***
Помимо знаменитой фонарницы, в Гвиане существует еще ряд представителей семейства фонарниц, более или менее крупных и более или менее редких. Ни один из них не светится. Прежде всего там изредка встречаются фонарницы корончатые, которых я за десять лет поймал с десяток экземпляров; затем еще более редкая фонарница пилоносая, которых я добыл всего два экземпляра.
Менее поэтичными, чем фонарницы, являются лесные клопы. Клопы, по крайней мере некоторые из них, в Гвиане гораздо красивее, чем у нас во Франции, где они вполне заслуженно пользуются печальной славой.
Как ни странным это может показаться, но в Гвиане некоторые клопы издают весьма приятный запах. У других же очень красивы крылья бесконечно сложного устройства, напоминающие кружева.
Правда, встречаются также и хищные клопы, которые, в отличие от большинства своих гвианских собратьев - вегетарианцев, питаются кровью животных и даже опасны для человека. Они являются носителями микробов и, пожалуй, еще более опасны, чем москиты.
Поскольку я говорю сейчас о наименее приятных тварях Гвианы, надо вспомнить и о пауке-птицеяде, самом отвратительном из всех тамошних пауков.
В Гвиане водится очень много видов пауков всяческих форм: у одних очень тонкие ножки, как у их европейских собратьев; у других ножки короткие, а туловище твердое, усаженное зубцами и шипами.
Наиболее знаменитый из них - паук-птицеяд. Некоторые особи его имеют в ширину при широко раздвинутых ногах тридцать сантиметров; головогрудь - пяти-шести сантиметров в ширину, брюшко - размером с куриное яйцо. Этот гигант имеет два ядовитых крючка длиною в два-три сантиметра.
Если этот ужасный паук, который по преимуществу живет на песчаных опушках девственного леса, укусит млекопитающее животное величиною с собаку, оно умирает через час после укуса, а зверек величиной с крысу агонизирует уже через несколько секунд. Укус паука-птицеяда может оказаться смертельным и для человека, если вовремя не применить соответствующие лечебные средства.
У птицеяда есть, однако, враг, который гораздо меньше его, но прекрасно с ним справляется. Это оса, представитель отряда перепончатокрылатых из семейства дорожных ос, или помпилов, насекомое чуть побольше обыкновенной осы. У него длинные ноги, красивые крылышки, а жалит оно очень больно.
Однажды я был свидетелем молниеносного сражения между пауком-птицеядом и помпилом. Оса вдруг бросилась на паука; шестью своими длинными ногами она уцепилась за него и вонзила ему в брюшко свое жало. По телу паука пробежала дрожь, и через две-три минуты он был неподвижен.
Птицеяд даже не пытался защищаться. Как только жало осы вонзилось в его тело, он оказался парализованным.
Я воспользовался этим драматическим инцидентом и захватил их обоих. Сачком поймал помпила; он принадлежал к еще не известному мне виду, с которым я хотел познакомиться. А паука мне было совсем не трудно схватить: ведь он был неподвижен. Разумеется, я взял его пинцетом, так как волоски на его мохнатых ногах обжигают, словно крапива.
Я сожалею, что видел это сражение только один раз. Знаю, что его нередко наблюдали другие энтомологи, но, конечно, оно заслуживает самого тщательного изучения.
Как бы то ни было, эта сцена побудила меня наловить пауков-птицеядов; занимаясь этой охотой, я наблюдал их нравы.
Я не раз замечал, что, испугавшись чего-нибудь, паук-птицеяд скрывается в земле, и Для меня долго оставалось загадкой, как он может исчезать так быстро. Но однажды я нашел разгадку этого мгновенного исчезновения. Мне посчастливилось обнаружить нору паука, - ее хозяин временно отсутствовал, отправившись на охоту.
Норы пауков-птицеядов имеют правильную цилиндрическую форму; в ширину они - от пяти до восьми сантиметров, глубина их - от десяти до восемнадцати сантиметров. Стенки выстланы шелковистой мягкой паутиной, сотканной пауком. Верхняя часть норы представляет собой настоящий трап, подбитый снизу такой же шелковистой паутиной. Снаружи нора прикрыта землей и гравием, и ее не заметишь среди комочков земли и камешков.
Заприметив логовище паука, я стал наблюдать за ним.
Спрятавшись в норе, паук подстерегает добычу и, лишь только услышит, что она приближается, внезапно приподнимает покрышку своего жилища и набрасывается на жертву. Та, ошеломленная, растерянная, покорно принимает смерть. Обычно птицеяд пожирает добычу вне своего жилища. Может быть, он не хочет загрязнять нору остатками убитого животного?..
***
Лимонные деревья в моем саду были покрыты гусеницами довольно обычного вида - парусника Анхизия. При последней линьке этих гусениц перенесли в садки; я давал им привычную для них пищу и выжидал, когда из куколок выйдут бабочки.
Но однажды я нашел на тех же самых лимонных деревьях другой вид гусениц, того же самого семейства, только гораздо более крупных. Я с любопытством ждал появления бабочки. Наконец из одной куколки вышла великолепная, огромная бабочка, какой я еще никогда не видел. Я трепетал от радости. Наверное, от восторга у меня задрожала рука, когда я захотел ее схватить: бабочка величественно взлетела и понеслась к церковной колокольне. Больше я уже никогда не видел ни одной бабочки этого вида и очень сердился на себя за неловкость.
***
Выведение бабочек-геликонов доставило мне больше удовольствия.
Меня всегда интересовали Геликонинны (подсемейство Нимфалид), имеющие множество видов. Из всех этих видов самый прелестный, пожалуй, Дорис, с очень длинными крыльями.
Передние крылья у Дорис черные с синеватым отливом и с большими желтыми пятнами. Задние крылья еще красивее: между каждой жилкой имеется пятно в форме кинжала светло-голубого цвета, чуть глянцевитое. Интересно, что существует разновидность, у которой эти пятна не голубого, а очень красивого красного цвета.
Добыть много красных Дорис было очень легко. Иногда в лесной чаще встречались горизонтально протянувшиеся между деревьями лианы, на которых висели тысячи куколок. Я собирал эти куколки и получал из них гибриды Дорис - на каждом заднем крылышке у них были правильно перемежавшиеся красные и голубые полосы.
Хотя я не был повинен в образовании этих гибридов (их можно иной раз просто поймать сачком), один из моих корреспондентов, желая оказать мне честь, назвал их "форма ле мульти".
***
При ловле бабочек Дорис на берегах Марони мне никогда не приходилось уходить далеко от дома; еще удобнее было ловить красивых бабочек Калиго из подсемейства Брассолидин (подсемейство, соседнее с Морфинами). Охотой на них я занимался в Ботаническом саду Сен-Лорана. В глубине сада протекала речка, через которую было переброшено несколько мостиков, соединивших сад с девственным лесом. Я заметил, что над речкой незадолго до сумерек, всегда очень коротких в тропических странах, летает множество Калиго.
В Гвиане встречается семь-восемь видов этой бабочки, один другого краше. Калиго знаменита главным образом легендой, сложившейся о ней, - легендой, увы, выдуманной как и все легенды. На задних крылышках этой бабочки, если смотреть на них с изнанки и притом снизу вверх, как будто видна совиная голова, и натуралисты, одаренные богатой фантазией, сделали из этого вывод, что изображение совы находится на крыльях бабочки Калиго для того, чтобы защищать ее от птиц, - по их мнению, эта сова служила пугалом.
Однако я собственными своими глазами видел (поэтому и опровергаю легенду), что птицы без малейшего страха нападали на бабочек Калиго. Да и как могла бедняжка Калиго так поворачиваться, чтобы изображение совиной головы на изнанке се крылышек могло производить на птиц устрашающее впечатление?
Не следует, однако, думать, что Калиго создание совершенно беспомощное: поймать эту бабочку не так-то легко. Садясь на ствол дерева, она маскируется: плотно складывает крылышки, а так как они почти одного цвета с корой, на стволе чуть видна бурая пластинка, неотличимая от складок коры. Меня приводило в отчаяние мгновенное исчезновение Калиго, и, преследуя ее, я бесполезно вертелся вокруг дерева, заподозрив, что бабочка села на ствол. Напрасный труд: Калиго тоже совершала путешествие вокруг ствола, и я все время видел лишь тоненький выступ коры среди других складочек.
Я одолел Калиго лишь в тот день, когда понял, что ловить ее нужно вдвоем. Я привел с собой одного из своих подручных, и, когда уже не один, а два охотника стали следить за ней, несчастной пришлось сдаться.
Хотя Калиго и не пользуется такой славой, как блистательные Морфо, у энтомологов немалый спрос на нее. Они желают иметь в своих коллекциях не меньше двух экземпляров; один помещают в обычном положении, а другой - брюшком вверх.
Калиго для меня, во всяком случае, оказалась очень полезной, когда я стал употреблять крылышки бабочек как материал при создании "пейзажей", которые так понравились публике. Тут ее яркая окраска с лиловатым отливом производила чудесный эффект.
Я охочусь на бабочек Морфо
В рассказе о моем пребывании в Гвиане я уже упоминал, что случай подсказал мне верный способ ловли Морфо.
Когда я приехал в Гвиану в следующий раз, мне удалось усовершенствовать эти приемы.
Вскоре, вместо того чтобы держать в руке Морфо, переливающуюся на солнце своими дивными красками, я стал насаживать несколько экземпляров этой бабочки на гибкие веточки или на низенькие растения. Неизменно на эту приманку слетались их живые собратья. Но все же это еще не был идеальный способ. И тут моим подручным помогла их неловкость. Не умея так искусно располагать мертвых бабочек, как это делал я, они отрывали у них крылья и разбрасывали по земле. На пространстве в семь-восемь метров блестели, искрились тридцать, сорок, пятьдесят голубых крыльев.
В том случае, если охотники не могли разложить приманку на земле, они насаживали крылья бабочек на окружающие растения и ветки деревьев. И результаты они получали не хуже, а иной раз и лучше, чем я, насаживая целых бабочек.
Надо, однако, отметить, что этими приемами нам удавалось привлечь только голубых Морфо, принадлежавших к тому же виду, что и наша приманка. Для того чтобы поймать Менелая, надо было приманивать его крыльями Менелаев; бабочек Адонис, Евгению и Ретенор привлекали только их собратья. Однако (это больше всего меня удивляет) черные виды, перечеркнутые голубой линией, такие Морфины, как Ахилл и Леонт, не гнушались приманкой, состоявшей из чисто голубых бабочек. Дейдамии, голубые с черным, у которых изнанка крыльев не черная, а с красивым синим отливом, вели себя так же, как Ахилл и Леонт. Я долго ломал себе голову, стараясь разгадать причины такого отношения бабочек к приманке, и пришел к заключению, что если голубой цвет привлекал их, то это было потому, что он все же был и на их четырех крылышках.
Кроме того, я заметил, что и Морфо, и Препона, и Агриас любят жидкие и полужидкие приманки. Очень хорошо действовала приманка из слегка перебродивших и даже подгнивших бананов. Я делал из таких бананов кашицу и прибавлял в нее воды и немножко рому. Этим кушаньем я обмазывал кончики веток, до которых мог достать сачком; ветки я не отрывал от дерева или же, оторвав, клал на землю.
Вскоре слетались бабочки, привлеченные соблазнительным запахом, и принимались лакомиться восхитительным кушаньем. Некоторые, опьянев, уже через несколько секунд падали на землю, и поймать их было нетрудно: иной раз я просто хватал их длинным пинцетом.
Итак, в одном случае я использовал любопытство Морфо, а в другом - их чревоугодие. Идея сочетать оба приема была новой, но метод приманивания запахами я уже применял во Франции, когда ловил бабочек-переливниц. Гвианское мое новшество состояло в усовершенствовании этих методов.
Я заметил, что этими способами можно было ловить голубых Морфо или черных и голубых и даже тех, у которых нет никаких металлических тонов, - например, огромную Гекубу, самую большую дневную бабочку Америки, которую мои помощники прозвали "большой планер".
Таким способом я мог также ловить самок Морфо, гораздо более редких, чем самцы, и, в частности, самок Адониса, Евгении, Ретенор, Метелла, Персея и Гекубы.
***
Приемы охоты усовершенствовались, когда мои многочисленные подручные соорудили помосты.
Если вы помните, я писал, что еще раньше, будучи в Сен-Жане, я приказывал сооружать помосты-миродоры на высоте пяти-шести метров; для них мы выбирали место на деревьях, растущих на пригорках и холмах.
Во время последнего своего пребывания в Гвиане я велел сооружать помосты на очень высоких деревьях; чтобы взбираться на них, мы устраивали своего рода лестницу, приколачивая к нижней части ствола обрезки неочищенных жердей, а ближе к вершине вбивали в ствол железные скобы или связывали между собой для упора ветки.
Как и прежде, я выбирал дерево, которое возвышалось над соседними; его окружали деревья, осыпанные цветами. Цветы привлекали тучи бабочек и жуков.
Мы усовершенствовали помост - делали его то треугольным, то квадратным - и ограждали прочными перилами, так как по опыту прошлых лет знали, что охотнику приходится наклоняться, чтобы дотянуться до своей добычи.
В периоды цветения, которые в тропических краях следуют один за другим, для привлечения крылатого племени - бабочек, стрекоз и прочих насекомых - достаточно цветов, но в другое время приходится прибегать к приманкам. Мы устраивали приманки на ближних ветках, до которых можно было достать рукой, или на перилах помоста.
Приемы эти принесли такой большой успех, что позднее их стали применять многие энтомологи, и не только в Америке, но и в других частях света. Здесь не место рассказывать о приключениях, которые при этом случались с другими охотниками. Достаточно заметить, что благодаря нововведениям я поймал большое количество Морфо.
Ловля бабочек облегчила материальное положение моих ловцов - ссыльных: ведь тогда Морфо считались редкостными бабочками, и я мог щедро платить за них.
Когда я уехал из Гвианы, мои бывшие помощники не прекратили своей охоты и продолжали регулярно посылать мне насекомых.
Хочу дать пояснения. Все мои подручные принадлежали к числу тех ссыльных, которых вскоре должны были освободить; но и после своего освобождения они остались в Гвиане и еще лет десять -пятнадцать снабжали меня бабочками. Близ Эрминского водопада бывшие заключенные построили поселок и добывали себе средства к существованию охотой на бабочек.
***
Благодаря моему почину Морфо, до тех пор считавшиеся редкими бабочками, наводнили рынок - и настолько, что совсем обесценились. Мне пришлось умолять своих охотников не присылать этих бабочек в таком большом количестве. Дело дошло до того, что добыча Евгении стала почти обыденной. Евгения очень красивая бабочка светло-голубого, серебристого цвета. Окраска эта, может быть, и не столь блистательна, как у Менелая или Ретенора, но все же великолепна.
Долгое время я слышал о ней как о бабочке почти легендарной. Мне было известно, что в Нантском музее имелся один экземпляр самца и один экземпляр самки и что оба эти экспоната в результате чьей-то плачевной небрежности рассыпались и прах.
Некоторые энтомологи, в том числе знаменитый Фрусторфер, даже отрицали существование этого вида и считали его синонимом Адониса.
Я, со своей стороны, диву давался, что мои охотники ни разу не поймали эту бабочку, тогда как им попадалось в руки большое число Морфин.
И вдруг я разгадал эту загадку.
Однажды, сопровождая своего сослуживца, который тоже страстно увлекался охотой, но охотой за дичью, я попал с ним в район Белых песков. Было шесть часов утра. Я еще никогда не гулял здесь так рано; обычно я приходил часов в девять, так как самые красивые Морфины летают, когда солнце поднимается уже высоко. И я был крайне удивлен, что за те десять минут, которые длится в Гвиане рассвет, перед моими глазами как молния промелькнули голубые бабочки.
Сперва я подумал, что это Менелай, очень ранняя бабочка. Потом спохватился, вспомнив неоднократно читанное мною описание Морфо Евгении, и на следующее утро пришел с сачком, которым обычно мы ловили Морфин (сачок с длинной рукояткой и более широкий, чем другие сачки).
В первый же день мы поймали несколько экземпляров Евгении - самцов и одну самку, красивейшую бабочку, только что вышедшую из куколки. Эта самка летала очень высоко, я досадовал, что не распорядился устроить помосты в районе Белых песков. Но я все еще не понимал, что Морфо Евгении летают только на заре. Я воображал, что в эту пору они оказались здесь случайно, - оттого, что как раз в это время вышли из куколок.
И только к концу моего пребывания в Гвиане я уразумел истину: эта красивая бабочка, окраска которой имеет все тона опала, любит лишь сумеречный свет раннего утра.
Последние картины Гвианы
Я уже рассказал о жизни интереснейших существ, именуемых насекомыми, и с должным восхищением отозвался о бабочках - представительницах подсемейства Морфин. И все же я чувствую угрызения совести: сумел ли я нарисовать достаточно яркую картину Гвианы, подчеркнул ли особенности этой страны и, главное, опасности, с которыми сталкиваешься там на каждом шагу, даже когда путешествуешь с сачком для ловли бабочек в руках?
Меня смешат некоторые журналисты, заявляющие с пренебрежительной усмешкой: "Ловля бабочек? Приятное и безопасное занятие". Правда, они обычно не заходят дальше улицы Реомюр и бульвара Сен-Жермен; слушая этих людей, мне хочется посоветовать им прогуляться по Белым пескам. Они поняли бы тогда...
Я заговорил о Белых песках, но правильнее было бы послать их в девственные леса - это жуткое убежище змей.
Кстати, упоминал ли я о змеях? Конечно, я рассказывал о том, как один из моих охотников явился ко мне с огромной мокасиновой змеей, обвившейся вокруг его худого тела. Но ведь следовало бы рассказать и о моих личных столкновениях с этими страшными пресмыкающимися, некогда искушавшими нашу праматерь Еву.
Быть может, еще не поздно исправить эту оплошность.