Люди с финишной поляны увидели возникшую со слепым лицом, с раскинутыми руками, словно распятую на бронзово-зелёно-голубом гигантскую фигуру в алом свитере и по обочинам устремились навстречу. Но лыжник, как два топора, махом обрушил обе палки, и его понесло под уклон, шатая и швыряя, и как только он сумел угодить аккурат в створ и, падая ничком, свалить грудью, протащить за собой древко полотнища с надписью "финиш", этого никто не мог понять, всё объясняли исключительно спортивным счастьем, так и не изменившим Ивану.
Гонщик ленинградской команды Федотов, прикативший следом, бросился к нему, приподнял и опустил - Иван был слишком тяжёл.
Санитарная машина взрёвывала за спинами толпы, милиционеры расчищали путь. Ивана несли на брезенте Козодой, Бобынин и Рыбаков, согнувшийся в три погибели, чтобы идти вровень с Бобыниным. Плача в голос, бежала рядом Нелли Одинцова.
Иван пришёл в себя вечером. Нельку пустили к нему, она принесла апельсины.
- Эма, - сказал он ей. - Селёдочки-то не догадалась? Тихоокеанской…
В дверь постучали.
- Входи, я сейчас, - не оборачиваясь от стола, позвал Кречетов.
Ему предстоял репортаж о празднике закрытия, но даже либретто этой филькиной грамоты не соизволили дать. Хорошо ещё, торжество должно быть накануне 8 Марта, и верный Бэбэ принёс в клюве то, что передрал из прошлогодней газетной передовицы: "Женщины в нашей замечательной стране составляют более половины населения… Женщинам присуждено более семисот высоких премий за успехи в науке и технике, литературе и искусстве" и т.д., и т.п., и пр. Добавить, что помнил сам (о первых в нашей стране олимпийских чемпионах), плюс пафос, красноречие - худо-бедно вступление готово.
- Входи, что медлишь, о женщина!
Но это была не Тамара. Это был давешний коротышка-губошлёп, не оставивший, видимо, бредовой идеи осчастливить телезрителей своим бесценным опытом.
- Побеспокоил? Казните? Обещался и подвёл. Помните - темки тезисы? Да вижу - поздно.
- Поздно. Поздно.
- Исчезаю, преступник, что помешал. Один только вопросик можно?
- Валяйте.
- В ваших здесь выступлениях отражаются положительные моменты, но здоровая критика, она ведь тоже нужна?
- Нужна, всё нужно.
- Тогда факт в разрезе критики. Сегодня в эстафете за Нижнереченский швейкомбинат бежала якобы швея-мотористка, а на самом деле мастер спорта из "Динамо", на стипендии молодёжной сборной. Я не потому сигнализирую, что наша команда - Среднереченской прядильно-ткацкой фабрики, да вы в курсе, - им проиграла, спорт есть спорт, просто у меня характер: не терплю несправедливости…
- Подайте протест. Не мне вас учить.
- А доказательства? Мне в мандатной кто её документы покажет? Вам - другое дело. И вы заклеймите.
- Старик, клеймить - дело газетчиков. Мы - телевидение. И потом - праздник, вручение призов. Женский тем более праздник… Понимаешь?
Пришелец без приглашения утвердился на стуле.
- Понять нехитро. Я вообще-то и о другом имел намерение посоветоваться. Тут уж в плане самокритики. Наша одна особа… сам воспитал, на свою голову… сегодня отказалась выйти на старт. Ей, видите ли, неохота! Находясь, что характерно, в нетрезвом виде. Должно, с вечера и с опохмелки, на старые дрожжи. Ну, в горячке разбираться некогда, успеть бы замену сделать. А после подруги мне причину растолковали. Томка-то им открылась. Это её так зовут - Лукашёва Тамара, да вы знаете, для кино снимали. Короче. Кто-то, не будем уточнять, кто, заморочил девчонке голову, ты-де на спорт плюнь, на команду, на городишко свой, я тебя в столицу заберу и устрою шикарную жизнь. Дурочка уши и развесила. Одного не учла: коллектив у нас здоровый, сплочённый, сейчас комсомольцы там бушуют, хотят, как вы и советуете, обратиться в центральную печать. Уж я их урезонивал: "Не калечьте жизнь девчонке. Да и уважаемому лицу тоже…" Куда там! Молодой народ, горячий… А я лично так скажу: кто богу не грешен, кто бабушке не внук? Можно, конечно, и раздуть. А можно и погасить. Вот со швеёй якобы мотористкой - эт-то уже подставка, не исключено, подделка документов. Тут бы за ушко да на солнышко.
- Шантажируем? - процедил Кречетов сквозь зубы.
- Смею ли?.. Если что, номер у меня шестьсот восьмой.
Длинно проскрипела дверь: "Подста-а-авился".
Троглодитка! Неужели вообразила, что если он был с ней ласков, нежен, стихи читал, делился сокровенным (А он-то! "Пижон сказаться должон, пех-хота"), то ей всё нипочём? И её в самом деле ждёт столичная жизнь? Он ей это всё и преподнесёт? Разогналась! И плюхнулась в яму. И его за собой туда. Именно теперь. Когда из другой ямы с таким трудом выкарабкался, кажется, укрепился, продвинулся. А сколько завистников, сколько охотников на его место?!
Тогда в Москве невиданно рано цвёл тополь. Едва колыхаясь в безветрии, обесцветив небо и зелень, невесомый десант налипал на одежду, тащился за подошвами, заползал в жилища, вспухал по углам, свалявшимися жгутами лежал вдоль стен коридора, и без того серого от дранки под оббитой штукатуркой. Соседи препирались, чья очередь выметать эту гадость, а Анатолию чудилось: коммуналка судачит о нём, небось за пьянки выгнали, за распутство. Мать молчала - как всегда. Молча же протянула листок с тускло отпечатанным: "Выписка из протокола №… Учитывая, что… судебными органами (посмертно) оправдан, решение Бюро ЦК ВКП(б) от 4.1.1939 об исключении… отменить, считать в партийном порядке реабилитированным".
Со двора доносились удары по мячу, волейбольной сеткой подрастающему поколению служила бельевая верёвка; вдруг послышался звон, стеклянная осыпь, крики: "Атас!" - "Шпана проклятая!" - "Не я!" - "Участковый разберётся!"
Ах, эту бы малую беду вместо огромной, свалившейся на бывшего лейтенанта Кречетова! Ничему на свете не обученного, кроме как стрелять по летающим целям. Отстрелялся. И какое кому до него дело? А какое ему - до листка папиросной бумаги?.. "Надеюсь, ты не станешь возражать - там полагалось что-то вроде пособия. В размере двухмесячного оклада. Я сочла справедливым отдать его Лидии Леонидовне. Ей живётся трудней, чем нам. Во всяком случае, жилось. Пока ты служил".
Не утерпела - попрекнула, великомученица. Он скомкал, отшвырнул бумажку. Мать с трудом нагнулась, подняла, разгладила: "Этим не бросаются".
Этим? Это стало причиной всего. Сколько ж лет - всё детство, юность! - он чувствовал себя прокажённым, кто ему вернёт эти годы? Знобило от страха, когда вписывал в анкеты беззащитную, хрупкую ложь: отец "умер". Теперь ложь обернулась правдой - поздно, плевать теперь на ту правду. "Мне плевать", - так и сказал.
"Ты… - прошептала мать и сорвалась на крик, - …не имеешь права! Ты коммунист! Это твой отец!.. Он брал Кремль, его ранили юнкера! В Спасских воротах!.." - "Жалко, не убили".
Мать неумело замахнулась, он отклонился, и она лишь задела его пальцами по скуле. Мать подняла на него руку впервые.
Шкаф стал границей: по одну сторону - он, жилец, по другую мать - ответственная съёмщица. Жилец бродил по городу, выбирая такие маршруты, чтобы не напороться на знакомых. Питался сардельками в забегаловках, пирожками возле метро. Пил пиво в Сокольниках, в заплёванном фанерном павильоне "Голубой Дунай"; за соседними столиками скидывались на бутылку, приглашая и его, он чванливо отворачивался (не хватало и на вторую кружку). Коротал вечера перед стареньким КВНом с бельмом приставной линзы, приглушив звук. Съёмщица на своей территории поклёвывала пёрышком взятые на дом корректуры.
Однажды по телевидению объявили телеконкурс знатоков спорта, первый тур - заочный: "Перед вами фотографии известных спортсменов - кто они, с какими событиями связаны их имена? Ответы в письменном виде, срок отправления - два дня". Вопросы показались настолько лёгкими, что он - от безделья - утром послал открытку. Второй тур миновал уже не играючи: пришлось поднапрячь память, пошевелить мозгами. Но это отвлекло от чёрных мыслей. Накатал целое послание. И вскоре нашёл в почтовом ящике конверт с вызовом на финальный турнир, очный. Расплывчатым, зыбким от помех изображением сквозь линзу с водой забрезжила тень удачи.
Корпел, не разгибаясь, в районной читалке. Была там полочка, которой никто не касался, - популярные брошюры, пособия по всевозможным видам спорта. Зубрил их правила, как когда-то роли, как устав строевой службы, караульной… Вместе с одиннадцатью другими счастливцами предстал перед жюри, большинство которого составляли знаменитости с алыми лентами через плечо. Глаз слепили чемпионские медали и софиты, припекали, вгоняли соискателей в пот, головокружение, прострацию. Один за другим они понуро пересаживались из кресел партера в полутёмный амфитеатр, на места для неудачников. Лейтенанту запаса жара была нипочём, он знавал пекло апшеронского полигона, где требовалось, как и здесь, от всего отрешась, превратиться в хладнокровное решающее устройство для скоростной стрельбы.
Их осталось двое. Служители вынесли на сцену гимнастические брусья. Ведущий огласил условия последнего конкурса: "Исполняется обязательная комбинация первого разряда. Надо выставить её оценку и прокомментировать. Арбитр - олимпийский чемпион Валентин Муратов. Возьмите судейские принадлежности". Двое кинулись к столу, соперник споткнулся о кабель камеры - задохлик, очкарь, "теоретик". Арбитр - элегантный, с пробором-лезвием, глянул на него (или показалось?) насмешливо, на другого же финалиста, плечистого и мускулистого, глянул или почудилось? - благосклонно. Картинно оттягивая носки, из-за кулис явился посланец судьбы - мальчик лет четырнадцати, в белоснежном трико. "Наскок… Угол… Стойка… Оп-а, побрёл ручонками по жердям… Сколько за это снимают - три десятых балла или четыре?.. Соскок - оступился. Десятая? Две?"
Кречетов мигом вскинул вверх таблицы. Конкурент помешкал, перебирая стопку с цифрами, обозначавшими доли балла: левой рукой он уже держал девятку. Неуверенно показал четвёрку. Восемь баллов с девятью десятыми упрямо показывал Анатолий. "О-о, как разошлись мнения, - многозначительно проговорил ведущий. - Что ж, ваше слово, Валентин Иванович". - "Я бы… - Чемпион тянул, мытарил… - Я бы да… А ну, - испытующе уставился на Анатолия, - за что ты столько сбросил?"
Главное - стоять на своём. Он отчётливо барабанил наизусть параграфы и пункты. Прямой наводкой целил в чемпиона. Тот посерьёзнел: "Строго". Сердце рухнуло в пятки. "Строго, но… по делу".
Гонг. "Первое место… и кубок Центрального телевидения…" Из динамика ликующее: "Чтобы тело и душа были молоды, были молоды, были молоды…" Его поздравляют члены жюри, олимпиец трогает бицепс: "Штангой занимался?" - "Боксом". - "Если честно, я бы дал девяточку. Даже девять две. И ты бы (это уже с подмигом) меня нокаутировал, а?"
Ведущий, взяв под локоть, деликатно повлёк его за кадры камеры, в дальний угол, где притулился рояль. "Надо бы расписаться, но у нас неувязочка: кубок на складе, и сейчас ищут кладовщицу…" - "Оч-чень скверно, - послышался вдруг гортанный фальцет. Из-за рояля возник пузатый малыш, чернокудрый, горбоносый и властный. - Оч-чень стыдно перед товарищами".
Вот он - случай.
"Это ничего, пустяки, а мог бы я попробовать… себя у вас?" - "Как коммэнтатор?" - низкорослое воплощение Фортуны изогнуло кавказские бровищи, видимо, обескураженные нахальством. "Я понимаю, я не учился…" - "Практика - лучшая школа. - Ошеломительно то, что слышит победитель. - Нужна нам молодая энергичная смена? Молодая энергичная - нужна. Проводите товарища в кадры. Мы… попробуем". Так и началось.
И так идиотски нелепо может всё кончиться.
Накануне закрытия спартакиады во второй половине дня на Урал с запада прорвался гигантский атмосферный вихрь - неугаданный синоптиками циклон. Разразился снежной лепенью с дождём, сделав ледяное поле и дорожку стадиона рыхлыми и клёклыми.
Лишь один самолёт и успел принять местный аэродром. На борту прибыл главный судья. Его назначение на пост председателя комитета физкультуры было наконец утверждено в верхах. Ожидание он скоротал в Чегете, где проходили горнолыжные соревнования спартакиады. Всласть накатался на своих "Кестялх", укрепил и без того нерушимое здоровье. Молодой, загорелый, подтянутый, был он радушно приветствован как представителями местной власти, так равно и главами делегаций, и проследовал в депутатскую комнату. Там был сервирован лёгкий полдник, перешедший в ужин, столь обильный, что некоторые даже прикорнули. Высокий же гость, невзирая на резкую смену часовых поясов и последующее множество тостов, сохранил ясность ума и способность к мгновенным кардинальным решениям. Так, поинтересовавшись программой торжественного закрытия, он в корне отверг идею парада - в такую непогоду - на стадионе: здоровье спортсменов, тем более зрителей, тружеников индустриального города, надо беречь. Финальный хоккейный матч распорядился перенести на семь утра (ледовым дворцом город не располагал, а за ночь каток не вовсе развезёт). Показательные выступления московских девочек-фигуристок отменил: "Задумка прежнего руководства? Друзья, пора прекратить транжирить народные деньги - могли бы обойтись и местными кадрами". Торжество награждения победителей предложил провести в концертном зале, мельком уведомив, что с отцами города сам договорится, поскольку кое с кем из них учился когда-то в Высшей комсомольской школе. Некто из присутствующих льстиво предположил, что, по-видимому, наоборот - сдирали у нынешнего главного. Однако он, сменив плакатное выражение лица с бодро-целеустремлённого на демократически-хитроватое, заметил: "Учись, пока я жив, - не та услуга памятна, которую ты оказал, а оказали тебе".
- Зараза, - сказала Томке Антонида, изнемогшая, извалявшаяся на последнем этапе.
- Не тронь её, - вступилась Светка. - Видишь, она сама не своя. Том, пошли ужинать.
Томка молча отвернулась к стене.
Отпереться надо было, стоять на своём: одна, и всё тут. А что Семён застукал её у Кречетова в номере… Свидетели были? Не было. А девчонкам мало ли что могла натрепать… "Хахалю твоему хана", - сказал Семён. Вот где прокол - надо было глаза выпучить: "Какому хахалю ещё?", она же призналась, безмозглая!.. Самой себе навредила и Толеньке…
Когда вернулись соседки, Томка лежала на кровати ничком.
- Что убиваешься? - посочувствовала даже Антонида. - Не съест тебя Семён.
Что ей до Семёна? Она Толеньку ждала. Хотя страшилась, что не сдержится, проговорится обо всём, чего он и знать не должен, свой жёрнов на него навалит. Страшилась, и ждала.
- Эх, горемычная, - вздохнула Антонида. - Раскинуть тебе на картах?
- Не надо, - попросила Томка.
Ночью причудилось, будто возле самого уха прозвучало, грея дыханием: "Быть может, и сама ещё она не хочет знать, откуда в тёплом золоте взялась такая прядь…" Полусонная, бросилась в ванную, опрокинула стул.
- Дай спать, - цыкнула Антонида. - Вправду, что ли, опилась вчера?
- Молчи, бесчувственная, - шёпотом оборвала её Светка.
А Томка - к зеркалу: нет - рыжая, как была… Не позвал, тоска какая… Да кому ты нужна?..
Ввиду отмены дневных стадионных торжеств в гостинице царило оживленье. "Бухарест, пенье ласковое скрипок, - стекал с магнитофонной ленты задушевный баритон, - Бухарест, море дружеских улыбок…" Сливался с топотом, беззаботной перекличкой, хлопаньем дверей. Мужчины сбивались в компании: женщин поздравить с их предстоящим международным праздником и друг друга - с благополучным окончанием спартакиады. Хотя для иных оно не оказалось вовсе уж благополучным, но - как кто-то сказал, откручивая проволочку с горлышка шампанского: "Что пройдёт, то будет мило".
Светка с Антонидой усвистали в Центральный универмаг. Томка с постели не вставала. "До ста посчитаю - и постучит. Ну, до двухсот…" Объясняла себе, ненормальной, что, надо полагать, с торжественного вечера Толеньку, конечно, тоже попросили вести передачу, вот он и готовится, а она - эгоистка…
Съёмочная группа в то утро пребывала в унынии. Петрович направился было в буфет - закрыто. "На голодное та-скать брюхо - какая съёмка?"
"Может, обойдёмся без этого хоккея? - предложил Берковский. - Там же, поди, лужа, а не лёд, а у нас и так бездна отличного материала".
""Рафик" в такую рань вряд ли пришлют", - предрёк Сельчук.
"Будем снимать", - подавил попытки бунта комментатор.
Но и "рафик" стараниями Бэбэ появился вовремя, и оператор в итоге остался доволен.
Мокрые, отчаянные, хоккеисты выковыривали шайбу из размазни, намятой коньками, сшибались над ней, висли друг на дружке, плюхались в лужи, вздымая фонтаны брызг; Сельчук подтянул микрофон к скамейкам запасных: тяжкое дыхание сменившихся звеньев, перебранка, призывы тренеров, словом, звуковой фон, именуемый в кино "гур-гур", - всё придало напряжение захватывающим кадрам.
Затем на квартире Бэбэ состоялась так называемая "отвальная". Подготовка шла загодя (Бэбэ и его верная Елена Трифоновна недаром славились хлебосольством), и чего только не наготовила хозяйка! Хариус, доставленный спешной оказией из Братска, от коллеги-корреспондента, был - в том и секрет - посолен лишь накануне. Рыжики, корнишончики, капустка - всё домашнее, как и майонез для сельди под "шубой": возня с ним заняла не менее суток. Водку, настоянную на кедровых орешках, подали, впрочем, в графинчике ёмкостью не более двухсот пятидесяти граммов (супруги были трезвенниками и по убеждению, и по происхождению - предки держались старой веры), что побудило Николая Петровича досадливо подумать: "Зря с собой не захватили…"
Верховодившая в доме Елена Трифоновна испросила себе - в нарушение обычаев - первое слово. Присадистая, круглая, как плюшка, с изюминками-глазами, провозгласила тост за увлекательную деятельность гостей, их семейное благополучие и чистую совесть - единственное богатство, которым они с Борюшкой могут похвалиться. Пригубила, отставила и устремилась на кухню: беляши требовали внимания неотступного.
Встал Натан Григорьевич.
- Друзья мои! Я поднимаю этот бокал…
Петрович тишком усмехнулся, покосясь на свой напёрсток.
- …этот бокал за спорт, с которым я впервые встретился как художник и, клянусь здоровьем внуков, искренне полюбил! Эта отвага! Эта жажда отдать всё! Когда я в своём объективе вижу бой, а потом вижу, как бойцы дружески обнимаются… друзья мои, это святое! Мой учитель Дзига Вертов называл документалистику поэмой факта, так спорт, я понял, это факт для поэмы! Анатолий Михайлович! Я обращаюсь к вам! Я имел к вам претензии - я был не прав! Я стремился что-то вскрыть, анатомировать, теперь мне ясно: спорт должен оставаться дивной легендой наших дней. За это мой тост!
Все выпили, а Сельчук пробормотал что-то под нос.
- Вадим, я что-нибудь не так сказал? - обеспокоился Берковский.
- Всё так. Меня только удивляет, как легко некоторые меняют точку зрения на диаметрально противоположную.
- Будьте любезны уточнить, - тоном дуэлянта проговорил Берковский.
- Пожалуйста! Вы не добились, чтобы в картину пошли те кадры, вот и делаете поворот на сто восемьдесят градусов. А мы по горло сыты легендами, нам нужна правда, а не сладкие слюни…
- Это вы делаете поворот на сто восемьдесят градусов! - вскричал обиженный Берковский. - Диалектика моих взглядов, надеюсь, всем понятна, ваша же, как минимум, странна! Чтобы не сказать больше!
- Скажите.
- Скажу! Вы приспособленец!