Разлучница, "фифа-секретутка" (так клеймила её материна приятельница) оказалась существом безвозрастным, лицо с кулачок, облачена была во что-то дымное. "Вы её проводите… туда, - посоветовал старик-доброхот. - Впускают партиями. А у меня, увы, своё дело". Курсант взял "фифу" под руку, двумя пальцами легко обхватив под пышным рукавом обнажённую, кажется, кость.
Прямо в вестибюле фронтом и флангами к входящим стояли канцелярские столы, за ними сидели сотрудники в форме военюристов. Курсанту и его спутнице достался самый молодой. Не поднимая головы с гладким белокурым зачёсом назад (в те годы их почему-то называли "политическими"), кивнул посетительнице на единственный стул, молча протянул ладонь, принял казённо-сизую повестку и конверт, куда ещё на улице женщина вложила двойной тетрадный листок, исписанный строевым, корректорским почерком матери. Сотрудник придвинул разлинованную амбарную книгу, досадливо поморщился, соскребая соринку со школьного пера восемьдесят шестого номера, ткнул в непроливайку, стряхнул - поверхность стола с инвентарной бляшкой на тумбе была вся испятнана кляксами - разложил бумаги, прочёл, разнёс по графам опись, подмахнул росчерк, знаком велел и женщине расписаться. Те же операции производились за другими столами, их автоматизм и безмолвие угнетали. "А когда?.." - пролепетала женщина, и сотрудник впервые поднял глаза. В них застыла усталость - должно быть, от бесконечной смены лиц, от взглядов, источавших надежду, меж тем как он олицетворял всего лишь официальную, передаточную инстанцию, от которой не зависело ровным счётом ничего. "Вам сообщат". Её локоть пополз со стола, рука плетью упала на колени. И что-то стронулось в облике военюриста: "Теперь уж скоро".
Она судорожно вздохнула, Анатолий помог ей встать. "Об отце хлопочешь?" - спросил его сотрудник. "Нет, я так", - отрёкся он.
…- Ну, и как же мотивировать будем? А, лейтенант?
Кречетов пожал плечами.
- Бе-елыми нитками шито, - проблеял майор из штаба округа. - С вражеского голоса поёте.
- С какого ещё голоса? - возмутился лейтенант.
- Да вы сидите, не прыгайте. Чего уж прыгать. А поёте вы с "Голоса Америки". Который явно слушаете. Вот только где, у кого…
Один майор отбыл, другой вскоре прибыл. Вальяжный, равнодушно ласковый. С кошачьими усами. "Котик усатый по садику бродит, а козлик рогатый за котиком ходит". Только наоборот - "котик" явился за "козликом".
- Нам известно, что в увольнениях вы посещаете семью профессора Самед-оглы. Ухаживаете за его дочерью Фирюзой. Красивая девушка. - Майор мечтательно разгладил усы.
Они знали всё. В их секторе "обстрела" находился уютный дом на узкой улочке Баку, и веранда, повитая виноградной лозой, и благоуханная долма на крахмальной скатерти… И папа-профессор, который, сощуря ласковые маслины и неизменно приговаривая "Давайте расширим сосуды", аптекарски скрупулёзно капал в рюмочки коньячок… И бледный свет восточной луны в небе над садом, узорчатые тени листьев на лунном лике шемаханской царицы, пышущей жаром, то отстраняющейся, то приникающей…
- Там слушаете? - всё допытывался майор.
Кончилось тем, что лейтенант вспылил и обозвал майора "бериевцем недобитым".
Тогда и был назначен офицерский суд чести.
Ночь прошла без сна, всё казалось, что чёрное небо кололось бдительными звёздами.
Суд чести - словно в романе Куприна. Там тоже был офицерский суд. Приговорил поручика к дуэли. Лейтенанту Кречетову же грозило разоблачение, и объяснить, при каких обстоятельствах он видел очередь, означало признаться, что много лет он лжёт в анкетах.
И был суд. И был на том суде Кречетов обвинён в оскорблении старшего по званию, и признал свою вину. Во всём остальном председателю, командиру части, копаться не хотелось, он было встал, показывая, что пора удалиться для вынесения решения. Но один из офицеров всё-таки поинтересовался-таки, слушал ли, если честно, лейтенант те голоса, и если да, то где.
И вдруг - подленькая мыслишка. Да гори оно огнём, профессорское семейство, папаша-костоправ с его подходцами и намёками, мамаша с непомерными окороками, которые на восточных пуховиках отрастит шемаханская царевна!
- Да, слушал. И именно там.
- Пех-хота, - только сказал майор Наёлкин. - Тоже мне, Павлик Морозов!
Суд решил ходатайствовать о понижении в звании на одну ступень - прощай, звёздочка! Дело пошло наверх, дошло до генерала, и тот, не терпя подлости, отдал приказ: ввиду сокращения рядов Вооружённых Сил уволить подлеца к чертям собачьим.
- А галстук зачем? Уж не нараспашку ли ты собрался быть на таком морозе?
Борис Борисович непременно ответил бы жене что-нибудь успокаивающее за её заботу, не будь столь поглощён процессом завязывания галстука. Лучшего своего галстука - бордового, в золотистых кленовых листьях, привезённого в подарок из Стокгольма знаменитым конькобежцем Мишиным. Надевался этот галстук только по особым торжествам. А именно такой случай и предстоял сегодня Бэбэ. Планировалась съёмка конькобежных соревнований, и Кречетов великодушно позволил Бородулину взять интервью у победителя. Бэбэ так и эдак перевязывал узел - всё он казался то провинциально громоздким, то как у стиляги. Жена сказала: "Руки у тебя, Боренька, не из того места растут, дай я".
В военные годы Борису Бородулину, невзирая на протесты, так и не удалось вырваться на фронт: корреспондент Всесоюзного радио обязан был день и ночь транслировать вести о том, как Урал куёт боевую мощь Красной Армии.
После войны Урал стал одним из спортивных центров страны, и Борис Борисович стал автором спортивной информации и репортажей. А были те годы спортивным триумфом, в особенности конькобежек, они первыми поразили Европу и мир. И лучшей среди них была непобедимая Мария Исакова. Она не резала лёд, а невесомо парила над ним, следы её "лезвий" походили на штрихи акварели, да и обличьем она словно акварелью писана. Бэбэ ей неизменно твердил: "Если бы вы знали, как вы похожи на Галину Уланову", а она, польщённая сравнением, неизменно спрашивала: "Чем же, Борис Борисович?" - "Тем, что у Пушкина сказано словно о ней и о вас: "Летит, как пух от уст Эола"".
Из-за Машеньки Исаковой и её триумфов Борис Борисович и стал завсегдатаем конькобежного стадиона, его знали здесь все специалисты. Кто постарше, называл его Борей, остальные - по имени-отчеству, он же их всех по именам, потому что на его памяти они успели перебывать и заносчивыми от робости юнцами, и уверенными в себе чемпионами, и тренерами, чья манера держаться зависела от успехов или неуспехов учеников, а Бэбэ был для них вечен, как эта дорожка и круженье по ней: быстролётное - у спринтеров, плавно-тягучее, журавлиное - у стайеров.
…- Если не возражаете, - обратился он к Кречетову, - я бы предложил поставить камеру вон там. - И указал на место у кромки льда, традиционно именуемое "биржей".
- Сегодня вы хозяин, - великодушно ответил комментатор.
- Штатив скользить не будет, - предупредил Сельчук. - Камеру разгрохаем - вам отвечать.
Но Берковский лишь покосился на Петровича, и супертехник тотчас добыл ломик, выдолбил еле заметные аккуратные лунки.
- Моё дело - предупредить, - сказал Сельчук Кречетову. Он брюзжал всё утро, пока комментатор не взорвался:
- Слушай, сидел бы ты дома, с твоей бандурой Петрович запросто управится.
- Ответственность за доверенную мне технику несу я.
- Тогда не вякай! Натан Григорьевич, как вам точка?
- Чудная. Немножко бликует, но… Петрович, мы не забыли фильтры?
Супертехник развёл руками, давая понять, что подозрение просто оскорбительно, и побежал к "рафику".
На "бирже" толпились тренеры, перебрасывались короткими репликами, пощёлкивали секундомерами - вроде бы в целях проверки, на деле же - от нетерпения предвкушения. Дорожка перед ними пролегала ещё девственная, за ней - по разминочному кругу - фланирующим шагом прокатывались первые номера, а метрах в ста слева стартёр заряжал пистолет, всем своим видом являя нарочитое бесстрастие.
Борис Борисович в долгополой бекеше и пимах, но при своём замечательном галстуке, на багреце и золоте которого играло солнце, подобрался поближе к заместителю главного судьи. Тот не без труда натянул армейский полушубок. На груди его, на лямках, висел специально сконструированный планшет: стартовые протоколы закреплялись скобами, имелось гнездо для секундомера, углубление для карандаша - словом, всё необходимое, чтобы вести графики бега.
Давние знакомцы обменялись рукопожатием.
- Как я понимаю, телевидение болеет за Мишина? - улыбнулся заместитель главного.
- Сплюньте три раза! И постучите по планшету.
- Я не сглазливый. Но всё может быть. В первой паре, да по внешней дорожке начинать… Он же - горячка, он в малый поворот, как сумасшедший, влетит… Однако - внимание.
Борис Борисович торопливо зашаркал к камере:
- Натан Григорьевич, вы готовы?
- Как пионеры. Звук пишем?
- Пишем, пишем, - вмешался Кречетов. - Вадим, где твоё место с микрофоном? Ты что тут толчёшься? Вон в серой шубе, длинный - это тренер Мишина. Сядь возле ног и замри, пусть хоть лягается.
- Оскорблять себя не позволю.
- Отдай микрофон, - всей массой Кречетов угрожающе надвинулся на звукооператора. - И проваливай.
Сельчук замолк, проталкивался к тренеру в сером.
- На старт, - прогремело над катком. - Внимание-е…
И грянул выстрел.
В тишине послышалось смачное, хищное "хрясь, хрясь"… Великий Мишин, набирая разгон, несколькими сабельными ударами вкось изрубил гладь дорожки, приник к ней и понёсся, вжав в могучие плечи короткую шею и только устремив вперёд горбатый нос. Он коротко, сильно толкался и отмахивался. Он пролетел мимо "биржи", обдав стоящих на ней ветром, и словно качнул всех. "Не жмись к бровке!" - завопил тренер.
Конькобежец был уже возле виража, ему предстояло пересечь снежную камеру и устремиться на малую дорожку, на последнюю прямую. Он рвался туда, пытаясь совладать с центробежной силой, а она толкала, тащила его вовне. На мгновение он пошатнулся и выпрямился. Жалко взмахнул руками. Охнул Борис Борисович. Выматерился тренер. Метра два, может, три проехал Мишин на прямых, балансируя, чтобы сохранить равновесие. Ему это удалось, и он снова пригнулся. Он мчал по короткой прямой, вмяв в грудь подбородок, буравя лбом встречный поток, бег казался некрасив, то был бег-драка, сжатые кулаки словно осыпали ударами воздух…
Выстрел стартёра прервал сражение, но Мишин, похоже, не слышал и выстрела: лишь на середине виража расслабились лопатки, пальцы коснулись льда.
- Если бы не сбой, вышел бы из сорока, - констатировал заместитель главного судьи.
- Не удержится? - робко спросил Бэбэ.
- Не забудьте, что есть Филин. Резвенький мальчик.
- Натан Григорьевич, сбой попал в кадр? - спросил Кречетов.
- Чудненько вышло!
И Бэбэ с трудом подавил в себе вспышку совершенно несправедливой неприязни к Берковскому.
Меж тем Мишин в куртке, небрежно, как ментик, наброшенной на плечо, ковылял на лезвиях к "бирже", подобно птице, привычной не к земле, а к небу.
- Кричал же тебе, "жмись к бровке", - попенял ему тренер.
Мишин и глазом не моргнул. Он пиявил взглядом заместителя главного судьи.
- Я, извините, уркой когда-то был, но сявкой - никогда. А какие мне здесь условия созданы, это вам известно? Филькиных селят в люкс, меня - в общежитие. Фитюлькиным - персональный клозет, Мишин утречком с полотенчиком по коридорчику… Но только я вас заверяю: на Олимпиаде в коньках золотой кругляшок вы будете иметь один. И будет он - здесь. - Он вонзил указательный палец себе в солнечное сплетение. - Я всё сказал.
- Между прочим, я ничего не понял, - шепнул Берковский. - Урка, сявка… Фитюлькины… Возможно, я дилетант, но я вжился в материал и…
- Да не уркой он был, - отвечал Борис Борисович, застёгивая доху на верхний крючок, чтобы не маячил ненужный галстук. - Да, сидел в детстве, да, беспризорничал - киоск они, что ли, обворовали… Но можете мне поверить, это благороднейший, честнейший человек, и если они его действительно в общежитие… Ах, как я мечтал, чтобы он. А выигрывает - вот он говорил "Филькин, Фитюлькин" - выигрывает наверняка Филин.
- И это обострит сюжет эпизода, - сказал комментатор. - Так что, Борис Борисович, интервью - у Филина.
- Расстроились? - заместитель главного судьи приобнял Бориса Борисовича. - Пойдёмте, дорогой, славным кофием угощу. Даже боржоми - мне специально оставляют. Изжога замучила.
В буфете стоял банный гул, густо пахло резинкой заколодевших на морозе и отпотевающих анораков, влажной шерстью свитеров, пригарью жидкого напитка, кипящего в трёхведёрных баках и именуемого здесь кофе с молоком. Заместитель главного судьи решительно пересёк заведение и распахнул перед Бэбэ малозаметную дверцу. За ней была комнатка совсем другого вида, белели скатёрки на столиках, цвели в вазочках букеты свёрнутых бумажных салфеток, и ароматы витали пряные, манящие.
Незаметно для гостя хозяин поморщился: ожидал в своём спецбуфете обрести покой и безлюдье, но за одним из столов, тесно его обсев и даже не скинув малахаев, гуляли, гомонили номенклатурные молодцы, главы делегаций. Снизывали крепкими зубами с шампуров бастурму в красном соусе.
- Илья Иваныч, окажите честь! - Один из молодцов, крутобровый такой, заступил дорогу вошедшим с двумя наполненными фужерами. - Исключительно ради здоровья! То, что доктор прописал!
Заместитель главного судьи мельком глянул на него, но и этот - никакой - взгляд отшвырнул молодца к его компании, тотчас притихшей.
Вновь пришедшие неторопливо разделись, в чём помогла им пожилая официантка в крахмальной наколке, воркующая при этом:
- Шанежки спробуйте, Илья Иванович. Боржом-то вам с холодильника иль потеплей? Чайку сей миг расстараюсь.
- Кофию, Фисонька, для товарища.
- Одним духом. Энти-то, - вполголоса пожаловались, - с утра пораньше засели. Коньяк требуют, а коли белой, дак "столицы", а где взять?
- Не обращай внимания и в "белой", пожалуйста, ограничь.
- А заругают?
- Сошлись на моё указание.
- …Шантрапа, - процедил он сквозь зубы. Ослабил укол галстука, не столь нарядного, как у Бэбэ, - густой солидной синевы, но зато скреплённого замечательной буланкой в форме бегового конька. Отпил пузырящуюся минералку. Вздохнул. И отцепил свой конёчек. Он протянул его Борису Борисовичу. - На добрую память. Больше я на такие мероприятия не ездок.
- Помилуйте…
- Это чтобы вы и дальше болели, а с меня хватит. Как в страшном кино: "Просто хочется рвать и метать". Чемпион сегодняшний… молодой талант… можете представить, к нему после награждения эти… - он кивнул на столик, за которым вновь набирала силу гулянка, - с объятиями, с лобызаниями… А мальчишка - эдаким фортом: "Из спасиба шубы не сошьёшь. Когда стипендию повысите?" Ваш Мишин - тоже фрукт. Подумаешь, оскорбили - дали общий номер…
- Он ведь трёхкратный олимпийский чемпион, - напомнил Бэбэ.
- Да я и сам его люблю. Хотя, если бы не спорт, был бы он действительно уголовником.
- А в войну, - сказал Бэбэ, - он был бы Матросов. Гастелло.
- Может быть. Не из этих… нынешних. Ведь правда - фитюлька, а уже всё мерит рублём. Но главное! Думаете, они его осадят? Как бы не так. "Витенька, миленький, к концу года обязательно…" Вот вам новая руководящая волна. Н-да-а, уйдёт хозяин, и весь механизм вразнос, всё растащат…
Он цедил это сквозь сжатые зубы, и Борис Борисович внезапно усмотрел сходство его толстощёкого лица с другим. Странно, что и заместитель главного судьи в облике Бородулина обнаружил то же самое сходство. Разница лишь в том, что Бородулину предстала прорезь жестоких губ и смотровые щели глаз, за которыми ничего живого, заместитель же главного судьи увидел двойника таким, как вчера - возле сортира, жалким и старым.
Двое ровесников, отражаясь в обличье друг друга, точно в зеркалах, думали о третьем разное.
"Если машина не сбавит обороты, - размышлял заместитель главного судьи, - успехи шантрапа припишет себе. Если же медалей поубавится, козлом отпущения сделают уходящего".
Бородулин же думал о том, что спорт - это его Машенька, это Гена Мишин, люди с их трудами, страданиями и заботами, люди, а не детали механизма, отлаженного железной рукой того, кого Илья Иванович привычно, рабски называет хозяином, и ведь порядочный человек, интеллигентный, добрый; однако то, что Мишина оскорбили, запихнув в вонючее общежитие, представляется ему мелочью, а уж если бы на то была воля "хозяина", он бы вообще бровью не повёл.
- Механизм - звучит ужасно.
- Слова - это по вашей части. Система. Наша - советская - спортивная система. Лучшая в мире. Наш спортивный вождь жизни не щадил, чтобы её совершенствовать. Но не успел закрепить, не дали…
- Скажите уж - "недовинтил".
- И вы туда же, - с желчной укоризной произнёс заместитель главного судьи. - Не причислял я вас к демагогам. Которые на каждом углу: "Мы не винтики, мы личности…" Вон личности сидят? Гнойники.
- Согласен, но кто привёл их к рулю? Слепые фанатики.
- Это вы обо мне?
- О нашем с вами поколении.
- Всё спуталось, - пробормотал заместитель главного судьи и закрыл лицо руками. В ручищах ещё чувствовалась сила, но кожу мелко помяло сухой, словно барханной, зыбью и испятнало гречей. - Плывёт… Трясина…
- Вам нехорошо? - Бэбэ зашарил по карманам в поисках валидола.
- Благодарю вас, я совершенно здоров.
По соседству двое румяных, сбив шапки на складчатые холки, мерились силой. Пыхтели, выкатив глаза, намертво сцепив ладони, упёршись локтями в скатерть, рыжую от соуса. С кухни слышалось: "Вы мне это бросьте! Кто мне это тут распоряжается? Да я в обком - где телефон?" Валерий Серафимович Сычёв со свойственной ему энергией выбивал добавку к пиршеству. За окном мужики в тулупах брели шеренгой вдоль дорожки, ведя перед собой жестяные скребки - подлечивали к завтрашнему дню израненный лёд.
После ужина Томка находилась в номере Анатолия Кречетова. Сидела на постели в тренировочном костюме, лохматая и босиком. Старалась сдерживать вздохи, чтобы не мешать Толеньке. Он писал за столом, зачёркивал, перебеливал - готовился к выступлению по телевизору, с обобщением того, что случилось за день на спартакиаде. Местная студия упросила оказать ей такую честь, за ним присылали машину, увозили на съёмки, и днём горожане, бросив все дела, спешили увидеть его и услышать. Иногда на время отлучки он Томку запирал у себя в номере, и она прибиралась там, как дома, - блаженствовала.
В дверь поскреблись.
- Кого там несёт, - недовольно буркнул комментатор.
Возник круглый человечек с начёсанными на плешь редкими прядями, большими непропечёнными губами и ушами, большими, лохматыми.
- Добрый вечер, - робко молвил "губошлёп". - Казните, ежели помешал.
- Казню, - ответил комментатор грозно, но шутливо.
- Позвольте вас на минуточку. Конфиденциальный разговор.
Томка обмерла.