Визитёр под ручку проводил Кречетова в отдельный, этажом ниже, номер, где стол был сервирован легко, но аппетитно: тускло блестели на тарелке ломти копчёной рыбы, красовалась пара пива.
- Милости прошу. Зная вас по выступлениям, осмелился завязать личное знакомство. Теренин Семён, мастер спорта, тренер по лыжным гонкам среднереченского производственного коллектива. Из Среднереченска мы, - пояснил он, - прядём, так сказать, и ткём для народа. Да вы попробуйте рыбку - тает. Местный деликатес, природа у нас богатейшая, а рыбалка, особенно в летнее время, королевская, даже принц один посещал, из государства Востока. Вот удостойте в отпуск - катерочек вам будет почище, чем у принца, а после - банька, собственная моя. Что эти сауны, одни разговоры - русской бане цены нет: благоухание.
Молол, молол какую-то чушь. Впрочем, рыбка действительно оказалась на славу.
- Не скрою и свой интерес. Но не личный! Общественный, так сказать. Вот вы обозреваете соревнования. И справедливо отмечаете: спартакиада - это большая школа передового опыта. А ведь можно делать популярные консультации. Опытных специалистов. Именно по массовому спорту, его организации. Я у нас в городе проводил беседы в коллективах - так ведь глаза людям открывал. Могу наметить темы и тезисы. Завтречка занесу, не возражаете?.. Рыбки-то, рыбки с собой, у меня уж завёрнуто. Сам-то побегу девонек своих укладывать. А то как отбой, у них хи-хи, ха-ха и прочее, а режим в спорте - закон. Я же им как отец, за каждую душа болит. До свиданьица.
- Чего он? - спросила Томка.
- Взятку дал, - засмеялся комментатор. - На экран приспичило. А поскупился дядя, мог бы и ещё парочку лещей добавить, фиг ему, а не телевизор.
"Нет, не знал Толенька, и хорошо, что не знал, как одаривает Семён нужных людей. Лещ - крючок, приманка же - она, Томка, через неё и решил подлезть, тут его подлый расчёт, что она, уличённая, позаботится и поспособствует. Не обломится", - решительно подумала она.
Зазвонил телефон.
- Через пять минут выхожу.
- Ты рубашку в полосочку надень, - попросила Томка. - Тебе очень личит. А меня не запирай, ключ оставь, я у своих варёной картошечки возьму, как раз под леща.
- Решила больше не конспирироваться?
Она подбоченилась, тряхнула рыжей гривой, прошлась дробушками:
- А мы, фабричные девчоночки, вот как поём: однова живём. - И отвесила земной поклон: - С тем и примите.
"Больно ты распетушилась, - подумала, когда он ушёл. - Потом бы не заплакать". Что-то смутное, дерзкое подходило в ней, как на дрожжах. Оно и побудило её в свою комнату вплыть павою. Побудило игриво поинтересоваться у Светки, сварилась ли картошка, и велеть завернуть хорошенько: "Чтоб горячая была". Так раскомандовалась, что оробелая Светка принялась было чистить картошку, но Томка только махнула ей: "В мундире сойдёт".
И проследовала в ванную, где возлежала вся в пене Антонида.
- До утра линяешь? - спросила Антонида.
Томка бестактный вопрос проигнорировала - расчесала гриву, взбила со лба, мазнула по губам перламутровой помадой. Тюбик был Антонидушкин - пусть застрелится. И та даже не запротестовала - видно, была потрясена.
- Подчепурилась, - только и сказала. - Царица Тамара какая. Всё одно - растреплет. И помаду сотрёт.
- Женщина и должна смотреться женщиной, - достойно возразила Томка. - А не чувырлой.
- Эх, отважная, - позавидовала Светка. - И серьёзно это у вас?
- Не скажу. Гадай, подруга, мучайся!
Пока ждала, раздумалась.
Не в первый раз в быстротечные эти денёчки вспоминался его сон - не сон, байка - не байка, рассказанная им, когда у них в первый раз всё было. Утекающее время, которое, как ни старайся, не упрячешь в консервную банку. Томка всё думала о том, что вот гоняет она по лыжне, мотается по сборам, время волочёт её, безвольную и глупую, и жизнь - бег в беличьем колесе, оно тоже круглое, как банка на ребре. Вот он, спорт, думала Томка, а какая ему от неё польза? Польза, например, от Полины Ртищевой, та икру и ананасы не за так кушает - своё доказывает: всё-таки гордость всей страны. Томка вспомнила и свою былую зависть к Полине, и мечту взлететь до неё, и как снимки из газет вырезала, в альбом наклеивала, а увидев впервые въявь, поняла, что интересная, даже величавая внешность чемпионки просто на тех карточках подретуширована. Высушило спортом женщину. И захоти родить - небось не сможет, вот и придётся доживать одинокой, тоскуя по забытой всеми славе, а может, и проклиная её.
Томка вспомнила и себя, безмозглую девчонку, которую задурил сволочь Семён. И коридор родильного дома, где медленно прогуливались, тяжело и бережно неся животы, женщины с отёкшими лицами в коричневых пятнах. Тогда она их жалела, особенно тех, кого мучил токсикоз. Но сейчас мысленно представляла высокую важность этих лиц, глаз, словно отрешённо вглядывавшихся в себя, в таинство свершившегося.
И потому, когда вернулся Анатолий, когда приспела минута припасть им друг к другу и он отстранился было, так как она, зная свои сроки, ещё накануне попросила поберечь её, она притянула его и не отпускала, до безумия желая, чтобы совершилось то, чего ждёт её плоть.
И про себя помолилась, путая слова, слышанные от мамы, со своими, может быть, грешными, но от всей души: "Господи Боже мой, иже еси на небеси, пожалей меня, оторву, сделай, как хочу".
И в темноте она представила его, чёрные брови, сведённые в жестокую складку над переносицей, и две другие складки, вяло пролёгшие от ноздрей к припухшим нацелованным губам (дура неуёмная!). Она даже различила у висков, у краёв надбровных дуг, сетку белых тонких шрамиков. Спросила, от чего это. Он усмехнулся: "Грехи молодости. Рассечённая бровь - отличие боксёра". - "А больно?" - ахнула Томка. "Обидно. Загонишь противника в угол, он поплыл, только отмахивается, а заденет шнуровкой, где у тебя со вчерашнего не зажило… И - врача на ринг… И стоишь как оплёванный, а ему рефери перчатку вверх поднимает". - "Я бы вообще запретила бокс, я бы, если увидела, что тебя кто ударил, глотку бы перекусила". - "Кровожадная. Мужик должен сам уметь постоять за себя". - "Ну, ты-то умеешь". - "Не всегда". Какое-то облако затенило радость, казавшуюся Томке их общей, но она не придала значения его печали. Только сейчас подумала о ней. Склонилась и невесомо поцеловала шрамики, желая принять на себя его боли, бывшие и будущие.
Светало. Он спал беспокойно, ворочался. Томка, чтобы ему не мешать, вжалась в стену, старалась не задремать. Думала о том, что если господь нынче над ней смилостивился, надо себе накрепко запретить не только претендовать на что-либо, но даже и фантазировать о невозможном. Её воля - её и удел. И счастье тоже её, потому что от него будет ребёночек, всё равно - девочка или мальчик. И на прочерк в метрике наплевать с высокой колокольни. Но и она, Томка, обязана жизнь свою переделать. Спорт побоку. Окончить вечернюю школу и - без отрыва - техникум. Лучше всего библиотечный. Чтобы самой читать книжки, и ребёнок бы тоже читал, рос интеллигентный. А папка вдруг узнает - случайно, конечно, не от неё, - поразится, как его глубоко проняло, и тогда… Нет, нет стоп, "красный свет - прохода нет", дощечка на столбе - с черепом и костями: "Не прикасайся, высокое напряжение…"
…- А что-то у тебя, товарка, на шее, под самым под ушком? - с ехидцей пропела Антонида, когда Томка вернулась утром в свой помер. - Неосторожно. Местечко-то видное.
- Антонида, - сказала Светка, - не жилься, у тебя тон есть, давай замажем?
- Спешу и падаю. Он французский, знаешь, сколько стоит?
- Раскудахтались. - Томка расстегнула воротник и под него живописным узлом повязала газовую косынку. - Сойдёт?
- Всё равно видно.
- Плевать. Пусть завидуют.
Только бы сбылось.
На одном из этажей гостиницы дежурная услышала крик.
Орал Иван Одинцов. Он метался по номеру, в котором жил Быстряков, и номер сотрясался от грохота Ивановых сапожищ, от шаляпинских раскатов его голоса. Павлик Быстряков съёжился в углу дивана, тугой галстучек придавал ему полузадушенный вид.
- Остервенели вы все?! - гремел Иван. - В гроб меня загоняете? Рано, я ещё на ваших поминках погуляю! В эстафету, видите ли, им не гожусь! А как вы там без меня обгадились? И вас в ваше носом тыкали?.. Кого на последний этап намечаете - может, Козодоя? Или пацана Игорька? А вы их проверяли всерьёз - за кордоном? Вот проверьте, и, если докажут, я им сам в ножки поклонюсь: валяйте, ребята, вам жить, а мне помирать! В общем, Пашка, ты меня знаешь, я от своего не отступлюсь, я правду найду, хоть ты об стенку бейся!
Дверь без стука распахнулась, и на пороге - во всей красе и грозе, подобный официальному портрету в раме в полный рост - предстал Валерий Серафимович Сычёв.
- Что за шум, а драки нет? - спросил с начальственной шутливостью, но тотчас, со свойственной ему быстротой реакции оценив положение, по обыкновению взял с места в карьер: - Это ты мне, Одинцов, здесь буянишь? Ты самовольствуешь? Видно, короткая у тебя память, что в команде ты до первого замечания! Так я тебе его и выношу! Покинь помещение!
Иван медленно к нему повернулся. Мгновение они стояли лицом к лицу, великаны, друг другу в рост: Одинцов с губами, разъезжающимися в ухмылке, и Валерий Серафимович, чьи брови, теряя свирепый изгиб, обретали форму коромысла.
- Ты кто? - тихо и даже мирно спросил Иван. - Ты тут что, Селёдкин?
Спорт от века щедр на прозвища. И здесь, на спартакиаде, если кого, даже из почтенных тренеров, однокашники называли Чума или Костыль, Размахай или, к примеру, Чепчик, это не обижало - напротив, напоминало о юности, поскольку в командах - как в дворовых компаниях: коль тебя прозвали, стало быть, признали. Однако клички Селёдкин это не касалось.
В институте физкультуры Сычёв слыл лыжником заурядным, зато прытким по общественной линии. Попал на глаза большому начальству, которое, дав ему маловажное поручение, умилилось: кинулся молодой человек исполнять его тотчас, бегом, прыгая через ступеньки, задел за медный прут ковровой дорожки на лестнице учреждения, растянулся, вскочил, исчез… Та лестница, в сущности, и вознесла Сычёва - и в аспирантуру попал, и на пост внештатного комсорга сборной.
В Финляндии, в Лахти, собрались на тренировку, а Одинцова нет: спозаранок ушёл в город. Автобус у подъезда, команда ждёт, руководитель ворчит, а как переживает, маясь у подножки, Валера Сычёв, представить невозможно. Но вот показался Иван, бежит, размахивает какой-то круглой жестянкой. Ему, видите ли, страсть захотелось солёненького, прочесал магазины и нашёл-таки нашу, тихоокеанскую - сельдь баночного посола. Кинул на сиденье, попросил Валерку, шутя: "Присмотри за рыбкой, чтоб не уплыла". Не оправясь от перенесённого потрясения, Сычёв и в лесу всё держал банку. А мороз стоял изрядный, Валера сунул руки в рукава, банку прижал к груди, она и примёрзла к меху лацканов форменного пальто. Насилу оторвали. Валерий чуть не заплакал. Так он и стал Селёдкин.
Но как Иван посмел сейчас напоминать о том главе делегации?
- Всё! - закричал Валерий Серафимович. - Конец моему терпению! Считай себя дисквалифицированным!
Зря он потянулся к Иванову значку заслуженного мастера спорта. Зря. Иван поймал сычёвское запястье, стиснул, точно клещами; другую же свою руку завёл за спину, пошарил на подоконнике чего потяжелее.
Быстряков обмер. Там, на подоконнике, стоял гранёный кусок малахита с укреплённой на нём посеребрённой эмблемой спартакиады. Весом кило в три. Такие сувениры преподнесли на память участникам гостеприимные хозяева. И Иван схватил этот "сувенир" не глядя, взметнул над головой. Павлик самоотверженно кинулся защищать руководителя. Но Иван лишь грохнул каменюку об пол. И отпустил жертву.
Весь в поту, с обвисшим коком, Валерий Серафимович рухнул на диван. Пружины издали жалобный стон, вслед за чем воцарилась тишина.
- Вот вы тут, - выговорил наконец Валерий Серафимович, - вы тут кричите, а п-потому, что думаете только о себе. А мы - о всех. Вот вы такой нервный, могли мы засомневаться в вас, если вы нервный?
- Мне чужого не надо. Если на собрании все голосовали, быть ли мне в команде, то пусть проголосуют, идти ли эстафету.
- Это что же, опять собрание собирать? - тоскливо спросил Павлик.
- Можете и по номерам пройтись, - огрызнулся Сычёв, - опрос сделать, а не просиживать тут штаны!
…- Опять в номере кавардак. Я не нянька - за вами прибираться.
- Вадим, вы почти вдвое моложе меня, почему вы беспрестанно брюзжите? У вас когда-нибудь бывает хорошее настроение?
Знал бы! Два дня назад получил Сельчук письмо от своей девушки. "…Я не люблю тебя, Вадик, мы чужие. Наверное, я тебя обижу, но ты очень похож на своего отца. Особенно когда он изрекает: "Да, был культ, но была и личность". Я понимаю, я пишу жестоко. Однако спроси и себя: "Зачем она мне - с её капризами, с её стихами?" Я знаю, ты будешь твердить себе: "Это меня не сломит" - конечно, конечно, у тебя такая насыщенная жизнь. И на прощанье: Вадик!
Милый, не будь только серым, тусклым в деяньях
В закате, восходе, в жизни, короткой, как выстрел, мыслях.
Мои беспомощные вирши можешь пропустить и утешиться популярным: "Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло"".
К другому. Вполне вероятно. К какому-нибудь бородатому краснобаю. Вадим вспомнил пляж в Феодосии: Нора лежала на надувном матрасике, он же загорал стоя, в спокойно-величественной позе, а по соседству два хиляка, бледная немочь, уместясь на рваном полотенце, спорили, перебивая друг друга, о микроклимате, макромире, квантах каких-то или кварках. "Нашли время и место, - улыбнулся Вадим своей девушке. - Обгорят и до конца отпуска будут скулить в постельках". - "Вадик, Вадик, - с непонятной тоской отозвалась Нора. - Да ведь они счастливые". Он только пожал плечами. Разбежался, ринулся в воду, вспорол её, размашистым кролем пошёл к дальнему бую, за который заплывать возбранялось. Пока плавал, Нора успела познакомиться с хиляками, слушала, точно загипнотизированная, как один декламировал: "Прощай, лазурь Преображенская и золото второго Спаса…" Вадим бросил: "Пойду займу очередь в столовую". Обед остыл, когда она явилась. "Ты хоть знаешь, что он читал?" - "Когда я ем, я глух и нем", - отшутился Вадим. "Пастернака". - "Не произноси при мне эту фамилию". - "Ох, Вадик, ну, Вадик! Скажи ещё, что он аполитичен и чужд народу". - "И скажу: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?"" - "В газете вычитал. В доносе". - "Этот, как ты выражаешься, донос подписали ведущие писатели". - "…"Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти". Ты прав, я бездарна, как можно осмелиться рифмовать, если рядом звучит такое!" - "Каждый волен выражать свои чувства, - утешил он её. - Всестороннее развитие личности…" - "Вадик, сменим тему. Чокнемся компотом за твоё великодушие".
Вот и отплатила за великодушие. За терпение. За любовь. Нанесла удар ниже пояса. "Жизнь прожить - не поле перейти". Что знала она, прогуливающаяся по жизни, как на каблучках по улице Горького или во вьетнамках по феодосийскому песочку, о его отце?
Две нашивки за ранения - красная и золотая, возле сердца прошла бандеровская пуля. С фронта писал только, что жив и здоров, заботился о жене и сыне: исправно ли получают по аттестату, хорошо ли питаются. Когда схоронили маму, когда отца демобилизовали и сунули в заштатную нотариальную контору, стал он попивать. Сначала украдкой от Вадима, потом - с фальшивым смешком: "Как говорил мой вестовой, нацмен: "Ой, товарищ майор, ой, пуза гуляет", а от расстройства желудка лучшее средство - народное, на стакан водки две ложки столовой соли". Потом и стесняться перестал, доставая из портфеля четвертинку. Захмелев, признавался, как в грехе: "Думаешь, я не рвался на передовую? А если приказ? "Вы кончили юридический, пойдёте в СМЕРШ"… Пережил - врагу не пожелаю… На Черниговщине местные сами за волосы приволокли девчонку: "Немецкая овчарка, с фрицем спала…" И я её… или-или… Завербовал, переправил в тыл врага. Ей семнадцать лет было, Видим, она мне снится, я её в интересах дела превратил в "прости господи"… Но я искупил!.. Канта ты не читал, и не надо, идеализм это, но!.. "Есть лишь два великих чуда - звёздное небо над нами и нравственный закон в нас…" Нравственно - для себя - я смыл!.. Где это было - под Львовом? Захожу к нашим - лейтенантика метелят. Фельдкурьера. Вёз пакет в штаб дивизии. На мотоцикле. Ночью. И потерял. Его версия: уснул в овине, видимо, там и обронил. "Врёшь, продался!" Он им в ноги, сапоги обнимает, они - сапогами. Два старлея. Всё ясно: к стенке, Но они старлеи, а я - майор. "Отставить. Подать карту. Укажи маршрут. Местонахождение овина". И я сел на его ДКВ. И я поехал. Нашёл пакет - на виду лежал. Вернулся, проверили - сургуч не тронут… Но ты проникнись, что я испытывал, когда взял на себя. Искал тот овин, а к затылку, такое чувство, пистолет приставлен. Вот сюда". - Отец провёл пальцем по ложбине могучей когда-то, теперь тонкой шеи, сиротски торчавшей из заношенного воротничка. Взял четвертинку, безуспешно попытался выдавить хоть каплю.
Вадим задохнулся жалостью. Встал, ушёл в переднюю. На антресолях - знал - отец прятал от него заначку. Вернулся, поставил на стол.
"Сын, поверь… Там я от наркомовской нормы отказывался. Чекист - ясный ум…"
Когда наливал, рука дрожала. Вадим отнял стакан и половину плеснул себе.
"Сын! Ты мне на всю жизнь ребёнок… Согласно статье четыреста пятьдесят второй за тебя отвечает опекун… каковой, если несовершеннолетнего… приведёт в состояние опьянения, - статья четыреста пятьдесят третья… Но! Если узнаю! Увижу, что ты подвержен… у меня пистолет именной, я себе приговор!.. Мой завет - только за это с тобой пью, - служи честно, куда поставят… и молчи! Каждый раз - три раза, три! Вот так!" - Он высунул бледный, обложенный язык, впился в него зубами. И с костяным стуком уронил голову на стол. Вадим поднял невесомое, подобное детскому тело, отнёс в постель и подоткнул одеяло под острые рёбра.
Надо жить и выполнять свои обязанности, как замечательно написал Александр Фадеев. Но сам пустил себе пулю в лоб. Недостоин уважения, даже за талант, тот, у кого слова расходятся с делом. Дело - прежде всего. Разрыв с Норой не сломит его. Сделает сильней. И зорче.
В день эстафет, утром, Теренин при всех, не глядя на Томку, объявил, что с неё, заявленной на третий этап, спрос особый. Во-первых, на кино снялась известная теперь фигура.
- А во-вторых? - с вызовом спросила Томка.
- Во-вторых, сама знаешь.
За завтраком, швырнув ложку, Томка сказала:
- А что, если мне вообще на старт не идти?
- Заболела? - Светка потрогала лоб - не горячий ли?
- Выздоровела. Всё, подруги, вам первым открываюсь: была лыжница Тэ Лукашёва и нету - завязала верёвочкой.
- Томкин, - взмолилась Светка, - милый, у всех бывает, что не хочется, но ты перебори, одна гоночка осталась - и сезону конец! А там посмотришь, как и что. Одна гоночка, а ты подведёшь, и Семён тебе, знаешь, что устроит? Голубушка, потерпи денёк!
- А ты и поверила? - Антонида с ухмылкой утёрла сонный рот. - Всё это понт. Артистка. Побежит как миленькая.