С грузовика, измазанного, измученного на горных тропах, едва добравшегося до изыскательской базы, Летягин, Дорджа, Костя, Василий Васильевич и лесник сгружали тонкие прутья - саженцы.
Летели гуси над базой.
- Как эти птицы называются? - спросил Дорджа Летягина.
- "Гуси, гуси, га-га-га…" Это называется - осень. Что ж, будем ждать до победного… Или до белых мух. Понимаешь, что это значит?
"До белых мух? - размышлял Дорджа. - Значит, до снега?" Можно не понимать слов. Но если человек места себе не находил, измучился - разве это не понятно любому?
И Галя понимала… В обратный путь Огуренков давал ей тяжелый груз - буры. Они быстро тупились у них на крепкой скале. Тяжело нагруженная, со связкой стальных буров, плотно уложенных поперек спины, под клапаном рюкзака, Галя спускалась вниз по снеговым ложбинам. Она выбегала от Чалого Камня пораньше, чтобы до темноты увидеть огоньки своей базы. Это было километра за три, там поворот - и вдруг все видно! Как будто ты уже рядом. А бежать-то еще час по склонам…
Галя возвращалась в сумерки. Пел ветер, шуршали по снегу лыжи, в горной тишине было слышно даже дыхание. Вот показались на противоположном склоне ущелья огоньки базы.
Галя сложила ладони рупором:
- Его-орыч!..
Эхо отозвалось несколько раз:
- И го-о-ры-ы! И го-о-ры-ы! И го-оры-ы!..
- И горы? - повторила Галя, не веря ушам.
Каждый вечер так… Иногда Иван Егорыч выходил с фонарем и махал, махал, как будто говорил ей: "Добрый вечер!"
Летягин махал фонарем. Он, верно, думал, что он один и его никто не видит. И дал себе волю - махал и махал фонарем - так он разговаривал со странной и милой и, кажется, влюбившейся в него девчонкой.
Вдруг он увидел Бимбирекова - тот стоял поодаль и смотрел на своего друга.
Летягин молча прошел мимо него. И поодаль заметил отчаянно одинокую фигуру Дорджи. Он тоже смотрел на горы, на тропку.
34
Дорджа расшнуровывал Галочкины ботинки. Она почти лежала, откинувшись и упираясь руками в скамейку.
Шатаясь от усталости, она побрела к очагу.
- Ты бы причесалась, что ли… - ласково сказала Прасковья Саввишна.
- Ничего, ничего, - с блаженной улыбкой ответила Галя.
Она с удовольствием уплетала похлебку из глубокой миски. Постепенно она отходила от холода и усталости, начала замечать, что делается вокруг.
За другим концом стола ужинали и жарко спорили Василий Васильевич и Костя. Как хорошо теперь Галя их всех знает. Вот Василий Васильевич, круглоголовый, стриженный под бокс, с маленькими усиками, в дождевике и разношенных сапогах, он не расстается с арифмометром или с бухгалтерскими счетами, и Галя в первые дни никак не могла понять, кто же он: счетовод или инженер? А как жила бы партия без него, когда и ведомости по зарплате, и фуражные дела, и бензин, и расчет рабочих, - ну, все-все, одним словом, на плечах этого удивительно скромного человека. А ведь он тоже кончил МИИТ, хороший инженер, правая рука Бимбирекова. А Костя? Он мариец, пришел рабочим, стал участковым техником, отрастил рыжую бороду, ходит в сапогах раструбами, считает себя, видно, мушкетером, хотя не читал романа, а только видел фильм. И всегда напоминает Прасковье Саввишне: ему, видите ли, борщ без мяса. Сейчас они за столом говорили о новом инженере, назначенном, но еще не прибывшем в их партию. До Гали доносились отдельные выкрики из их спора, и ей было приятно, что она - с ними, понимает их доводы, что ей тоже немаловажна характеристика незнакомого инженера, которого она, может быть, и не успеет увидеть.
- Нашли тоже! Липовый маркшейдеришка из тоннельного отряда, уха от рыла не отличит! - негодовал Костя.
- Хороший инженер, это ты напрасно, - мягко возражал Василий Васильевич. - Хотя, конечно, технически отстал от изысканий.
- И политически тоже? - язвительно спросил Костя.
- Но ведь человек? - отрубил Василий Васильевич.
- Да, человек, - неохотно согласился Костя.
- А не кажется тебе, Костя, что быть человеком становится в наши дни требованием не только нравственным, но и инженерным и политическим тоже?..
Галя слушала, аккуратно подчищая горбушкой миску. Вздохнув, попросила Прасковью Саввишну:
- Дайте добавочку.
И, щедро подливая уполовником, стряпуха сказала:
- Завтра день рождения Егорыча. Ты придумала, чего подарить? Хоть бы рябиновых веточек наломала…
Рано утром Галя пешком, никому не сказав, отправилась в поселок. Она теперь хорошо знала дорогу - и свежую щепу у переправы, где строили мост, и штабелями сложенные щитовые домики будущего разъезда, и желто-зеленый, с багрянцем склон дальней горы, где, говорят, медведей полным-полно и туда ходят охотиться… Она шла и радовалась: навстречу ей двигались прицепные вагончики… Ну, эти уж не вернутся. Палатки будут перебрасывать за перевалы, а вагончики станут лагерем на всю зиму возле их базы. Назад не вернутся… В поселковом магазине ей удалось купить чугунную фигурку каслинского литья. В Москве ни за что бы не купила, а здесь порадовалась своей удаче. И возвращалась домой - тоже было хорошо на душе. Все время думалось об Иване Егорыче. Она его знала лучше всех.
Он здесь давным-давно, кажется ей, что еще до ее рождения. Ведь он у Олешникова рабочим начинал, потом уже кончил институт и вернулся. И его жена успела тут состариться, в ватных штанах всю жизнь проходила. Галя видела бугорок на краю поселка - там старинное кержацкое кладбище. Это особая участь проектировщиков - много лет копошатся, ползают зимой и летом, пока придут строители. Кем лучше быть - строителем или изыскателем? Раньше, в старые времена, строители сами вели изыскания, а теперь только критикуют. А попробуй в такой тайге, в горах, найди совершенную трассу… И Галя вспоминала, как Иван Егорыч однажды высказал ей и Дордже главную свою инженерскую идею. "Трасса, - говорил он, - есть функция всех мостов, тоннелей, станций, функция всех на ней сооружений…" Так и его жизнь есть функция всего, что ему нужно сделать. Он убежден в своей правоте, как крестьянин, который знает, что и когда делать в поле.
Вот он послал студентов связными, а рабочих обучил теодолитной съемке, потом отпустил их по домам - пусть уберутся на огородах. В походе он шел замыкающим, боялся, что москвичи могут отстать…
О спальном мешке он тогда со злостью говорил, а только много позже узнала Галя, что за этим у него было тяжелое воспоминание: ведь ясно, что Олешников и Сережка погибли отчасти из-за того, что ради легкости в пути не взяли с собой спальных мешков… А тут девчонка приехала, дочь Устиновича. А ему хуже всего - поездки в Москву, там он живет в общежитии министерства, иной раз три месяца, - хоть и не в спальном мешке, - и устает слоняться по экспертам и членам коллегий. И как он любит осень в тайге - он называет осень чернотропьем. Хорошо ведь, правда? Чернотропье, когда листва упала, и травы высохли, и легко прокладывать вспомогательный ход, легко вести съемку. И в то же время его огорчает осень - близится короткий световой день, все, что не сделано, надо будет доделывать, размещая народ по-зимнему, очищая площадки от снега, подогревая землю. И тут рабочие уходят - одни на огороды, это куда ни шло, а другие шалят: на охоту, на орех, на рыбалки… Он любит песню. Однажды приехали рабочие с рудников - артисты-любители. Среди них был парень с отличным голосом, пел под гитару прямо у костра. И Галя заметила, как подошел к костру Летягин, стал за спинами своих ребят, усталый, больной, жадно слушал незнакомую ему песню. И эта песня - она в Москве выключила бы радио - тут показалась ей такой близкой, понятной, хорошей… В это лето - Галя хорошо поняла - Летягин находился в особом возбуждении, он видел - началось наступление. Он был взбудоражен приходом машин, вторжением шума в тайгу. Строители ломали скалы, коверкали берега, лес рубили зря. Он защищал от них тайгу, а в то же время радовался. А когда что-то шло чересчур навалом, как с этой бешеной лавиной, он срывался, делался строг и жесток. И Галя вспоминала, как она сама попалась ему под руку, как он скомкал и порвал ее чертеж и крикнул: будете делать как надо!
Ну, а поставят ли ему памятник? Галя даже рассмеялась, шагая по таежной тропке. Как глупа эта едкая фраза дяди Рики, потом повторенная ею в постыдном ночном разговоре. Он никому не завидует, даже Олешникову.
Ведь он был не похож на Олешникова, а всю жизнь влюблен в его память. Галя многое теперь знала не только об Иване Егорыче, но и об Олешникове - тот был игрок, завязывал связи с женщинами и не ценил их, был гуляка, был окружен молодыми десятниками и техниками, и все были в него влюблены. Позже влюбилась в него дочь ссыльного наркома из Грузии. Галочка все теперь знала, как будто жизнь провела с ними. Олешников любил Ваню Летягина за ясный голос и слух, Ваня научился от грузинки петь их кавказские застольные песни, но Олешников больше всего ценил в исполнении Летягина "Шумел камыш". И однажды прыгнул через костер и расцеловал Летягина на глазах у всей партии. А когда Галя спросила Ивана Егорыча, какой был Олешников, он сказал неопределенно: "Какой? Обыкновенный. Шутник он был…" Поставят ли ему памятник - неизвестно. Но сам-то он привез бетонную ограду к месту гибели Олешникова, устроил в тайге его могилу и зафиксировал в проекте название станции Олешниково, очень боялся, что в министерстве не утвердят, даже, говорят, съездил в Москву, чтобы защитить название… А что значит памятник? Вот когда однажды подъехали они с Дорджей и Летягиным к дальнему зимовью, никого не оказалось в поселке, ни одной живой души, все на сенокосе, на другом берегу, и Галя увидела, как бабы среди дня оставили косьбу, плыли-спешили на душегубках, чтобы порадоваться, что пришел Иван Егорыч, а потом наварили ухи, пили спирт, - вот, собственно говоря, памятник! Иван Егорыч по результату живет… Галя вспомнила эти слова стряпухи и сейчас додумала за нее: а результат медлит сказаться, тут отец ошибается. Ох, как ошибается иногда отец…
Так размышляя, Галя вышла на скалистый бугор, откуда можно было, оглянувшись, увидеть пройденный ею путь и поселок. Построенный наскоро в тайге, с завалами неубранных корневищ, в этот осенний бессолнечный день поселок был похож на кладбище мамонтов… "Что ж, значит, я люблю?" - подумала Галя и рассмеялась.
35
Летягин сидел в палатке за чертежным столом. Он поеживался в ватнике, над головой качалась слабая желтая лампочка. Свет от движка помаргивал.
Галя заглянула в палатку.
- Возьмите, - деловито сказал Летягин и, не глядя, дал ей чертеж. - Это поперечники на том же пикете. Надо кончать.
Галя молча разглядывала чертеж.
- А потом пора вам и за отчет садиться. Скоро кончается ваша практика. Скоро в Москву.
- А правда, что зверовые собаки быстро старятся? - спросила Галя, глядя на спящую собаку. - Большая нагрузка на психику, да? Во сне медведей вспоминают, визжат по ночам?
- Спасибо. Я по ночам не визжу. - Он достал пачку сигарет.
- А вы бегаете по ночам в палатке! Не знаете времени, когда спать! И вообще горы вас старят, старят!
- Вот стану на лыжи - не догоните! - свирепо ответил Летягин.
Галя неожиданно и как-то странно рассмеялась.
- Хочу задать вам один вопрос. Как человек человеку…
- Вопросы задавать и я умею. Ну задавайте, - тихо сказал Летягин.
Галя прищуренно взглянула на него. Он видел, что она побледнела.
- Почему я должна расстаться с вами?.. Да вы не смейтесь, вам-то хорошо…
- Нет, почему же… Раз вы так напрямик… Вы знаете, что произошло между нами?
- Не знаю.
- Я ведь тоже не знаю.
- Тогда давайте вместе догадываться.
- Давайте. Только молча. Мне часто хочется молчать с вами. Мне хочется насмотреться на вас, прежде чем вы уедете… Ведь я уже подписал приказ.
- Догадались!
- Галочка, неужели ты не понимаешь? Не понимаешь? - переспросил он, заглядывая в ее слепые от слез глаза. - Ты поймешь меня когда-нибудь, когда будешь очень счастлива…
- А вы?
- Буду ли счастлив?.. - Он отошел к столу.
И снова продолжалась жизнь - будничная, тревожная - как ни в чем не бывало. В палатку вбежал Бимбиреков. Ему не хотелось бы встретить здесь практикантку, но дело, с каким он пришел, важнее этих тонкостей.
- Летчик радировал: завтра не полетит. Прогноз плохой: метель. А у него, говорит, семья, дети, - сообщил он.
- Попроси его взять меня. Я бездетный…
- Да, многодетные тяжелы на подъем, - заметил Бимбиреков и обернулся к Галочке. - А вы у отца единственная?
- А что?
- А то, что подводит он нас под монастырь. Еще денек проканителится - нам труба.
Галочка молча выбежала из палатки.
36
Мела метель. Галя ворочалась, стонала, бормотала в своем спальном мешке.
Ей снилось, будто она барахтается на крутом взгорке, где ветер наносит пушистый снег, и нет ни следа от утренней тропинки…
Ей снилось, будто Прасковья Саввишна гадает на сальных картах. Щербатый стол, на нем - короли пик, червей и бубен.
Ей снилось, будто, идя на лыжах, она наткнулась на сову, та ерошит перья и широко раскрывает глаза, потом жмурится, оставляя узкую щелку между веками. И Галя спрашивает сову: "Тебе, наверно, спать хочется? Мне самой до смерти хочется…"
Ей снилось, будто отец берет из рук стряпухи и тасует карты. Говорит: "Не будем ссориться. Давай, как дома, в "66". Ты не забыла правила игры?" - "Забыла", - почти неслышно отвечает Галя.
Ей снилось, будто она заглядывает в лицо отца. "В первый раз заметила: ты кривогубый? Один уголок рта ниже другого".
Ей снилось, будто отец озирается и громко шепчет: "Они слышат, все слышат! Ты просто влюблена как кошка. Удивительный выбор…"
"Только это и понял, что со мной случилось? - спрашивала Галя и ворочалась в спальном мешке. - Отец, а ведь ты глухой. Или у тебя тоже батарейка сработалась?"
Ей снился визгливый голос отца: "Да он стар! Стар для тебя. Старее поповой собаки!"
37
Метель мела и на верхней базе у Чалого Камня.
Порывы ветра палатку вздували, как парус.
Костер прижимал к снежной земле свои длинные языки.
Наклонясь под ветром, проходили рабочие в бушлатах.
Метель… Едва мерещился силуэт вертолета на расчалках.
Ствол сосны у костра. Воткнут топор. На стволе растянулся Огуренков и читал книжку.
Звездочки снега ложились на его грубые руки и на страницы книжки.
Летягин в кожаном реглане, заснеженный, сидел на камне.
- Все то же читаешь? Расписание? - спросил он.
- Расписание.
Летягин полистал истрепанную книжицу "Летнего расписания пассажирского движения".
- Я без книжки не могу - скучно. Особо ежели в непогоду. Кабы не эта книжица, не знал бы, что делать в такую вот метелицу. Читаешь, а в глазах поезда бегут. Бегут… - И Огуренков тихонько засвистел.
- А купаться любишь? - спросил Летягин. - Если в пруду на рассвете? Но не до озноба, конечно, а так?..
В эту минуту снеговой обвал вспыхнул где-то в скалистых падях Чалого Камня. Летягин, Огуренков и подошедший летчик внимательно всмотрелись в отлетающее облачко льдистой пыли.
- Дети у меня, Иван Егорыч. Двое. Федька и Машка, - настойчиво сказал летчик.
- Говоришь, дети? - переспросил Летягин.
- Больше не полечу, - твердо сказал летчик.
38
За окном начинался мутный рассвет.
Калинушкин сварил кофе на плитке. Зазвонил телефон.
- Устиновича? Давайте!.. Юлий Григорьевич, сутки тебя выкликаю - где ты там? Засиделся, говоришь? В главке? Ну, тогда кофе пей, говорят, помогает! - Он отхлебнул из чашечки. - Вчера еще летали. Там, на Чалом Камне… А завтра? - Покачал головой, замялся. - Умница, умница, я тебя понимаю…
В Москве, в главке, молодой инженер подсовывал Устиновичу бумаги.
- Алло, алло! - крикнул Устинович и повесил трубку. - Прервали… Там такая погодка сейчас - метели, летчики не летят, а полетишь - не сядешь.
- Да, Юлий Григорьевич, лучше бы выждать. Знаете, говорят: "Дорога колес не любит". Завтра к тому же коллегия, - сказал инженер.
- Это верно, я и забыл.
Раздался телефонный звонок.
- Алло, Кирилл Кириллович? Разъединили! Я тебе завтра позвоню. Утро вечера мудренее. У нас уже ночь. Пора и отдохнуть.
- Да и поработать пора. У нас уже скоро утро. Галочка? А что с Галочкой? Галочка в порядке, - хмуро ответил Калинушкин и положил трубку на рычаг.
39
Ранним утром в поселке Дорджа прохаживался по крыльцу бревенчатого домика почты.
У полукруглого окошка Галя сдавала телеграмму. Дорджа подошел и прочел из-за ее плеча:
"Вылетай немедленно выхожу замуж Галка"
Резким движением Галя попыталась прикрыть листок, потом спокойно отодвинула руку, дала прочитать.
- Это отцу?
Галя молча кивнула головой, с надеждой посмотрела ему в глаза - понял ли?
Они шли по горной тропе. Шли уже давно. О многом, видно, переговорили.
- Руки лошадиной шерстью пропахли. Понюхай…
Он держал ее ладони у своих губ. Не целовал - просто держал у губ.
- Я теперь все, что днем бывает, во сне повторяю, - говорила Галя, не отнимая рук. - Как урок. Чтобы лучше запомнилось? Давно хотела тебя спросить: ты ревнуешь?
Дорджа молчал.
- Можешь не отвечать. Понимаю.
- Можно, и я спрошу? - тихо сказал Дорджа.
- Не спрашивай. Не знаю.
- Вот так и любят.
- Все это гораздо сложнее. Тут что-то больше.
- Интересно.
- Что интересно?
- Больше, чем любовь?
Галя не отвечала.
- Ты хочешь тут остаться? - спросил Дорджа.
- Навсегда? - Она хотела быть честной в этом разговоре, ответить было нелегко. - Я, кажется, вешаюсь ему на шею.
- Не понимаю, что говоришь! - со злостью сказал Дорджа.
- Плохо учу тебя по-русски!
Она быстро пошла по тропе. Дорджа догнал, повернул двумя руками к себе лицом и бешено тряс за плечи.