Перед началом пресс-конференции, заслонив комментатора от остальной публики своей слоновьей тушей, достал из портфеля сколотые скрепкой листки папиросной бумаги, шепнул: "Я добыл либретто". Кречетов принял предложение местной телестудии вести репортаж о торжестве открытия, Бэбэ стремился облегчить ему это бремя, посильное, как он считал, лишь истинному мастеру и таланту. И невдомёк доброму слону, что точно такое же "Либретто" ещё вчера доставили комментатору из секретариата.
- Спросите насчёт погоды.
- Вопрос Центрального телевидения. Не откажите в любезности, какой прогноз погоды на завтра?
Заместитель главного судьи вздохнул:
- Оттепель.
- Ай-яй-яй, - посочувствовал Бэбэ комментатору. - Как бы это не испортило вам парад.
- Ничего не испортит, - сказал Кречетов, несколько шепелявя: слабое нытьё в десне доставляло даже некое подобие удовольствия.
- Без лести будь сказано, вы меня потрясли. Работать в таком состоянии…
…Да уж, "в состоянии". Коренной зуб заболел, по закону подлости - едва комментатор уселся за стол в гостиничном номере. "Творить…" Хоть что-то бы набросать - подготовиться. Заранее представлял, как мимо трибун сбивчивым шагом (на строевую бы их, на училищный плац) побредут по лужам разгильдяи-спортсмены. "Гордо… реют на мартовском весеннем…" Нет, о весне не надо, сочтут за критику остолопов, назначивших сроки финала - "праздника, озарившего снежные… безбрежные… бело-голубые просторы…". Не расслабляться. Надо поддерживать столичную репутацию. О мифической руке, его поддерживавшей, тогда судачили в коридорах Шаболовки: мол, сопляк, офицерик, вышибленный из славных рядов, без году неделя… И вдруг - у одного из немногих в ту пору королей спортивного репортажа гипертонический криз; у другого жена разродиться не может, и он в прострации; третий ввиду нелётной погоды кукует в Адлере; а в сетке передач трансляции баскетбольного матча с кудесниками, нагрянувшими из-за океана, из-за железного занавеса, - политика, чёрт побери… А высокое начальство, кипя, шипя и булькая, требует добыть из-под земли хоть кого-нибудь из репортёров, "кто отличит мяч от пивной кружки!"… Ну же, волю в кулак: "Гордо реют… многоцветные… флаги (?)… стяги (?)… и перед замершими зрителями…" (если они вообще явятся)… "гордо" - нет, "гордо" уже было, лучше "торжественно"… А ведь телефонный звонок со студии застал его на пороге, мог ведь и не застать. Значит, везение? Но шептунам-завистникам было невдомёк, что начинающий стажёр давно тренируется дома у экрана старого телевизора КВН, вырубая звук репортажей, записывает на плёнку магнитофона, взятого в прокате, свой от природы поставленный голос - в Щепкинское училище когда-то поступал… Он был - стрела, дрожащая на тетиве. Наводчик, приникший к орудийному лафету. Спринтер после команды "на старт… внимание…" - в миг перед хлопком пистолета. Он караулил удачу и он её поймал. Раз так - держать, не упускать… "Торжественно… шагают (?).. шествуют (?)…". Зуб ныл, скулил, сверлил, пилил тупой ножовкой. "Чёток и красив шаг спортивного парада".
Натан Григорьевич принёс сигареты "Лайка".
- Отвяжитесь, отцепитесь, я же не курю!
- Я тоже, но мне иногда помогало. Наберите в рот дым и делайте полоскательные движения.
- Полоскать эт само водкой надо, - возник Петрович.
- Ночью-то где её взять? Ты уж совсем - тю-тю…
- Голубчик, да мы разбудим весь ресторан, - поклялся Берковский.
Утром зуб был удалён во врачебно-физкультурном диспансере.
- Я сделаю обезболивающий укол.
- Учтите, доктор, если не поможет, буду зверски кричать и грязно ругаться.
Доктор была молоденькая, видно, узнала - закокетничала:
- Это так на вас не похоже. Но если вам от этого будет легче, я пожертвую своей стыдливостью.
- Спасибо, доктор. От самого Гиппократа.
- Только знаете, за дверью ждёт девочка, спортсменка, вы её напугаете.
Что было дальше, лучше не вспоминать.
И только полегчало.
"Девочка" оказалась здоровилой, апельсиново-рыжей и, невзирая на зиму, веснушчатой. Конопушки, густо обсев вздёрнутый нос, растекались по первосортным золотисто-розовым щекам, какие только у рыжих и бывают. Глянула она на обессиленного пациента сочувственно, хотя и с насмешечкой.
Стоило, право, пустить пару рулад - пугнуть тебя, весёлую.
Томке тренер втолковывал:
- Главная твоя цель какая? Чего от тебя ждём я и коллектив? Чтобы не быть ниже второй десятки. Ведь подумай, какое к тебе отношение? Квартиру получила? Матери путёвки в санаторий-профилакторий - регулярно? Так это ради неё, что ли, передовой, конечно, ткачихи - да мало ли на фабрике передовых? Или ради кого? На сборах сколько сидишь, на четыре пятьдесят в день кушаешь - икра красная тебе, чёрная, зернистая-паюсная, виноград "дамские пальчики"? Это в цехком, не фабком, ты в цех дорогу-то забыла. Всё из директорского фонда. Семён Палыча хлопотами и буквально молитвами. А формочка - разве на нижнереченских она такая? В сборную страны попасть надо, чтобы такие штанишки на попку натянуть, а Семён Палыч эк вас одел, обул… И забудь ты про свой зуб, эко дело - зуб: я сам, как сейчас помню, один раз на лыжне об берёзку, метр в обхвате, лбом саданулся. И не потому, что не обладал техникой - просто весь пылал за коллектив. Лицо как есть раскровенил, а утёрся - и вперёд. Так и ты должна, потому что патриот своего предприятия.
Подобной психологической подготовкой Семён Павлович Теренин, тренер лыжниц Среднереченской прядильно-ткацкой фабрики, занимался загодя, перед собранием команды. Знал: стоит Тамаре Лукашёвой заканючить про больной зуб, остальные тоже найдут причины для скулежа и малодушия. Томка, тем более, хоть он и любит её, как родную дочь, главная у них заноза, просто пятая колонна; а женский контингент вообще тяжёлый, только бы жрать за казённый счёт и шлындрать с кавалерами. Интересы команды, требующие расшибиться в лепёшку, но победить сборную Нижнереченского швейкомбината, для них - тьфу, пустой звук.
- Распишись за талоны, - заключил Семён Павлович, торовато отматывая от рулона кусок бумажной ленты, испятнанной фиолетовыми печатями ресторана "Большой Урал".
"Интересно, сколько притырил?" - подумала Томка. Больше всего сейчас раздражали её в Теренине не подходцы, они сто лет одни и те же, а что на ушах у него кустились длинные лохмы.
- Ой, Семён Палыч, разрешите… - пропела она, и Теренин ощутил на ушной раковине лёгкий укол. - Случайно вырос некрасивый волосок.
Насмешничала? Нет, предпочёл он подумать, просто по-своему, по-глупому выказывала благодарность. Видно, проняло. С женским контингентом надо больше лаской, чем таской.
На собрании Теренин поставил задачу твёрдо: нижнереченские швейницы должны быть обойдены по всем статьям.
- Какая у них продукция: "Акуля, что шьёшь не оттуля?" - "Да я, матушка, ещё пороть буду", - с тем и здесь должны остаться. Весь индустриальный Среднереченск доверил в наши руки замечательные трудовые и спортивные традиции.
…- Эхма, не посрамим земли русской! - после собрания Томка первой заскочила в номер и плюхнулась на кровать. Вошедшая следом Антонида Данилова, белотелая дева с чудо-косой, поучающе заметила, что ботинки бы надо скидывать, а не пачкать накидушку.
- Антонида, любовь моя незабвенная, золотые твои слова! - воскликнула Томка, наподдев ботинком накидушку.
- Чего это ты раздухарилась? Может, один известный человек на твои чувства ответил? - подозрительно осведомилась Данилова.
- Один известный человек завтра полсотни вёрст стегать будет, тут не до чувств.
- А вот мне, подруги мои дорогие, всегда до чувств, - проговорила Светка Полуэктова, юное дарование, третья жиличка в номере. - Бегу вот десятку, а сама вся размечтаюсь, как он меня на финише встретит, да обнимет, да поцелует…
- Све-эт, а Свет, - позвала Томка, и Антонида подпёрла щеку ладошкой, предвкушая спектакль.
- Аиньки? - отозвалась Светка, неизменно попадавшаяся на эту удочку.
- Знаешь ли ты, Свет, в чём моя главныя жизненная трагедь? - Томка умело изобразила хоккеиста Голубчикова. - Главныя моя жизненная трагедь в том, что такая ты, Свет, красивыя. Такая ты, Свет, красивыя… - Томка обхватила голову руками и закачалась, зашлась якобы в любовном томлении, - и такая ты, Свет, глупая!..
Антонида захохотала, откинувшись на подушку, но тотчас её и взбила.
- Смейтесь, смейтесь, - необидчиво сказала Светка. - А он не так говорит. "Светочка, - говорит, - ты у меня один свет в окошке". Он меня любит, а это главное.
- Молодая ты ещё, - заметила Томка.
Мама когда-то сказала: "Будет на двойках-то плестись, иди-ка, доча, к нам на фабрику". Пошла - ученицей мотальщицы. Тут - лыжный кросс, "Все на старты ГТО", а кому бежать, если бабы в большинстве детные? Становись, Томка, на лыжи.
На финише инструктор за плешь взялся, секундомер выронил: "Девонька, где ж ты раньше была? В школе совсем, что ли, дуботолы - не углядели такую ласточку?"
Стал товарищ Теренин с ней индивидуально заниматься - показывать ходы, их смену, отрабатывать скольжение, толчок, она всё на лету схватывала, он на неё нарадоваться не мог и был, вправду, как родной отец - для безотцовщины. "Ты сегодня завтракала? Небось чайку гольём похлебала? Нет, "ешь вода, пей вода" - это не по-лыжному. А я, гляди, специально для тебя припас". Четыре бутерброда с красной рыбкой, свежая булка, масло - в два пальца. Томка от восторга колесом прошлась по снегу. С куском сёмги в зубах. Невоспитанная? Какая есть - на базар её не везть.
Потом сборы пошли - районные, областные. И хотя Семён Павлович строго за ней приглядывал: "Нам с тобой сейчас не про шуры-муры, про объёмы надо думать, про интенсивность, брысь отдыхать", - приголубил всё же один залётка. А она, неумёха, не убереглась. Девчата постарше посоветовали: "Таз с кипятком, туда горчицы - от души". Все бёдра в волдырях, Семён кричит: "Что бежишь раскорякой?" Толку - ни-ни, а четвёртый месяц на носу, Томка в петлю готова. Семён приходит, сияет: "Ласточка, пляши - в феврале стартуешь на юношеских республиканских. Знаешь, чего это Семён Палычу стоило? Москва слезам не верит и посулам тоже. Хрустальную вазу у меня в горке видела? Больше не увидишь. Зато - верный твой шанс". Тут и обрыдала она ему весь свитер. Черней тучи стал: "Незадачливая ты моя. Я же обязан видеть твою перспективу. Ну, родишь. Прочерк в метрике. Не догадываюсь, что ли, с кем это у тебя? Отопрётся. Задаст лататы - уже намылился, заявление в кадрах лежит. И будешь ты мать-одиночка. Среднегорск, он мне, конечно, родной, но - горькая же правда! - мухами засиженный. Навсегда! Навсегда!.. За что судьба нас с тобой бьёт? Твой талант не сегодня, так буквально завтра заметят, орлицей взовьёшься. И хоть Семён Палыч ничего с этого не поимеет, уведут тебя у Семён Палыча, но как отец возрадуюсь - лети! Славь себя и отечество. А другое всё успеешь, там в сборной один к одному гвардейцы. И любовь найдёшь, и семью. И достаток, что немаловажно. Сколько, говоришь, - восемь недель? Самое оно, неуж Семён Палыч тебе в таком деле не помощник? Доктора меня уважают. Да ко времени старта ты всё равно как девочка будешь, ласточка моя".
Доктор, молодой интеллигент, сухо сквозь марлевую повязку спросил: "Возможно, передумаете, Тамара? Вдруг это первый и последний шанс?"
Там шанс, тут шанс…
В феврале на республиканских была пятой. Включили в молодёжную сборную. Летом же - честь такая, что у Семёна телеграмма в руках дрожмя дрожала: вызвали на сбор в эстонский городок Отепя, где совершенствовали свою специальную физическую подготовку лучшие из лучших.
Вышла на первой же зорьке на волю размяться. Вдохнула просторного хвойного воздуха. Огляделась: под откосом серебристо зыбились круглые озерца, соседствуя с аккуратными лесистыми холмами, - всё точно игрушечное. Нетронутая отава посверкивала росой, из-за окоёма восходило огромное апельсиновое солнце. Живут же люди!
Снизу - от шоссе - послышалось надрывное, со стоном, дыхание. Три спортсменки промчались гуськом, раскачивая руками - сплошь жилы - мерно, точно поршнями. Первой бежала известная Ртищева, за ней Лиференко (потом она стала Бобыниной) и, мотая головой, как на ниточке, сама не своя от усталости, Шарымова. Окатили горячим потным духом - и в гору.
В столовой, ещё не освоясь, Томка высмотрела себе местечко поудобней, у окна, за которым пенится сирень, а на столе компот из ананасов прямо в банках, пей - не хочу. Только расселась:
- Это что за рыжая? Вас сюда не звали, брысь вон в тот угол, малявка.
Шарымова, хорошая лыжница, такая грубая оказалась, нахальная.
- Пусть сидит, - авторитетно поправила её Лиференко Гликерия, ещё не Бобынина. И сама Ртищева хрипловато, по-мужицки:
- Пусть гужуется.
- Здесь же в сутки на шесть рэ новыми, - посопротивлялась Шарымова, - а юниоркам положено по три.
- Не объест, - как отрезала Лиференко.
Некрасиво ели они - насыщались. Не уважай их так, подумала бы: "Нажираются". Словно вся наготовленная еда была им безразлична - споро, но равнодушно перемалывали её зубы, двигались скулы костистых лиц, глаза ушли в надбровья. Ели молчком.
- Десятку побежим? - отложив ложку, спросила Шалимова.
- Я - пятнадцать, - отозвалась Ртищева, и подруги - со вздохом:
- Перевыполнять так перевыполнять. Ну, рыжая, - это она Томке, - присоединяешься к бригаде комтруда?
- Нечего, - сказала Лиференко. - Не разбегалась, мышцы забьёт, потом будет в лёжку лежать.
- Мы, значит, страдай, а юная смена за те же шесть новыми загорай поправляйся? Вон какая задастая.
- Мы - старые жилы, - сказала Лиференко и первой пошла к двери. На ней была чёрная безрукавка, от плеча к бедру цветастый змей или дракон. Не иначе заграничная. Томку завидки взяли, она бы в такое только по праздникам наряжалась, а эта в нём тренируется, не жалеет, богачка. Но со спины увидела, сколь застирана маечка, вдоль позвоночника - от шеи до пояса - белёсая полоса: верно, солёный пот выел.
Уравнение - не как в школе на математике. В числителе - пыльный, правда, что мухами засиженный Среднегорск, день ко дню привязан верёвками, на которых сохнут пелёнки. Знаменатель - дом, семья, муж. Пусть попивает или погуливает, но свой. Дитя сопливое, орущее, накаканное, но ручки тянет: "Мама, мама". Такая перспектива. Другой числитель - целый свет тебе открыт, повиданные города, в витринах кофточки с драконами, идёшь красуешься, все оглядываются на тебя - ужли та самая? Знаменатель - "мы - старые жилы".
Томка как была двоечницей, так ею и осталась - филонила. Питалась на ширмака на три рубля новыми, а когда кросс, непременно сворачивала с трассы во все ореховые, малиновые, земляничные тамошние места.
Влюбилась ненароком. Шёл Геркулес какой-то, Аполлон из учебника древней истории - голый по пояс, мускулатура сказочная, чистый мрамор, только волосы льняные, греки-то, наверное, брюнеты. Одинцов Иван Фёдорович, олимпийский чемпион, по пути с ней шёл на ужин. И она, хулиганка:
- В кино хотите вечером? Билет лишний.
- Что кажут?
- Из заграничной жизни.
- М-м-м, - мурлыкнул он, - глаз-то крыжовенный.
Вот ведь все: "рыжая, да рыжая, да конопатая", а он приметил, что глаза у неё необычного, совершенно оригинального оттенка.
- Должно быть, про любовь, - предположила она с деланной скромностью и стрельнула сквозь ресницы. По системе - как старшие девчонки когда-то учили: "в угол - на нос - на собеседника".
Усмешка у Одинцова сделалась другой. Сперва улыбался неотразимый мужчина, принимая завлекательную женскую игру: всмотревшись - добрый богатырь со своей крепостной башни девчонке-несмышлёнышу у подножия.
- А кисел крыжовник, пока не поспел.
Всего и знакомства. Но сердцу не прикажешь, и, чтобы это избыть, она извертелась, присушила однолетков-юниоров, и Андрюха Свежев подрался из-за неё с Игоряшей Гомозовым. Что тот, что другой были ей безразличны: две извилины в голове, пять слов на языке и две подцепленных от взрослых лыжников универсально-глупые приговорки на все случаи жизни: "Эх, тайга нерадиофицированная" и "Ух, даёт стране угля, мелкого, а до хрена". Томка, спасаясь от приставаний, после отбоя лезла в окно спальни - попалась. Вышибли со сбора. Покатилась колбаской в родной Среднереченск. Дорогою нафантазировала, дома наврала о жуть страстном романе с самим Иваном Одинцовым, который потерял сон, аппетит, снизил физические показатели, из-за чего её и отчислили.
"Вертихвостка, - ругался Семён. - Обманула все мои надежды". Но был, если честно, доволен, поскольку его с нею в Отепя не вызывали, дулю преподнесли, а вернувшись несолоно хлебавши, она и урок получила, и укрепила, конечно, его команду.
С мечтой прославиться Томка рассталась. Но бросить спорт не смогла. Куда теперь без того, что испытано? Без длинного и глубокого, до конца лёгких, вдоха на старте и нырка в снежное раздолье… Бывало, взыграет пурга, исхлещет, собьёт дыхание, хочется упасть на обочину лыжни, пусть с головой засыплет. Но хлопья, тающие на горячих щеках, омывают, обновляют. Усталая ты чище. И мысли усталые - чистые: слава богу, живём.
Отдышишься в палатке, вынешь из сумки зеркальце, сильно продерёшь полотенцем красную физиономию, посечённую белыми морщинами - от прищура на ветру. Кремом смажешь, марафет наведёшь - ничего ещё кадрик. Ни одна компания не обходится без Томки: спеть, поржать, сбацать твист, шейк, летку-енку - тут она первая.
Главное - не загадывать вперёд. Загад не бывает богат - так в народе говорится.
В ресторане гостиницы "Большой Урал" столовались исключительно спортсмены. Кухня не утруждала себя разнообразием - медицинская служба спартакиады разработала единое для всех высококалорийное меню. Стол, за которым ужинала группа Центрального телевидения, тоже был уставлен творожными пудингами, киселём и бутылками кефира.
- Послушайте, уважаемая, - позвал официантку оператор Берковский, - у меня от молочной диеты уже буквально чёрная меланхолия, нельзя ли…
- Нельзя, - отрезала та. - Спиртное категорически.
- Послушайте, я совсем не о том!
- Знаем, о чём. - Удалилась, вульгарно перекатывая бока.
- Наше общественное питание всё-таки донельзя распущено, - молвил Берковский. - Помню, снимали мы в Венгрии - ну совсем же другое дело: маленькое частное кафе, а какая деликатность и чуткость!..
- Эт само - до событий или после? - поинтересовался Петрович.
- В разгар, - сострил Сельчук.
- Не нахожу смешного. Имейте в виду, наши документалисты никогда не боялись выстрелов. Я, например, не снимал тогда в Венгрии, но я снимал в таких местах, что…
- Вчера в пивбаре видел классный плакат, - перебил Кречетов. - "Пейте пиво! Пиво - наш жидкий хлеб. Одна кружка заменяет одну шестую суточной калорийности пайка человека".
- Мы ещё помним о пайках, - вздохнул Берковский.
- Прошлый год недород был, - сказал Петрович. - У меня, эт само, в Калининской области родня в деревне, так ржи, можно сказать, ничего не взяли. Кукуруза эта - одни будылья торчат.