Докки закрыла глаза. "Все, не могу, больше не могу это выносить", - тоскливо подумала она, слыша, как в разговор опять вступила Мари.
- Может быть, Докки следует как можно скорее обвенчаться с Вольдемаром? Тогда все сплетницы замолчат, - сказала она.
- Ей вовсе не нужно выходить замуж за Ламбурга, - возразила Алекса. - Ему нужно лишь ее состояние и связи.
"Ну конечно, вы же сами рассчитываете на мое состояние, - в Докки вдруг поднялась волна негодования. - Не дай бог, оно уплывет в чужие руки".
- Алекса, вы сами всем рассказывали, что Вольдемар и Докки помолвлены. Ежели они поженятся, это будет естественным поступком, - напомнила Мари. - Графу Палевскому тогда придется оставить кузину в покое, и ее репутация…
- Я рассказывала это, чтобы к Докки не приставали другие мужчины, - перебила ее Алекса. - Но кто мог предположить, что она сама начнет поощрять ухаживания офицеров? А история с Палевским и вовсе вышла за рамки всех приличий. На глазах у всех он увел ее от Вольдемара и усадил с собой за стол. Недаром даже государь был поражен таким вопиющим нарушением нравственных устоев. Мы с maman - она, конечно, предполагает, что здесь может происходить, - считаем, что Докки следует умерить свое кокетство, вспомнить, что она вдова уважаемого генерала, и вести себя соответственно. То есть ей не подобает…
Докки встала.
- Вы мне надоели, - тихо сказала она.
Алекса запнулась и встревоженно переглянулась с Мари.
- Chèrie, - невестка опомнилась и порывисто протянула руки к Докки, - сестра… Мы лишь переживаем за вас!
- Вы мне надоели, - повторила Докки. - Мне неинтересны как ваши фальшивые переживания, так не нужна и ваша лицемерная забота. Я - взрослая самостоятельная женщина и сама буду решать, как мне себя вести, с кем общаться и кого слушать.
Она прошла по гостиной, машинально потирая пальцами виски. Родственницы провожали ее опасливыми глазами и явно не ожидали, что обычно мягкая и молчаливая Докки воспротивится их увещеваниям и тем более выскажет это вслух.
- Докки, chèrie, - промямлила наконец Мари. - Но ведь о тебе ходят такие разговоры…
- Да, - осторожно поддакнула ей Алекса. - А на пустом месте разговоры не возникают, как известно.
Видя, что Докки молчит, она более уверенным голосом продолжила:
- Вы дали повод и напрасно упорствуете…
- Тебе лучше нас выслушать и сделать выводы, - Мари с готовностью подхватила слова своей новоприобретенной подруги.
И тут Докки впервые в жизни вышла из себя. Она круто развернулась, отчего ее виски пронзило острой болью, и ледяным взглядом обожгла блюстительниц нравственности.
- Это вы с Жадовой начали распускать обо мне сплетни, злословить по поводу каждого моего шага! Вы не могли пережить, что мужчины обращают больше внимания на меня, чем на ваших глупых, тусклых дочерей и на вас самих, - процедила она, уже не желая сдерживаться. - Ваши зависть, ненависть, ложь мне надоели, как и ваши истерики, ваши интриги и ваше общество. Видеть вас более не желаю!
Мари и Алекса онемели. Весь их запал мгновенно пропал, едва они вспомнили, в чьем доме и на чьи деньги живут.
- Но… куда нам?! - ахнула Алекса, определенно жалея, что забылась, в праведном негодовании устроив выговор невестке. - Вы не можете с нами так поступить!
- Это вам только можно меня оскорблять и указывать, как мне должно себя вести? - ядовитым тоном спросила Докки. - Одна, - она посмотрела на Мари, - всеми правдами и неправдами вытянула меня в Вильну. Другая, - она перевела глаза на Алексу, - приехала ко мне без приглашения и притащила сюда Вольдемара, распространяя ложные слухи о нашей помолвке. Вы обе со своими дочерьми пользовались моим гостеприимством, моими связями, моими средствами, и при этом вы же за моей спиной объединились со сплетницами, поливая меня грязью и завидуя моему успеху в обществе. И еще позволяете себе устраивать разбирательство, обвиняя меня, по сути, в том, что я молода и нравлюсь мужчинам.
Докки перевела дыхание и со всей силой сцепила дрожащие пальцы, пытаясь успокоиться.
- Но все бы ничего, если б не Палевский, да? - продолжила она уже более спокойным голосом. - Действительно: как это я посмела позволить Палевскому пригласить себя на танец и ужин?! Какое преступление, какая безнравственность! А отправься я с ним на прогулку - вы меня бы сразу назвали падшей женщиной?
- Но у него несерьезные намерения, - робко отозвалась Мари. - И теперь, когда приехала его невеста…
- Приглашение на танец не является свидетельством серьезных или несерьезных намерений, - оборвала ее Докки. - Но ваше воспаленное воображение дорисовало нужную картину. Как хорошо, что приехала графиня Сербина с претензиями на руку Палевского для своей дочери, не правда ли? Пусть лучше он достанется ей, чем мне…
Докки прерывисто вздохнула, понимая, что наговорила много лишнего. "Все равно, что метать бисер перед свиньями, - подумала она. - Доказать им что-то невозможно, да и незачем…"
- Не пугайтесь, я не выкину вас на улицу, хотя вы того заслуживаете, - сказала она. - Я уеду сама. Дом оплачен на месяц вперед, до четырнадцатого июня, сегодня - первое число, так что в вашем распоряжении осталось две недели. Потом - как хотите: съезжайте или продлевайте съем.
- Но как мы это сделаем без Афанасьича?! - ужаснулась Мари.
- Он передаст вам необходимые документы, - Докки решила быть твердой до конца.
- А экипаж? У нас только дорожная карета, - вспомнила кузина.
- Оставлю вам коляску. - Сама она легко могла обойтись без коляски. Такую уступку ей было сделать нетрудно.
- Кстати, - добавила Докки, - не советую вам здесь надолго задерживаться. По слухам, которые вы так любите, в любой момент может начаться война.
- А деньги? - спросила Алекса - она привыкла получать содержание от свояченицы. - Вы же оставите нам…
- Деньги? - Докки на мгновение заколебалась, но, вспомнив, что ей наговорила Алекса, с мстительным удовлетворением сказала:
- Попросите у мужа или любимой маман - возможно, они смогут выслать вам необходимую сумму. В крайнем случае у вас найдется немало драгоценностей, часть которых вы можете заложить без ущерба для себя. Прощайте!
Она повернулась и вышла из гостиной, невольно отметив, что родственницы переживали по поводу дома, экипажа, денег, но только не о том, что лишаются ее общества. Им даже не пришло в голову извиниться перед ней за оскорбительные речи - видимо, потому, что считали себя вправе осуждать ее и обвинять во всяческих прегрешениях.
"Вот и все, - мысленно усмехнулась Докки, - небольшое увеселительное путешествие в Вильну привело меня к разрыву с кузиной, очередной ссоре с семьей, к потере репутации и сердца. Славная получилась поездка…"
Мари и Алекса еще какое-то время сидели вдвоем в гостиной, шепотом обсуждая происшедшее, потом удалились в свои комнаты, и Докки их более не видела, приказав слугам немедля собираться в дорогу. Она написала несколько коротких записок знакомым о своем отъезде и, не дожидаясь рассвета, выехала из города.
"Это не просто похоже на бегство, - размышляла Докки, глядя из окна кареты на темные пустынные улицы. - Самое настоящее бегство - и все это так и воспримут. Но мне уже все равно, кто, как и что подумает".
Она вспоминала отъезд из Петербурга, дорогу в Вильну, все события, происшедшие здесь, и ее не оставляло ощущение, будто она была подхвачена каким-то неведомым течением, и ее закрутило в нем, понесло, то сталкивая с людьми, то разводя с ними - со всеми встречами и расставаниями, случайностями и закономерностями, любовью, ненавистью, обидами, непониманием… И теперь она никак не могла понять, выбросило ее в конце концов на берег или несет дальше - к новым переживаниям и новым страданиям, которые никак не хотели ее оставлять.
Город спал. Только возле караульных будок ходили, мерно перекликиваясь, патрули. И где-то сейчас спал ли, бодрствовал ли человек, о котором запрещала себе думать измученная душа Докки, - в некой комнате некоего дома, находящегося среди сотен других домов на десятках извилистых улочек Вильны, города, постепенно - за поворотами дороги, за деревьями, за полями, за рекой и холмами - исчезающего навсегда из ее жизни.
Книга II
Столкновение
Вам все вершины были малы
И мягок самый черствый хлеб…
Марина Цветаева
Глава I
Докки стояла у окна кабинета в небольшом, деревянном, еще крепком барском доме в Залужном, уныло разглядывая через пыльное в грязных подтеках стекло запущенный двор. Там буйствовали сорняки, валялись какие-то доски, разбитые бочки, ржавое колесо от телеги, прогнившие мешки. Перед крыльцом разлилась огромная лужа - следствие дождей, которые с небольшими передышками шли последние несколько дней.
- Кхм, - кашлянул за ее спиной управляющий Семен Легасов - крупный мужчина лет тридцати пяти. Он пригладил пятерней свою нечесаную голову и сказал:
- Озимые пропали все почти, яровые вон под дождем гниют, скотина от ядовитого сена передохла, яблони град побил… Кхм…
Докки вздохнула. Ей давно нужно было приехать сюда - еще в прошлом году, когда пошли жалобы на Легасова, но она все откладывала и откладывала свой приезд, надеясь, что ее письма заставят управляющего более ответственно относиться к своим обязанностям. И сейчас, вместо того чтобы столько времени провести в Вильне, с немалым раздражением на себя думала Докки, ей следовало сразу отправиться в Залужное и разобраться с делами поместья.
Царящие здесь разруха и грязь подтверждали, что управитель неспособен навести самый простой порядок, сравнение отчетов, полученных от Букманна, с учетными книгами показало, что ее нагло обворовывали, разговор со старостой деревни не оставил никаких сомнений в немилосердном обращении Легасова с крестьянами и полном пренебрежении к их нуждам.
- Вы уволены, - сказала она Легасову. - Собирайте вещи, и чтобы завтра вас здесь не было.
- Но как же, барыня?! - искренне удивился он. - Не покладая рук я здеся тружусь, а вы приезжаете и мне с бухты-барахты такое заявляете? Так не пойдет…
Легасов с самого ее приезда решил, что с барыней будет легко справиться. В Петербурге при устройстве на службу он держался почтительно и даже подобострастно; теперь в его голосе слышалось пренебрежение. Всем своим видом и поведением управитель выказывал презрение к умишку молодой женщины, ничего не понимающей в серьезных делах.
- Вам, барыня, головку-то забивать хозяйственными хлопотами не пристало. Заботы - это для мужиков, а для вас ленточки да наряды - на балах там красоваться, али еще где, - заявил он, едва она приехала в Залужное. - Передохните здеся чуток - да в столицу, к дамочкам-кавалерам.
Докки молча слушала его, проходя по дому - грязному, обветшалому, с заляпанной жирными пятнами мебелью, закопченными потолками и паутиной во всех углах. Барскую спальню занимал сам Легасов вместе с ключницей - крепкой румяной деревенской бабой, визгливой и наглой. Неохотно, считая комнату своей, они были вынуждены уступить ее баронессе, и слугам пришлось изрядно потрудиться, наводя там порядок.
Запущенным оказался не только дом, но и приусадебное хозяйство. У построек протекали крыши, в стене конюшни зияла огромная дыра, сараи и амбар стояли с покосившимися воротами; разоренный сад, плодовник и заросший огород представляли и вовсе жалкое зрелище. В деревне царили нищета и разорение. Жалоб же на управляющего и ключницу поступило к Докки в эти дни немыслимое количество - и от дворни, и от крестьян, и от соседей.
- Как я рада, что вы приехали, баронесса, - говорила ей соседка Марья Игнатьевна - пухленькая пожилая дама в огромном накрахмаленном чепце, наливая чай из самовара. - Уж ваш-то Легасов что тут творит, такое творит… Давеча вон из моего пруда рыбу уволок. Пришел с мужиком, сеть забросил и карпов штук двадцать выловил. Мой пастух увидел, мне и доложил. Карпов-то не жалко - я всегда по-соседски поделюсь, но он же тайком вытащил, будто свое. И сосед наш - Дворов Захар Матвеич жаловался. Мол, у него все яровые Легасов лошадью потоптал. По дороге крюк надобно делать, так ваш управитель напрямик, прямо по полю ездил. Куда ж такое терпеть?
Староста деревни, сжимая шапку в огромных натруженных ладонях, исподволь завел разговор, что управляющий отбирает последнее, крестьян палками колотит, а его самого по "роже отмордовал" не единожды и ни за что.
Докки пришла в ужас от увиденного и услышанного, и теперь, набрав достаточно доказательств злоупотреблений Легасова, вызвала его в библиотеку, чтобы объявить свое решение. Не ожидавший увольнения управляющий в который раз начал ссылаться на неурожаи, на ленивых мужиков, недоброжелательных соседей и временные трудности, а в итоге намекнул, что может по-своему ублажить барыню, верно, соскучившуюся по мужской ласке. Докки ожидала чего-то подобного, замечая, какими бесстыжими глазами посматривал на нее Легасов эти дни. Он отпускал в ее адрес двусмысленности, при случае пытался до нее дотронуться или к ней прижаться. Она злилась, но молчала, демонстративно не обращая внимания на его поползновения, думая, что он не осмелится делать ей непристойные намеки. Теперь же, вспыхнув от негодования, Докки велела ему сей же час убираться вон, если он не хочет попасть под суд за воровство.
Вскоре Легасов был выдворен из поместья, и Афанасьич лично проследил, чтобы получивший отставку управляющий вместе со своими вещами не прихватил чего лишнего. Ключница поголосила, но быстро успокоилась, обозвав бывшего полюбовника пройдохой и "чертом окаянным", Докки же закрылась в библиотеке и рассеянно уставилась в бумаги, перед ней лежавшие.
"Я совсем не разбираюсь в людях, - думала она. - Жду от них порядочности, а получаю противное. С мужчинами и вовсе не знаю, как себя вести. Как это все неприятно и гадко!"
Она встала и вновь подошла к окну, зябко обнимая себя за плечи и всматриваясь в затянутую низкими тучами даль. Снаружи заморосил мелкий дождь, тихо застучал по стеклу, забрызгивая его крохотными тусклыми капельками, которые сделали расплывчатыми двор, постройки, кусты и деревья, и серое хмурое небо… Сами капельки тоже расползлись в мутные пятна, и Докки поняла, что это слезы, вдруг набежавшие на ее глаза, превратили окружающий ее мир в одно неясное, невразумительное и безжизненное пространство.
Возбуждение от лихорадочного побега из Вильны, похожего на мятеж, через несколько часов дороги сменилось безотрадной тоской, не оставляющей ее с тех пор ни на минуту. Докки почему-то полагала, что время и расстояние, смена обстановки и новые занятия помогут ей обрести прежнее спокойное состояние духа, но этого не происходило, отчего она впадала в еще большую меланхолию, которой не было видно конца и которая засасывала ее в какой-то беспросветный омут. В имении было много дел, но она не могла отдаться им в полной мере, мыслями постоянно возвращаясь к ссоре с родственницами, к неприятной и нелегкой ситуации, сложившейся в Вильне вокруг нее, и к Палевскому, который был не меньшей, а, может быть, даже самой большой болью.
Все это время она пыталась разобраться в случившемся, чтобы понять, каким образом она умудрилась попасть в такую переделку - благодаря ли собственной опрометчивости, глупости и бесхарактерности, или то была роковая цепь событий, которые шаг за шагом привели к плачевному концу изначально увеселительную поездку.
С родственницами было все более или менее ясно. Они привыкли использовать Докки в своих целях, и когда она случайно оказалась у них на пути, не замедлили ей на то указать, считая, что она, как всегда, покорно примет все упреки и поступит так, как они считали должным.
"Сама виновата, - самоедствовала Докки. - Я всегда им уступала и шла навстречу их просьбам, желаниям и требованиям, а они привыкли принимать это как данность. Но стоило мне поступить, как хочу я сама, да еще обзавестись парой поклонников, как последовала незамедлительная реакция, которую, в общем-то, следовало ожидать".
Она то и дело возвращалась к последнему разговору с Мари и Алексой, то огорчаясь, что была столь резка с ними и так близко к сердцу восприняла их слова, то, вновь вспыхивая от гнева при воспоминании об их оскорбительных заявлениях, жалела, что не поставила на место дерзких дам более точными и язвительными репликами. Или вдруг начинала сомневаться в справедливости своих мыслей, выискивая огрехи в собственном поведении, которое ей уже не казалось безукоризненным.
О Палевском Докки старалась не думать, но это было невозможно, и вскоре ей пришлось признать, что она не просто увлеклась им, а самым непостижимым образом умудрилась в него влюбиться - чуть не с первого взгляда, как девчонка, потеряв голову при одном виде красивого офицера. Здесь, в Залужном, когда она ужасно тосковала по нему, эта истина открылась ей со всей очевидностью. Докки не могла понять, как произошло, что она, взрослая, рассудительная женщина, много повидавшая и пережившая на своем веку, всегда сохранявшая душевный покой и ясную голову, столь неразумно отдала сердце мужчине, которого и видела-то всего несколько раз.
Конечно, она влюбилась не в нарядную форму или статную фигуру, и не в интересное лицо - она встречала мужчин и красивее графа. Тот же князь Рогозин имел более эффектную внешность, которая не производила на Докки даже тысячной доли того впечатления, как только один взгляд Палевского. Ей нравилось и волновало в нем все - ум, обаяние, его решительность, даже самоуверенность, что в сочетании с мужественностью и силой, им прямо-таки излучаемыми, представляли собой гремучую смесь, от которой сердце Докки не смогло уберечься.
"Он совершенно не достоин моей любви", - гордо твердила она, напоминая себе о том, что Палевский флиртовал с ней от скуки, видел в ней лишь короткое развлечение и что надеяться на какие-либо чувства с его стороны, тем более предполагать, что он мог иметь серьезные намерения, было бы верхом глупости. Уехать из Вильны было единственно верным решением. Куда унизительнее и тяжелее было бы находиться там и наблюдать, как он ухаживает за своей невестой, не обращая на нее внимания, или - что еще хуже - продолжает с нею флиртовать, одновременно готовясь идти под венец с юной графиней Сербиной.
Докки оставалось уповать только на время, которое поможет ей освободиться от этого безнадежного и мучительного чувства, хотя именно оно впервые за многие годы дало ей возможность ощутить себя по-настоящему живой. Увы, вся прелесть того упоительного волнения, какое она испытала при встречах с ним, сменилась такой болью и пустотой в душе, что порой они казались невыносимыми.
Чтобы как-то отвлечься, Докки энергично взялась за хозяйство. С раннего утра до позднего вечера она разбиралась в бумагах и счетах, объезжала поместье, разговаривала с крестьянами и навещала соседей. Но даже насыщенные занятиями и встречами дни не помогали ей сбросить с себя груз воспоминаний, а усталость не приносила долгожданного освобождения от преследующих ее мыслей - блаженного сна, в котором можно было бы забыться.
Афанасьич, однажды посмотрев на ее осунувшееся от страданий и бессонных ночей лицо, по привычке предложил найти успокоение в "холодненькой". Докки же предпочла пить на ночь травяные отвары, приготовленные по его особому рецепту, - они только и помогали ей заснуть.