Когда я подошел к кровати, юноша отошел к окну и принялся глядеть на улицу.
- Доктор, здравствуйте, - взволнованным голосом сказала молодая женщина. - Сядьте ближе. Простите, что я лежу. Но у меня отчаянная мигрень. Дима, - обратилась она к юноше, - выйди пожалуйста из комнаты, мне надо остаться с доктором наедине. Я позову тебя.
И когда мы остались одни, она рассказала мне…
Четыре дня тому назад она отдалась этому юноше, а сегодня он прибежал к ней домой испуганный и дрожащий. Первые симптомы болезни были уже налицо.
- Доктор, - воскликнула она, схватив мою руку, - умоляю вас, скажите ему, что это бывает и не от больных женщин. Если он узнает, все погибло. Он не должен догадаться. Я люблю его. Я не могу жить без него. Он будет у вас сегодня позже. Умоляю вас!
Она смотрела на меня глазами, полными слез.
Я сухо ответил:
- Вы просите невозможного. Я не имею права обманывать в таких случаях. Наоборот, долг врача подчеркнуть, что это серьезная и длительная болезнь, и что она заразительна. Кроме того, - сказал я мягче, глядя на ее низко склонившуюся голову, - я вас предупреждал. Отчего вы не послушались меня?
- Неправда, - закричала она, - неправда! Как только я вернулась в Москву, я сейчас же переговорила с мужем. Он сказал, что он был когда-то болен, но потом вылечился. Ведь вы все переболели в свое время, - зло сказала она. - Я настояла на том, чтобы мы отправились к врачу. Мы были оба у одного из лучших профессоров, делали анализы. И что-ж? Ничего не было найдено. Профессор признал нас обоих здоровыми. Вот ваша медицина, вот ваши профессора! Подумаешь, - с ядовитым сарказмом добавила она, - долг врача. Это ваша наука и виновата в случившемся!
Она откинулась на подушку и истерически зарыдала.
Мне до глубины души было жаль ее.
Я видел перед собой эту любовь, только-что расцветшую и уже омраченную страданиями, в которых потонуло все ее очарование. И разве эта молодая женщина виновата? Ведь если профессор мог допустить ошибку, то что же можно требовать от обывателя? Да и профессор, может быть, тут не при чем.
- Ну, хорошо, - сказал я. - Предположим, что я захочу вам помочь. Но как это сделать! Ведь не стану же я обманывать вашего друга. Да и поможет ли это? Первый же приятель, которого он посвятит в эту историю, откроет ему глаза на истину.
Она молчала, а я придумывал выход.
Потом я спросил:
- Окажите, в эту ночь вы были совсем здоровы?
Она посмотрела, на меня с недоумением.
- Я хочу сказать, не было ли у вас в эти дни менструаций?
Она покраснела.
- Да, были.
- И в ту ночь?
- Да.
Эта справка объяснила мне все. Я нашел разгадку.
Удивление молодой женщины возросло.
- Но я вас решительно не понимаю, доктор. Ведь и с мужем мне приходилось…
- Я обещаю, - сказал я, вставая, - открыть вашему другу только половину правды. И я думаю, что она его вполне удовлетворит, если, - добавил я не совсем уверенно, - если он не особенно любознателен.
К счастью, эта история не окончилась трагедией. Никто из них не проклял, не убил другого. Моя ссылка на менструацию была им принята без всякой критики и с полной верой. Он не задавал мне пытливых вопросов. В глубине души он, вероятно, считал себя справедливо наказанным за свою несдержанную пылкость. Кроме того, он был настолько удручен самым фактом болезни и необходимостью ежедневно подвергаться утомительной процедуре лечения, что это, видимо, не оставляло места бесцельному любопытству. Студиец аккуратно посещал амбулаторию. Приходил он всегда последним, стесняясь остальных пациентов, стараясь ни на кого не смотреть. Стенографистка тоже лечилась у меня на дому.
Что было дальше?
Представьте себе, они продолжали любить друг друга. Он ни о чем не догадывался. В тоскливый период воздержания студиец развлекался тем, что устраивал ей сцены ревности.
Иногда, во время какой-либо лечебной процедуры, она рассказывала мне о себе. Мы были уже приятелями.
Однажды она описала мне начало их любви.
- Вы очень любите его? - спросил я.
- О, доктор, я никогда так сильно не любила! - последовал ответь.
- А он вас?
- Тоже. Мы безгранично любим друг друга. Знаете, доктор, когда мы впервые познакомились, в первом же пожатии его руки я уже почувствовала что-то необычайное. И он сказал мне тогда: "Наша встреча не случайна. Мы не исчезнем бесследно друг для друга. Я никогда вас не забуду". Ах, доктор, в этот момент родилась наша любовь…
Я подумал, следя внимательно за струйкой лекарственной жидкости:
- "Никогда не забуду" - это, быть может, слишком-много. Но помнить вас он, пожалуй, будет еще долго.
Загадочное в простом
Итак, московская стенографистка была больна триппером и заразила своего друга.
То, что я не нарушил тайны, вполне отвечало моему врачебному долгу. Но, как видите, из-за исполнения врачебного долга пострадало здоровье молодого человека.
Начавшись с драматической сцены со слезами и мольбами, весь эпизод закончился почти идиллически. Ну, а если бы этот юноша повесился? Или в припадке гнева вздумал бы придушить свою героиню? Или, наконец, обратился бы в суд, как это предусмотрено нашим уголовным кодексом?
А между тем, одного моего намека было бы, казалось, достаточно для того, чтобы предотвратить всю эту грустную историю.
Теперь я хотел бы обратить ваше внимание на одну существенную деталь.
Что наша москвичка была больна - факт несомненный. Но вот профессор нашел ее здоровой. Анализы подтвердили это. Она не солгала, так было на самом деле. И действительно, мужа она не заразила. А студиец пострадал. В чем же тут дело?
Ведь получается, что теперь, когда люди омолаживаются, когда радий, рентгеновские лучи и точнейшие медицинские приборы произвели полный переворот во всех методах распознавания в лечения болезней, когда с помощью внутренней секреции можно чуть ли не переделать человека физически и духовно, такое распространенное заболевание, как триппер, мы, оказывается, не можем распознать. Туберкулез в стадии, еще не чувствительной для самого больного, мы открываем задолго до его явного обнаружения, а триппер мы не в силах выявить даже тогда, когда он заразителен. Так ли это? Отчасти, так. Иногда мы, действительно, вынуждены сознаться в нашем бессилии, особенно в тех случаях, когда нам приходится наталкиваться на человеческие легкомыслие, беспечность или нетерпеливость. Но иногда и мы, врачи, бываем недостаточно осмотрительными, как, например, профессор, к которому обратилась наша москвичка. Впрочем, его тоже трудно упрекнуть. Он сделал все, как будто, что мог. Осмотр не вызвал в нем подозрений. Лабораторные исследования успокоили его. Если он ее расспрашивал, то ответы ее тоже вряд ли могли внушить ему опасения.
Неужели же я оказался проницательнее профессора? Нет, не в этом дело. Я тоже, может быть, признал бы ее после исследования и осмотра вполне здоровой. Ведь меня навела на след случайно брошенная ею фраза. Но след мог быть и ложным. И долгое время никто не знал бы истины, если бы не одна подробность.
Подробность эта: менструация.
Менструация открыла мне тайну гонококка. Я подчеркиваю это обстоятельство. Оно нам еще понадобиться. Потом.
Сейчас же я припоминаю эпизод, имеющий в некотором отношении сходство с только что рассказанной мною историей. Этот эпизод показывает, как иногда гибнет вера в человека, по крайней мере, вера в дружбу.
Это было еще до революции, приблизительно за год до империалистической войны. Студенты носили тогда тужурки, шинели, мундиры, усеянные блестящими металлическими пуговицами, голубые обшлага и высокие воротники, подпиравшие кадык.
Однажды к концу приема ко мне пришел студент. Он не был белоподкладочником, но все-таки его мундир был снабжен изрядным количеством пуговиц. Зубы у него были ровные, белые, а улыбка - широкая, почти безбрежная.
Впрочем, улыбался он в этот вечер очень мало. Вид у него был довольно унылый.
Он расстегнулся. Увы, не могло быть никаких сомнений. Злополучный спутник неплатонических увлечений явственно доказывал свое присутствие обильным гноеистечением и резкой воспалительной краснотой. Это был триппер.
Мое резюме как будто не особенно огорошило студента. Наставления о дальнейшем образе жизни, о "монашеском" поведении он выслушал как-то рассеянно и небрежно. Вообще, он говорил мало: "да", "нет", "хорошо".
Это состояние было не совсем обычной реакцией.
Большей частью впервые заболевшие, услышав диагноз, сильно нервничают и засыпают врача жалобами и вопросами.
Уходя и пряча рецепт, студент вдруг сказал:
- Эх, доктор, бывают же свиньи на свете!
- А в чем дело? - поинтересовался я.
Он только махнул рукой и направился к двери, не проронив больше ни одного слова.
В передней было пусто. Прием окончился. Я быстро снял халат и переоделся, так как спешил на визиты к больным.
В трамвайном вагоне я столкнулся с только что вышедшим студентом. Мы стояли на задней площадке. Он хмурил брови, и светлые глаза сверкали злым огоньком.
Кроме нас на площадке никого не было. Вдруг он поднял на меня глаза и покачал головой. Он сразу узнал меня.
Мне захотелось выяснить причины его странного поведения.
- Ну, это пустяки, - сказал я успокоительным тоном, точно продолжал разговор. - Все пройдет, если тщательно лечиться.
- Нет, что вы, доктор! Этого я никак не ожидал. Какой подлец! - и с оттенком ненависти добавил: - такого мерзавца мало убить.
Лампочка тускло мигала. Вагон несся в темноте, слегка подпрыгивая на стыках.
По лицу моего спутника перебегали тени.
Я старался понять смысл его угрозы… Вероятно, его обманул кто-то близкий, и вот теперь он познал низость дружбы и горький плод измены.
Я продолжал:
- Это у вас от неожиданности. Потом вы привыкнете и успокоитесь, только лечитесь аккуратно. Во второй раз вы уже не будете так волноваться. Но надо, чтобы второго) раза не было.
Студент рассеянно, точно одержимый назойливой идеей, слушал меня.
- Нет, доктор, скажите, где предел подлости человеческой? Послушайте только, разве это не гнусно? У меня есть приятель, друг, почти брать родной. Мы вместе выросли. И теперь мы тоже были неразлучны: я, он и его жена. Шура уже четыре года женат на Ниночке. Мы все очень любили друг друга. Ниночку я тоже знал еще маленькой-маленькой. Неделю тому назад Шура уехал к родным погостить. Накануне его отъезда Ниночке нездоровилось, а я и Шура пошли в кино. Затем мы зашли в кафэ выпить кофе. Почему-то мы заговорили о венерических болезнях, кажется, в связи с какой-то газетной заметкой. Мы оба были довольны, что не знаем этих болезней. Впрочем, Шура когда-то, еще задолго до женитьбы, болел триппером. Его вылечил тогда доктор Кудиш. "Миша", - сказал он мне, - "я завтра уезжаю, и Ниночка останется одна. Ты знаешь, я с ней еще не разу не расставался. Смотри-же, будь другом! Не давай ей скучать!" Ну, я ведь Ниночку люблю. Да и Шуру тоже. Раз Шура просил, чтобы она не скучала… Пошел я с ней однажды в кино на "Сказку любви дорогой" с Верой Холодной. Оттуда мы вернулись поздновато. Зашел я к ней попить чаю. А ей скучно было одной. Я и остался у нее. Это было три дня тому назад. А вот вчера показалась у меня эта штука.
Ну, не подлец ли Шурка? До какой низости надо дойти, чтобы лучшему другу смолчать о болезни. Какой обман! Душить надо таких!
Вот что ужасно, доктор!.. Ведь друзья детства!
Я не ушел объяснить моему спутнику, разочаровавшемуся в "дружбе с детства", что нельзя, быть может, упрекать Шурку в злом умысле. Но если бы трамвайная остановка нас не разъединила, мне пришлось бы в дальнейшей беседе взять этого самого "подлеца" Шурку под свою защиту.
Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди, безусые герои адюльтера. До революции особенно распространен был этот тип начинающих мужчин, мечта которых - связь с дамой общества. Теперь таких нет. Но ситуация из трех - явление, и у нас встречающееся на каждом шагу.
И вот стоит он предо мной с деланной улыбкой не то извинения, не то пренебрежения на губах.
- Доктор, вот здесь у меня маленький непорядок, пустячок какой-то, - говорит он. - Нельзя ли какого-нибудь лекарства. Я бы хотел через два дня уехать здоровым. Это меня не очень беспокоит, но все-таки как-то неприятно, доктор.
- Да, - отвечаю я. - Через два дня уехать здоровым вам нельзя. У вас триппер, настоящий.
Лицо его явно Выражает удивление.
- Простите, доктор, вы ошибаетесь. Триппер? Помилуйте, откуда же? Это совершенно невозможно. У меня связь с порядочной женщиной. У нее муж, ребенок. Вы ошибаетесь, доктор.
Но я, конечно, не ошибаюсь. И если у меня есть несколько свободных минут, я объясняю этому потрясателю семейных устоев, как и почему его не спасает чужая тихая пристань.
Сейчас я вам открою эту тайну гонококка.
Обратите внимание на одно обстоятельство, общее во всех рассказанных случаях: действующих лиц всегда трое. Разгадка в муже, если он есть или был.
Знаете ли вы, сколько мужчин болеют или болело триппером? Я не преувеличу, если остановлюсь на 80 процентах.
Эта цифра не измышление, эта статистика не мной найдена. Риккорд еще в середине XIX в. уверял, что "в Европе 80 проц. всех мужчин страдали или страдают гонореей". Жанэ писал в 1923 г., что "редко молодой человек, вступающий в брак, не болел в прошлом один или несколько раз".
Блашко, имеющий многолетний опыт в изучении этого вопроса, нашел, что, напр., в Берлине холостые мужчины в возрасте до 30 лет заболевают гонореей в среднем два раза.
На основании данных копенгагенской статистики мы получаем 160 инфекций на 100 мужчин в течение их жизни - приходит к такому выводу Блашко. А Фингер добавляет, что "эти копенгагенские цифры нужно считать с незначительными уклонениями прототипом взаимоотношений для каждого современного большого европейского города". Кстати заметим, что, по Пеллеру, 30–40 проц. всех мужчин, некогда имевших гонорею, заражают своих жен.
Проф. Хольцов в своем руководстве "Гонорея и ее осложнения", вышедшем в 1924 г., пишет так: "Гонорея принадлежит к чрезвычайно распространенным заболеваниям; по мнению многих авторов, только немногие из мужчин достигают зрелого возраста, не проболев один или несколько раз гонореей. В виду трудности получения точных статистических данных распространения гонореи, цифры различных авторов разнятся между собой. Относительно мужчин эти цифры колеблются между 50 проц. и 80 проц."
Такова статистика.
Ужасна ли распространенность гонореи? Конечно, это вещь страшная. Нужно ли еще об этом спрашивать? Почему же, однако, никто не кричит, не вопит? Почему спокойно прочитывают все написанные на эти темы книги, ужасаются на минуту и затем, захлопнув последнюю страницу, кладут спокойно книжку на полку? Ведь прочитать про эти 80 проц. - это значить узнать, что вы, я, он, мы все обречены! Рано или поздно каждый из нас там будет. Почему же никто не кричит, что эти книги - жуткие книги!
Кажется, у Чехова есть герой - учитель географии. Он хорошо знал географические карты, и Волга представлялась ему всегда тоненькой ниточкой, такой, какой она бежит, среди точечек и линий, на раскрашенной бумаге, висящей на стене. Вряд ли она казалась ему широким, могучим, как-бы беспредельным течением.
Мы все, знающие пределы гонореи по статистике, видим ее как бы такой же ниточкой на карте. Вот почему мы спокойно читаем эти цифры. На самом же деле надо понять, наконец, почувствовать, ощутить, почти осязать, что это не только линии и черточки. Это - я, вы, брат, сын, сестра, друг, любовница, жена, возлюбленные, живые люди, наши близкие, наши товарищи. Это мы, мы все населяем эту область статистики. Вот тогда, когда сухие выкладки почувствуются именно так, тогда эти 80 проц. встанут перед нами жутким и волнующим знаком.
Однако, вернемся к гонококку и к судьбе его в человеческом организме. Здесь прежде всего мы наталкиваемся на вопрос о том, как лечатся мужчины.
В первые дни пациент необычайно аккуратен. Окажите ему, что для пользы лечения необходимо повторить в день тысячу раз "Птичка Божия не знает ни заботы ни труда" и еще тысячу других нелепостей, - он все выполнит. Особенно, если заболевание произошло впервые.
Все болезненные явления резко влияют на пациента. Боли, резь, гной производят на больного такое впечатление, что ему не трудно внушить воздержанность, осторожность и внимательность. Психика его угнетена. Ему все противно, неприятно; он вдруг становится пессимистом и преисполняется в высшей степени того, что называется taedium vitae. Это помогает его мысли фиксироваться на болезни и предписаниях врача.
Но вот проходить 3–4 недели. Вообще говоря, неосложненная гонорея не мешает человеку работать, вести обычный образ жизни, всюду бывать, со всеми встречаться. Ко всему привыкают. Привыкает человек и к мысли, что с ним произошел "венерический" казус. А тут симптомы болезни как будто исчезли или почти исчезли.
Уже нет ни выделений, ни жжения, ни болей. Подавленность первых дней сглаживается. Тяготение к жизни возвращается. Нормальный во всех остальных смыслах организм предъявляет требование на использование всех своих жизненных функций. Только взгляд врача улавливает наличие исчезающей, но еще не исчезнувшей болезни.
Пациент чувствует себя совсем здоровым. И как у всякого здорового, особенно после воздержания и поста, у него разыгрывается аппетит. Примеры окружающих приобретают для него свойство неотразимости.
А врач долбит свое. Не ешьте, не пейте, вам вредно острое, кислое, пряное, соленое, горькое, все, что раздражает мочевые пути. Не вздумайте глотнуть хоть каплю вина, пива. Избегайте общества женщин, чтобы оно вас не возбуждало. Не ездите в авто. Экипаж вас растрясет. Поэтому не садитесь на извозчика. Не взбегайте по лестнице. Деликатесы для вас - яд!
Кому проповедываются эти правила? Тому, кто бывает в ресторанах, на товарищеских ужинах, в театрах, на именинах, званых обедах, наконец, просто среди знакомых, друзей, женщин и мужчин - словом, тому, кто, в сущности, здоров.
Если больной обладает стойкой волей, и слова врача он воспринимает, как закон, выздоровление доводится до конца. В достижении желаемого финала роль врача, конечно, решающая: врач должен суметь вызвать у пациента "волю к победе". И тогда, совместными усилиями того и другого, успех полного излечения обеспечен в срок от одного до трех месяцев.
Но бывает иногда и иначе.
Не забудьте, что систематическая воздержанность может показаться подозрительной окружающим. А тайну надо беречь. И вот начинается нарушение заповедей. Сегодня - рюмочка вина. Никак нельзя было отказаться. Обстоятельства сложились коварно. Не убегать же от компании, - да и что одна рюмочка может наделать непоправимого?
И в самом деле, смотришь, ничего страшного не получилось. Не заметно будто никакого ухудшения.
Трудно лишь начало. Если видимых неприятностей эти погрешности не вызвали, души легко открывается для всех прочих искушений. Врач, твердящий о вреде решительно всего, уже начинает казаться рутинером, ворчливым книжником, чудаком. И на исходе полутора-двух месяцев пациент забывает дорогу к надоевшему ему кабинету.
Отсюда получается, что известное количество мужчин не излечивается, а только залечивается.