, он сидел, опустив руки на колени, большой, кудлатый и молчаливый.
- Это о моей жене, - сказал он медленно и негромко, когда я окончил, - о моей бывшей жене. Это документ о человеке… - с кривой усмешкой продолжал он. - Еще ботинки не износила после ЗАГСа, а уже успела обмануть меня. И сама заразилась, и заразила меня.
Я слегка растерялся от неожиданной откровенности посетителя.
- Гм… да, - пробормотал я, - это нехорошо. Очень нехорошо это вышло.
- Нехорошо? - сказал он саркастически. - Ну, знаете, доктор, это немного больше, чем нехорошо. Здесь, пожалуй, были бы уместны другие слова. Но я не буду говорить: "подло, гнусно, мерзко". Это ни к чему. - Он вдруг придвинулся ко мне, навалился грудью на стол и посмотрел мне в глаза. - Но зачем она это сделала? Что это, разврат? Но ведь она не буржуазная самка, развратничающая от жира и безделья. Ведь она стойкий товарищ, работница, человек сознательный, умный, марксистка. И вдруг ложь, обман!
Он замолчал. Лицо его, слегка покрасневшее и возбужденное, вдруг застыло, только желваки челюстей выпукло обозначились.
- Эта болезнь, - закончил он неожиданно спокойно после минутной паузы, - тоже ужасно неприятная вещь. Я хотел бы поскорее вылечиться.
Я взглянул на него осунувшуюся фигуру и повертел в руке бумажку, которую он мне дал.
- В чем вы ее обвиняете, собственно? - опросил я. - В том, что она вас заразила? Конечно, она вас заразила. Это ясно, как дважды два четыре. В этом-отношении вы правы. Но изменила ли она вам, это - вопрос. Конечно, в жизни так бывает сплошь и рядом - муж и любовник. Могло это быть и в данном случае.
Но, представьте себе, могло и не быть. Вы от нее заболели, но она вам, может быть, не солгала насчет своей верности. И, обвиняя ее во лжи и в обмане, вы, возможно, неправы. Она вас заразила, но могла и не изменить вам.
Он высоко поднял брови и посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
- Простите, доктор, я вас не понимаю, - сухо сказал он. - Если она клянется в верности, это естественно и логично. Внушить мне подобную чепуху - в ее интересах. Но не станете же и вы утверждать, что триппером может заразить здоровая женщина. Ко дню нашей записи она была вполне здорова. Вы сами читали свидетельство врача. Простите. - закончил он с раздражением, - я вас не понимаю.
- Вы этого не понимаете, - продолжал я, - но это очень просто. Она могла быть больна и до встречи с вами. Но она об этом не знала, не знает и теперь. Она заразила вас, но вполне искренно считает себя абсолютно невиновной. Выслушайте меня до конца и поймите, что такое положение вещей могло иметь место.
Он внушил мне почему-то глубокую симпатию. Времени у меня было много, так как прием уже окончился. Мы были одни в опустевшей амбулатории. Сумерки прятались в углах комнаты. За окном красноватый свет зари неуловимо растворялся в безмерности неба.
Я подробно рассказал ему о различии процесса заражения у мужчины и у женщины, и о причинах этого несходства. Я особенно внимательно остановился на анатомических подробностях. На ряде примеров из повседневной жизни я пояснил ему, какова роль "залеченных" мужчин в половом здоровье женщин, и каким образом женщины, не подозревая, что они больны, распространяют заразу и в то же время сами становятся жертвами внедрившихся в их организм микробов.
Он был потрясен моими словами. Когда я кончил, он схватился за голову.
- Доктор, что же в таком случае делать? - произнес он глухо. - Значит, это проклятие подстерегает нас каждую минуту, на каждом шагу. Значить, надо избегать всех женщин, как только они переступили девичество? Подумайте, - воскликнул он с отчаянием, - ведь это просто чудовищно! Человек, который заражает, "залеченный", не знает, что он болен. Она, которая ласкает потом другого, не знает, что она больна и опасна. Он не знает, она не знает, врач не знает. Так кто же знает? Где выход из этого заколдованного круга? Восемьдесят процентов мужчин болеет и болело триппером. Пятьдесят процентов из них "залечивается". Девяносто процентов женщин страдает женскими болезнями. Семьдесят процентов этих болезней - результат триппера. Это же ваши цифры, ваши слова. Так что же? Значит, все кругом больны, все заражены? И нет никакого спасения? Каждый должен раньше или позже попасть в рамки этих неизбежных процентов? Ведь это же жутко!
Он умолк на минуту, сильно взволнованный. Широкая грудь поднималась и опускалась, как бы сотрясаемая эмоцией, более мучительной, чем недавно испытанная скорбь. Затем он покачал головой и, заглянув мне в глаза, как бы выпрашивая возражение, добавил:
- Нет, доктор, здесь что-то не так. Вы, должно быть, ошибаетесь. Иначе все давно с ума сошли бы.
Несколько минут царило молчание. Что ответить ему?
Я взглянул на посетителя. Лицо его все еще выражало скорбь и возмущение.
- Да, - сказал я мягко, - вы отчасти правы. Может быть, я преувеличиваю, может быть, я вижу мир лишь через окно венерологического кабинета. Но если я и преувеличиваю, то, во всяком случае, не особенно сильно. "Все сошли бы с ума" - это вы напрасно думаете. Вы просто не знаете только течения этой болезни. Ведь многим она кажется пустяком. Она кричит о себе только в первые дни, недели, и она заставляет резко страдать от боли только мужчин. Через какой-нибудь десяток дней она уже стихает. Поэтому никто и не бьется головой об стену.
"Все должны раньше или позже попасть в рамки неизбежного процента". Это не обязательно, это даже не неизбежно. Да-с. Можно обойтись без этого. Не делайте себя рабом минутных привязанностей, случайных связей, будьте осторожны в вопросах пола, брака, семьи и вы можете быть спокойны, что вы избегнете неизбежного процента, и вас не будут огорчат всякие неприятные события, - эти и им подобные. Безусловно, иногда здесь возможны сюрпризы, вот как с вами, например. Если, конечно, вас можно взять в пример. Я не знаю вас, может быть, вы выносили и вырастили большое и глубокое чувство, а жизнь и здесь ударила вас грязью. Что-ж, это бывает. Конь о четырех ногах и тот спотыкается. Вы идете по людной улице; вдруг с крыши сваливается кирпич, и вы падаете мертвым. Значит ли это, что хождение по улицам вещь роковая? Это ведь исключение.
- Не будем спорить о процентах, доктор, - сказал он после небольшой паузы. - Немного больше, немного меньше, это не важно, в конце концов. Скажите мне, пожалуйста, другое, вот о медицине. Если многие вопросы лечения гонореи еще спорны, по вашим же словам, то что же делать? Как бороться с этим злом? Профилактика… профилактика… Это я знаю, - продолжал он нетерпеливо. - Ну, конечно, лучше предупреждать, - кто же с этим спорит? Ну, а тот, кто уже болен, кто заражается сегодня, завтра? Что делать ему? Пулю в лоб, что ли?
Он вызывающе посмотрел на меня. Что-то злое скользнуло по резко очерченным губам его. Над открытым лбом упрямо громоздились отброшенные пряди светлых, с бронзовым отливом, волос.
- Зачем так мрачно смотреть на вещи? - сказал я. - Вы меня не совсем поняли. Конечно, и у гонореи есть свои тайны. Однако, это совершенно не мешает нам успешно воздействовать на нее. Мы умеем лечить эту болезнь и избавляем людей от нее. Правда, бывают споры порой, поднимаются вопросы излечима ли гонорея, ищут твердых критериев исцеления. А раз ищут - значит, их пока как будто бы нет. Так ли это? Нет. К счастью, это не так.
Над какими случаями мы бьемся? Над всякими? Нет, только при осложнениях, при так называемом хроническом течении болезни мы обливаемся иногда седьмым потом. Вот когда приходится запасаться терпением. В этих случаях гонококк зачастую буквально смеется и над нашими знаниями, и над нашим опытом. Тут, действительно, иногда можно поспорить, где граница между здоровьем и болезнью.
Но что такое осложненное течение гонореи? Неизбежно ни оно? У всех ли оно бывает? Конечно, нет. У половины пострадавших болезнь протекает как острый процесс. Это значит, что она излечивается без остатка.
А у остальных?
Остальные - это именно те, кто плохо лечатся. Это те, которые грешат с виду невинными вещами, несоблюдением диэты, злоупотреблением вином, спортом, нерациональным образам жизни, эротической необузданностью. Это как будто мелочь, пустячок там какой-нибудь, - рюмка водки, скажем, о ней даже смешно сказать врачу. Но даром эти пустячки не проходят, как бы ничтожны они не были. И винить некого. Залог здоровья в нас самих. Это нужно твердо помнить.
Но даже и здесь, в этих трудных случаях, мы добиваемся полного исцеления. Нет такого триппера, который был бы неизлечим, который бы не поддался медицинскому воздействию. При терпении и выдержке не только врача, но главным образом больного, успех обеспечен. В нашем распоряжении достаточный арсенал средств для этого. И он позволяет освобождать в конце концов организм от микроба.