- Значит…
Дремин помедлил с ответом, Русевич и Кузенко быстро переглянулись. Свиридов приблизил горящую плошку к лицу Николая и холодно глянул ему в глаза.
- Значит… - чуть слышно повторил Кузенко, и губы его дрогнули, и нервно дернулась бровь.
- Меня отпустили, - спокойно ответил Дремин. - Просто начальник лагеря был в хорошем настроении, вот и отпустил. Но это особый разговор… Хочешь, расскажу подробно.
Кузенко покачал головой и отступил еще дальше.
- Не нужно.
- Пожалуй, не нужно, - согласился Русевич.
Огонек на ладони Свиридова резко дрогнул, и тень пронеслась по лицам, по стенам, по дощатому потолку.
- А чем мы обязаны такому высокому визиту? - подчеркнуто сухо спросил капитан.
Дремин небрежно передернул плечами:
- Пожарные, как известно, не спят…
Он кивнул Русевичу, взял его за руку повыше локтя:
- Вспоминал я о тебе, тезка… Не верится, что встретились, да еще в таком сундуке! Все же тебе интересно, должно быть, послушать, как меня из Борисполя отпустили? Сядем-ка в сторонке, расскажу…
И снова Русевич быстро переглянулся с Кузенко, потом - со Свиридовым, и тот опустил огонек.
- А какие могут быть секреты? - спросил Русевич, в упор глядя на Николая, но уже словно бы не узнавая его. - У нас тут, среди товарищей, секретов нет.
- Я спрашивать тебя не собираюсь ни о чем, - сказал Дремин. - Сдается, что обо мне ты подумал неверно. Человеку всегда тяжело, если его неправильно понимают. Все же мы вместе были в боях. А другим, я думаю, слушать об этом нет интереса.
- Ладно, - согласился Русевич. - Говори…
Они отошли к самой крайней койке, присели рядом, но Русевич отодвинулся немного и равномерно застучал ногой о пол.
- Я слушаю. Говори.
- Тебе я доверяю, Коля… Кроме тебя и Кузенко, я не знаю здесь больше никого.
- Очень приятно, что доверяешь. Дальше.
- Во-первых, отбрось этот равнодушный тон.
- Ты начинаешь с требований? Говорю, как умею.
- Я вправе обидеться, тезка, - неужели ты мог подумать, что Колька Дремин стал подлецом?
- Зачем ты сюда пришел? - негромко и строго спросил Русевич.
- Я пришел как прежний, как неизменный твой и Ваньки Кузенко друг.
- В пожарные комендатура отбирает людей надежных. А ты, по всей видимости, даже инспектор. Это большое доверие, если ночной пропуск у тебя на руках.
- Ладно, имей же терпение выслушать меня.
- Попробую…
- Я удрал из лагеря грузовиком. Спрятался под брезентом от старых палаток. Помнишь, мы вместе снимали эти палатки, но в тот день тебя, Ивана и еще нескольких человек отправили рыть канаву. Если бы меня обнаружили в кузове машины, не говорить бы нам в этот час…! Но мне посчастливилось добраться до Днепра, перекочевать на Подол… Я никакой не пожарный, Коля, - куртка с чужого плеча, а документы - липа. Я пришел по поручению подпольной организации. Знал бы я тебя и Кузенко или не знал - все равно пришел бы, потому что поручили. Меня послали к вам с единственной целью - помочь вам спастись. Вам нужно отсюда бежать, пока не поздно.
Некоторое время они молчали. Свет колебался над койками, черные тени передвигались на потолке. Почти все грузчики уже разместились на своих дощатых постелях, только Свиридов сидел у плошки, стоявшей на ящике у стены. Опершись подбородком на ладони, он думал о чем-то, хмуря брови и покачивая головой.
- Все это правдоподобно, - медленно проговорил Русевич и, резко обернувшись, глянул Николаю в глаза. - Правдоподобно вроде…
Дремин обнял его за плечи.
- Мы вместе в окопе лежали, Коля. Это я тебя, раненого, выносил… Кому же ты можешь поверить, если не мне! Ну понимаю, сначала ты… Только я нарочно эти слова сказал, что меня из лагеря, мол, отпустили. Потому сказал, что не знаю ваших, а вдруг и среди ваших доносчик найдется. Тогда и мне и заданию моему - конец.
- И это похоже на правду, - чуть слышно сказал Русевич.
- Пока я ожидал вас у ворот, слово за слово со сторожем разговорился. Во время разговора этого стало мне понятно, что разные люди среди вас есть. Такой, например, имеется - Корж…
Русевич встрепенулся.
- А что ты о нем узнал?
- Как будто ничего особенного, но все же… У шефа, у этого Шмидта, оказывается, экономка есть, - дамочка из местных. По отзыву старика - дрянь. Но Корж, как видно, ее внимания добивается. Что он, не разборчив? Кто он?
- Парень как парень. В прошлом порядочный повеса…
- Может, неспроста он эту линию ведет?
- Это не линия. Это характер… Впрочем, возможно, и бесхарактерность. Он с нею был знаком еще до войны.
- Так или иначе, Коля, я должен быть осторожен. Не мог же я заявиться к вам и сказать: здравствуйте, ребята, я от партизан. Такой вот дамский угодничек даже не по злой воле - просто по бесхарактерности может ей все выболтать.
Русевич снова тихонько застучал ногой:
- Да, этот может… Люди меняются. Как меняются люди!
Он снова внимательно взглянул на Дремина, задумался, глубоко вздохнул.
- Ты правильно говоришь, Николай, я не могу тебе не поверить. И жив-то я остался благодаря тебе. Может ли быть такое, чтобы ты спас товарища, а потом пришел его убить! Да, конечно, прошло какое-то время, и многое переменилось, но мести твоей я не заслужил. Подожди, не прерывай меня, просто я рассуждаю вслух… Я тоже думаю, что победу на стадионе нам не простят. И красных футболок не простят. И выкриков на трибунах… Мы оказались не только в центре демонстрации. Мы были ее причиной. Стоило нам сбавить темп, ослабить волю, допустить, чтобы они сравняли счет, - я думаю, не было бы той бури, что разразилась на стадионе. Вот почему нас обвинят - мы сеяли бурю, могли и не хотели ее усмирить. А теперь они, конечно, будут мстить. Как и когда? Ну, этого не угадаешь…
Он придвинулся ближе и спросил деловито:
- План бегства! Куда мы направимся? С кем? Когда?..
- Сначала подготовь товарищей. Нужно пробраться на Подол, незаметно, по одному. Я буду встречать ребят в условленном месте. Мы спрячем вас в трюме баржи и отправим в лес, за Остер.
- Я буду говорить с ними сейчас же.
- Ты уверен в каждом?
- Нет, не совсем.
- Значит, нельзя спешить. Времени терять нельзя, но и спешить тоже.
Русевич оглянулся на Свиридова - тот все еще сидел у ящика, глядя невидящим взором на робкий огонек.
- Ему я скажу еще сегодня. Остальным - утром… По одному. Но… что если случится - не все согласятся идти?
- Мы отвечаем за тех, кто согласится.
- Признаться, я не уверен в том парне, о котором ты сам заговорил…
- Постарайся убедить и его.
- Конечно. Я попытаюсь.
Теперь он сам взял руку Дремина повыше кисти, судорожно стиснул ее.
- Но есть препятствие… Серьезное, Николай. В городе у каждого из нас поручитель. Мы-то уйдем, а поручители останутся. Это будет означать, что мы уйдем по их трупам… Погоди, не подумай, будто я и тебя и себя запугиваю. Когда нас выпустили из концлагеря, считалось, что отпускают на поруки. Я понимаю, что это форма. Много воды с того времени утекло. Но мы после матча, конечно, на особой заметке. И вдруг мы все исчезнем в один и тот же час!
- Да, только так. Иначе и невозможно.
- А наши поручители? Их следует хотя бы предупредить. Не всех, но трех-четырех, и пусть остальным передадут, верно?
- Мы это сделаем сами, - сказал Дремин. - Но сначала нужно отправить вас. Потом ты дашь мне пару адресов. Мы посоветуем этим людям поберечься.
Русевич порывисто встал с койки, расправил плечи, тряхнул головой:
- Шел, понимаешь, со стадиона, еле-еле ноги волочил. А сейчас и усталость будто рукой сняло. Когда теперь встреча, утром?
Дремин тоже поднялся.
- Я приду в обед. Нужно, чтобы у тебя было время для подготовки. Если все согласятся, следующей ночью - айда! Но с Коржем этим говори с последним. Кто знает! Может, и напрасные эти опасения, но…
Они подошли к двери.
- Ты не боишься ночью? - спросил Русевич. - А вдруг патруль…
- Я не ищу с ними встречи. Стараюсь обойти.
- А если остановят? Говорят, пропуска меняются каждый день?
- У меня постоянный, - уверенно сказал Дремин, опуская руку в карман. В слабом всплеске света Русевич заметил, как на ладони Николая чернел вороненый металл.
Какие-то секунды Русевич еще стоял у двери, слушая, как на заводском дворе затихают шаги ночного гостя. Но вот шаги затихли… Из квартиры шефа донесся взволнованный возглас скрипки. Ветер зашумел тополевой листвой.
Николай прикрыл дверь и задвинул тяжелый засов.
- Долго ты с ним занимался, - устало сказал Свиридов. Он вздрогнул и пристально взглянул на Русевича. - Что это, Коля, с тобой?
Русевич метнулся к нему и крепко обнял его за плечи, весь содрогаясь то ли от смеха, то ли от рыданий, и Свиридов не сразу осмыслил слова, которые шептал ему Николай:
- От наших… Ты понимаешь?! Наши зовут!..
Потом они еще долго сидели рядом, и маленький огонек над плошкой трепетал и переливался перед их глазами, то синеватый, то совсем золотой.
В конце августа
В то утро господин Шмидт проснулся особенно рано. Внезапные сомнения, охватившие его так неожиданно и цепко, прочь гнали сон, становились кошмаром.
Еще вчера он восхищался собственной затеей - этой футбольной командой, созданной на хлебозаводе, и шумом, который поднялся вокруг ее первой победы. Еще вчера его не без зависти поздравляли знакомые коммерсанты, знавшие толк в рекламе; они предсказывали ему большой деловой успех. Впрочем, в дальнейшем успехе он и сам не сомневался: угодить генералам - это значило получить для "освоения" еще одно, а быть может, и несколько крупных предприятий, землю, пустующие дома. Весь город в представлении господина Шмидта, как и все окрестные селения, станции, колхозы, пригородные хозяйства, являл собой неразобранную груду трофеев, которую следовало немедленно превратить в деньги.
Все же, какая удивительная прихоть судьбы. Он был замечен генералами благодаря шутке. Чем как не шуткой мог он назвать свое поощрительное отношение к организации футбольной команды. Но многие приняли это всерьез; газеты о нем писали: "Герр Шмидт - покровитель киевских спортсменов!" Он принимал журналистов со снисходительно-ласковой улыбкой. Неля говорила, что эта небрежная улыбка ему очень идет. Да что там статейка в газете! Перед началом матча сам обер-фюрер Эрлингер - сам Эрлингер! - пригласил его в генеральскую ложу. Он встал, знакомясь с Нелей, и сказал ей игривый комплимент, поздравил ее с отличным знанием немецкого языка. А когда Неля выбежала с букетом на футбольное поле и под щелканье фотоаппаратов вручила цветы капитану "Люфтваффе", Эрлингер заметил многозначительно:
- Отрадно, геррр Шмидт, что вы не только деловой человек, но и политик!..
Как здорово все это начиналось, и как неожиданно, черт побери, все пошло прахом. Разве мог он, Шмидт, ожидать, что на трибунах окажется столько красных. Этого, конечно, не ожидал и Эрлингер. Пауль Радомский, сидевший рядом с оберфюрером, сначала потирал от удовольствия руки и громко предсказывал разгром киевлян. Потом он умолк. Лицо его перекосилось от растерянности и злобы. Явно ища придирки, он хмуро спросил у Шмидта:
- Вы приказали своим пекарям… победить?..
- О нет! - горячо зашептал Шмидт, чувствуя, как холодает все его тело. - Я приказал проиграть, обязательно проиграть, и они как будто бы соглашались. Я не могу понять, что с ними произошло…
После первого тайма Эрлингер покинул стадион. Выходя из ложи, он милостиво кивнул Неле, но его, Шмидта, казалось, не заметил. А СС-комендант Сырца Пауль Радомский, смерив хозяина хлебозавода холодным взглядом, сказал:
- Вам следует хорошенько перетряхнуть своих грузчиков.
Да, еще вчера господин Шмидт гордился своей затеей, но - доннер веттер! - кто разрешил им победить?!
Шеф нервно ходил по комнате, жуя мундштук своей погасшей трубки. Отвратительно горьким казался ему болгарский табак. Польские спички не зажигались. Чешские свечи, горевшие до поздней ночи, наполняли комнату удушливым перегаром.
В конце концов он решился постучать к Неле. Обычно она просыпалась поздно, часам к одиннадцати, и теперь, привстав на локте, смотрела на него с испугом.
- Что с вами, вы больны?
Он молча опустился в кресло.
- Я думал весь вечер и всю ночь… Какая превратность судьбы! Вчера я находился на пороге богатства, оберфюрер Эрлингер пожал мне руку. Ты слышала - он назвал меня политиком! И только один шаг - один единственный! - и вот я по горло в грязи…
Прикрываясь одеялом, Неля присела на кушетке, на лице ее по-прежнему отражался испуг.
- Ночью что-то случилось? - бледнея, спросила она. - Да говорите же поскорее!
- Нет, ничего не случилось, - смущенно ответил шеф. - Но у меня имеются подозрения. Не может быть, чтобы они не понимали, что означала их победа!
Брови ее сдвинулись, губы насмешливо покривились.
- Вы просто боитесь. Вы напуганы!
- Я хотел бы, чтобы их проверило гестапо.
- Какие глупости! Впрочем, можете проверить. Неужели вы думаете, что они партизаны? Разве для партизан вы представляете большую добычу? Что у вас здесь - пороховой склад? Или, может быть, у вас хранятся важные документы?
Господин Шмидт раздраженно затряс головой.
- Женщина! Истинно сказано, что господь наградил вас всеми достоинствами, отобрав лишь одно - логику. Вы, наверное, полагаете, что борьба закончена и здесь, в Киеве, наступил вечный мир! Кто же убивает по ночам наших солдат? Кто поджигает военные склады? Если показать вам этих людей, вы не поверите - такие милые, добродушные люди. Я спрашиваю: что стоило вашим оборванцам проиграть? Вы говорили с одним из них во время перерыва… Как он ответил вам? Он стал играть еще лучше!
- Миленький, я говорила откровенно: этот юнец ревнует меня к вам… Помните, вы сказали, что вам очень нравится иметь соперника?..
Господин Шмидт рассердился:
- Соперник! Он не достоин чистить мои башмаки. Я позову его и прикажу натирать полы, и пусть он смотрит, как я целую вас…
Неля засмеялась.
- А если он вас… убьет?
Но господин Шмидт не понял шутки.
- В таком случае я прикажу привязать его вот к этой кушетке…
Неля окончательно развеселилась.
- Какой же вы жестокий! Но не довольно ли строгости и угроз? Я никогда не думала, что вы можете так трусить…
Господин Шмидт поднялся с кресла, медленно прошелся из угла в угол. Он был уязвлен насмешкой Нели. Он понимал, откуда появился у нее этот надменный тон. Сам всемогущий Эрлингер сидел с нею рядом, о чем-то спрашивал, чему-то улыбался. Возможно, они условились о встрече. Господин Шмидт не решался допытываться, так ли это. При одной мысли, что Неля, эта легкомысленная и мнительная девица, случайно подобранная им, ставшая его наложницей и содержанкой, могла заинтересовать самого оберфюрера, герр Шмидт сладко млел и готов был прощать ей колкости. Однако он считал необходимым разъяснить ей ситуацию, которая, если использовать ее без колебаний, еще могла принести ему, Шмидту, немалую выгоду.
Он заговорил вкрадчиво и мягко:
- Если я строг - это отеческое чувство. Странно, что вы не цените моего доверия. Что стоило бы мне выгнать этого влюбленного с завода. Но вы попросили, и я его оставил. Это значит, что я не допускаю какой-нибудь нескромной мысли о вас… Удивительное дело, как в этом городе, в этой навозной куче, я сумел разыскать бриллиант!
Неле нравились эти приступы нежности, временами находившие на толстяка, хотя она и угадывала в них фальшь. Но к мелкой, приторной фальши она привыкла уже давно; в ее представлении это и было "хорошим тоном". А "хорошему тону", как и немецкому языку, и музыке, ее с детства обучала маменька, считавшая себя аристократкой.
Еще посещая начальную школу, Неля поняла, что вокруг нее независимо существуют два мира: первый - это мир большого города, заводов, колхозов, кораблей на Днепре, каких-то больших забот, которыми постоянно живут все люди, больших печалей, надежд и радостей, что как-то неуловимо роднили всех этих людей. И другой - маленький мир их квартиры, которую маменька, любившая выражаться оригинально, называла "оазисом в пустыне". Здесь тяжело громоздился огромный буфет, когда-то принадлежавший, как уверяла маменька, "самому миллионеру-сахарозаводчику Бродскому". Темная картина в бронзовой раме когда-то украшала покои "самого Фундуклея!" Довольно бесстыдная скульптура, изображавшая спящего фавна, вызывала неизменные восторги маменьки: оказывается, этот фавн был доставлен из Парижа! Кошечки, слоники, бархатные подушечки, стулья с кривыми, как у таксы, ногами, медвежья шкура (память о беспутном папаше-меховщике), старинный купеческий ларец, замысловатые подсвечники, золоченая клетка без попугая - все имело свою родословную, все принадлежало каким-то графам, княгиням и князьям. На тахте обычно был свален ворох старых журналов, в большинстве парижских и венских, с изображением полуобнаженных дам на обложках, в замысловатых шляпах, с талией, как у осы. Примус, кастрюли и старое корыто являли собой кричащий контраст в этом "оазисе", и маменька маскировала их ширмой, кстати тоже привезенной кем-то из Японии. Ширма была топорной работы, и вряд ли стоило везти за тысячи километров эти плохо оструганные доски, но хозяйка не переставала умиляться столь редкостной вещью: "Из самой Японии! Оттуда, где сверкает волшебная Фудзияма. В наших комиссионных магазинах ничего подобного не найдешь… Не правда ли, оригинально - вот эти трещины, эти сучки?"
Среди населения этого старого дома (некогда он принадлежал "миллионщику" Чоколову), среди рабочих, служащих, пенсионеров, студентов и сама хозяйка была похожа на сучок; в душе она презирала и труд, и заботы, и маленькие радости соседей.
- Эти люди привыкли думать только о картофеле и хлебе, - говорила она снисходительно. - Они никогда нас, Нелечка, не поймут!
Маменька вся была в прошлом, и соседи неспроста прозвали ее "мадам Нафталин". Впрочем, соседи, сами того не понимая, служили средством к ее существованию: она имела коммерческие связи и ловко доставала дефицитные товары. Соседи переплачивали ей сотни рублей, и, привлекая в свидетели только Нелечку, она потешалась над ними. С малых лет она прививала дочери хищные инстинкты; вместе они выходили в город, как выходят на охоту. Полем их деятельности были магазины, скупочные пункты, толкучка, квартирные явки маклеров. Неля вскоре постигла премудрость притворства, барышничества, мелкого обмана, фальшь "хорошего тона" и подчеркнуто элегантных манер.