- И чего так надрываться? - не раз говорил с укором Афанасьич, взирая на горы бумаг на столе или отправляясь с ней в очередную поездку по имению. - Дела не убегут, а поправить все и сразу все равно не получится. Только маету себе и другим создаете.
Докки в душе с ним соглашалась, но продолжала себя изнурять, заодно погоняя изрядно распустившихся дворовых, заставляя их чистить дом и приводить в порядок приусадебное хозяйство.
- Обленились, - констатировал Афанасьич, наблюдая, как здешние слуги всем скопом неловко пытаются поставить обвалившуюся деревянную балюстраду крыльца или нехотя пропалывают огород.
- Обленились, - соглашалась с ним Докки, понимая, что едва она отсюда уедет, без должного надзора все работы сразу прекратятся. Поэтому она написала письмо Букманну с просьбой подыскать как можно скорее надежного и умелого управителя для Залужного, а то и подумать о продаже поместья, пока оно что-то еще стоит.
Именно об этом она размышляла по дороге в усадьбу соседки Марьи Игнатьевны, приславшей записочку с просьбой навестить ее, как только у баронессы найдется немного времени. Докки не слишком стремилась в гости - все эти разговоры о погоде и сплетни надоели ей еще в Вильне, но Афанасьич, считая, что барыне следует развеяться, настоял на поездке.
Неожиданно Докки понравилось беседовать с Марьей Игнатьевной, как и находиться у нее в гостях в уютной гостиной, заставленной громоздкой старинной мебелью и цветами в горшках. Сама хозяйка, которую Докки знала всего ничего - за все эти годы видела ее пару раз и толком с ней никогда не общалась, - была дамой говорливой, добродушной и приветливой.
- Слыхала я, выгнали вы Легасова, - такими словами встретила ее Марья Игнатьевна, усаживая за стол, где стоял кипящий самовар, пузатые чашки, вазочки с разнообразным вареньем и блюда с пирогами. - И правильно!
Едва Докки подивилась про себя скорости распространения слухов в этой местности, как соседка пояснила:
- Он заезжал к Захар Матвеичу, соседу нашему. Его дом аккурат по дороге в город стоит. Так Легасов к нему и заворотил, да. Скандал устроил: мол, оклеветали вы меня перед барыней. Дворов его взашей и выгнал - чтоб духу твоего, говорит, здесь не было, а баронесса все правильно сделала. Сенька-то Легасов ему и сказывает: барыня б меня не выгнала, ежели б я ее ублажил, но мне, мол, эти столичные дамочки не нужны. Так его Матвеич приказал кнутом огреть! - она тоненько хихикнула, отчего мелко затряслись ее пухлые щечки и несколько подбородков.
Докки побелела от мысли, что вновь стала объектом сплетен, но Марья Игнатьевна ее быстро успокоила.
- Да вы не переживайте так, душечка! - воскликнула хозяйка, пододвигая к гостье чашку с чаем. - Кто ж ему поверит?! Охальник этот Легасов. Сам с Нюркой-ключницей жил, а по сторонам ой как глядел - и на девок, и на барышень. Ваш управитель, без надзору-то, барином себя возомнил, а сам по природе мужик нахальный, вот и осмеливался на кого нельзя заглядываться. Я вам вот что скажу, душечка, у вас глаза хорошие: печальные, но чистые, - она чуть наклонилась в сторону Докки. - Я в людях разбираюсь, сколько лет - слава те Господи! - прожила на этом свете. У вас положение вдовое, да и возраст такой, что мужчины липнут. К барышням невинным опасно без намерений, а к одиноким женщинам - самый раз. Я сама в двадцать с небольшим вдовой стала, знаю. Красоты во мне особой никогда не было, а мужчины все равно крутились, потому как удобно было с одинокой-то. Сплетни ходили про меня, не скрою, но на чужой роток платок не накинешь, а я сама по себе строга была. Кавалеров своих ненужных гоняла, а потом одного встретила, который по-людски со мной обошелся и замужество предложил. Так я потом без малого тридцать годков при муже припеваючи жила, пока не похоронила. Вот теперь кукую. У меня дочь в Москве с семьей, я к ней на зиму езжу, а летом тут, на приволье. Опять же за хозяйством нужно присмотреть…
Соседка явно не подозревала ее в распутстве, а, напротив, понимала, как легко вдове стать объектом сплетен. "Посторонний человек ко мне добрее относится, чем родные", - с грустью думала Докки, слушая Марью Игнатьевну, которая рассказывала ей о своей дочери, внуках, родственниках и соседях.
- Так вы из Вильны, значит, душечка, - без передышки перешла на новую тему хозяйка, усердно потчуя гостью пирогом с вишнями, пышками и заварными пирожными. - У нас из Лужков - вы, верно, знаете, городок неподалеку - родственница одной моей приятельницы с дочерью в Вильну поехала. Говорила, дочку замуж только там можно выдать. Конечно, в высокое общество она не попала, но кое с кем там познакомилась и дочку просватала, пишет. За какого-то молодца - штабс-капитана. Свадебку в июле сыграют, он уж и об отпуске договорился. Не титулованный, конечно, не богач, но деревеньку ему отец дает, да и невесте приданое собрали… Сказывает, женихи там нарасхват - со всей России, мол, барышень свезли - столько в Москву на зиму не выбираются…
"Поменьше бы амбиций у Алексы с Мари, для своих дочерей тоже могли бы кого найти, - подумала Докки. - Посмотрим, как без меня они женихов сразу обретут…"
- А вы себе там никого не приметили? - с улыбкой спросила Марья Игнатьевна. - Такая вы миленькая да ладненькая.
Докки чуть улыбнулась в ответ и покачала головой, а самой вдруг вновь привиделись серо-зеленые, искрящиеся насмешкой глаза…
Она вздохнула и поднялась, благодаря за гостеприимство, но была отпущена радушной хозяйкой лишь после того, как для нее была собрана полная корзина гостинцев с парниковыми огурцами, клубникой и лимонами.
- У вас, душечка, такого нет, я знаю, - приговаривала Марья Игнатьевна, поднося соседке соленых рыжиков с прошлого урожая, моченые яблоки, вишневую наливку - "сама делала, душечка!" - да только что выловленных из прудов живых карпов, толкающихся в деревянном ведерке.
В почтовый день в поместье пришло два письма: одно - от Ольги, другое - от Катрин. Докки долго вертела в руках письмо из Литвы. Она не давала Кедриной своего адреса - они никогда ранее не переписывались, да и сблизились относительно недавно: сначала зимой в Петербурге, а теперь - в Вильне.
"Верно, взяла адрес у моих родственниц, - Докки было мучительно не только смотреть на письмо, но и держать его в руках. - Почему Катрин решила написать мне? Предупредить меня о новых сплетнях, заключенных пари? Сообщить о женитьбе Палевского?.."
Докки разволновалась, хотя не было ничего необычного в том, что Катрин захотела таким образом продолжить их знакомство. Им всегда доставляло удовольствие общество друг друга, и Докки лишь из стеснения - она всегда боялась показаться навязчивой - не оставила приятельнице адрес Залужного. Катрин же была куда более уверенным в себе человеком и вполне могла разузнать местонахождение поместья, чтобы обменяться новостями с баронессой.
Страшась узнать из письма что-то такое, о чем она не хотела знать, Докки сначала вскрыла письмо от Ольги, которое, как она и предполагала, повествовало о размеренной и привычной столичной жизни.
"Скучно - вот слово, наиболее характеризующее мое теперешнее состояние, - признавалась Ольга. - У нас все еще гостит сестра бабушки, и они целыми днями предаются воспоминаниям о своей молодости и привольном житье-бытье при дворе императрицы Екатерины, когда состояли фрейлинами при ее величестве. Я уже знакома со всеми подробностями дворцовых интриг и увеселений вплоть до празднеств в честь коронации Екатерины Алексеевны, в которых мои бабушки никак не могли принимать участия по причине малолетства.
Я все больше музицирую и читаю (должна признаться - новые романы отчаянно унылы и изобилуют повторениями предыдущих). Иногда выбираюсь на прогулки, реже - на приемы. Погода стоит до отвращения холодная, а общество питается все теми же сплетнями, какие ходили еще до Вашего отъезда, поскольку весь двор, обычно снабжающий нашу столицу свежими слухами, все еще в Вильне.
Петербург пуст, и мне крайне не хватает Вашей компании, как и заседаний вечеров путешественников…"
Докки, поглядывая на лежащее на столе письмо Катрин, быстро добежала глазами до конца послания Ольги, приняла ее заверения в дружбе и приветы от княгини, а также надежду подруги на то, что родственницы баронессы и г-н Ламбург не слишком донимают ее своим присутствием.
"Ничего, скоро всем все станет известно", - обреченно подумала Докки, чуть дрожащими руками взяла послание от Катрин и, пропустив обычные приветствия, наткнулась на следующие фразы:
"Отъезд Ваш до сих пор занимает все умы праздной публики. Ваши родственницы отвечают уклончиво, намекая на некие личные обстоятельства, вынудившие Вас покинуть Вильну столь неожиданно, что еще более возбуждает всеобщий интерес. Не стал исключением и Палевский, который недавно обедал у нас - в узком кругу друзей и сослуживцев. Он как-то вскользь осведомился у меня о причине Вашего исчезновения и отпустил невнятное замечание - что-то насчет женской взбалмошности или упрямства. Это позволило мне сделать для себя некоторые выводы, в частности, что Ваш отъезд не только не остался им незамеченным, но и весьма его задел. Впрочем, Поль никак не был расположен поддерживать разговор о Вас. Выглядел при этом он, как всегда, невозмутимо, но в глазах его промелькнуло довольно мрачное выражение, напоминавшее грозовую тучу, снабженную молниями и громом.
Палевский теперь редко бывает в обществе, ссылаясь на занятость, что выглядит вполне правдоподобно. Графиня Сербина всем сетует на то, что граф не может сопровождать ее с дочерью на увеселения и празднества, отчего они везде вынуждены появляться без него. И хотя в речах графини по-прежнему содержится намек на решенную свадьбу, многое утверждает меня в мысли, что брачный сговор существует более в ее воображении, нежели на самом деле…"
Далее Катрин описала некоторые события светской жизни Вильны, упомянула о грандиозном бале, намечаемом на днях на даче графа Беннигсена, где она намеревалась непременно побывать.
"С Вашим отъездом родственницы Ваши несколько приуныли, поскольку без любезной всем баронессы, которую все всегда рады видеть, их мало кто приглашает на свои званые вечера. Ваши дамы обычно появляются в сопровождении monsieur Ламбурга, который всяческими ухищрениями добывает билеты на общественные увеселения, увы, не самого высокого уровня. Впрочем, Ваша кузина похвалялась, что они идут на бал к Беннигсенам - как я поняла, благодаря полковнику Швайгену, по доброте душевной постаравшемуся помочь своим знакомым…"
Докки, необычайно взволнованная, уронила листок на колени и откинулась в кресле.
"Он не только заметил мое отсутствие - он мрачен и задет моим отъездом, - с радостью и даже неким ликованием подумала она, преисполненная благодарности к приятельнице, которая сочла необходимым упомянуть о Палевском. - Итак, он еще не женат и, судя по словам Катрин, надежды и планы Сербиных пока далеки от осуществления…"
Она встала и в смятении заходила по комнате, вдруг отчаянно пожалев, что поддалась мгновенному порыву и уехала из Вильны в самый разгар развития своих взаимоотношений с Палевским. Вероятно, она сделала непоправимую ошибку, разорвав все нити, их связывающие, и тем уничтожила все шансы на…
"На что? - потерянно размышляла она. - На "любовь до начала боевых действий"? Или на что-то более важное и серьезное?"
Перед ее глазами возникли необычайно яркие картины: вот он смотрит на нее своими чудесными глазами на виленской площади, танцует с ней вальс, почти не замечает на ужине у Санеевых, но на виду у всех подъезжает на Бекешиной горе и провоцирует на ссору; улыбается уголками рта при встрече в городе; на бале отсылает Рогозина, чтобы самому стать ее партнером, флиртует с ней в саду и во всеуслышание заявляет, что добивается ее внимания; ревнует, говорит колкости и целует в той роще…
"Madame la baronne", - она будто наяву услышала его низкий ласкающий голос и встрепенулась, задрожала, охваченная волной непреодолимого желания увидеть его, прикоснуться к нему, ощутить на себе его взгляд и улыбку…
"Это наваждение, которое пройдет со временем или… нет", - думала она, отправляя Катрин и Ольге коротенькие письма, в которых постаралась с иронией описать свою жизнь в поместье, а также отъезд из Вильны.
"Беззаботное времяпрепровождение и приятное общество, в том числе и Ваше, - сообщила она Катрин, - грозило затянуть мое пребывание в Литве на неопределенно долгий срок, потому мне пришлось поступить с собой самым безжалостным и решительным образом - быстро собраться и покинуть Вильну, дабы наконец попасть в поместье, где меня ожидали весьма важные, не терпящие отсрочки дела. Зато теперь я веду вполне здоровый образ жизни: ложусь рано, встаю еще раньше, в полную грудь дышу деревенским воздухом, вкушаю свежую деревенскую пищу, хлопочу по хозяйству и развлекаюсь общением с гостеприимными и премилыми соседями, кои меня здесь окружают.
Что касается генерала Палевского, то не думаю, что туча в его глазах была связана с моим отъездом - скорее, гроза проявилась в его взгляде при мысли об очередных маневрах или параде, хотя, конечно же, мне было бы лестней думать о себе как о причине его немногословности и сдержанности, столь ему несвойственных. Впрочем, чтобы в полной мере поддержать представление графа о женской "взбалмошности и упрямстве", можете передать ему от меня приветы и всяческие пожелания…"
Хотя Докки и продолжали мучить всевозможные сомнения по поводу отношения к ней Палевского и оправданности собственного отъезда из Вильны, после письма Катрин ей стало гораздо легче на душе, и будущее, хоть и полное неопределенности, уже не казалось столь мрачным и безысходным.
Шли дни, и как-то поутру Докки с Афанасьичем отправились верхами на дальние луга, засеянные, по бумагам, клевером, которого там не оказалось.
- Я писала Легасову, чтобы он отвел место под клевер, - сказала Докки Афанасьичу.
- Бумага все стерпит, барыня, - ответил ей слуга, - а окромя, как на бумаге, клевера-то и нету…
Они поехали домой и были уже близко от усадьбы, когда Афанасьич вдруг привстал на стременах, прикладывая ладонь козырьком ко лбу и всматриваясь в даль.
- Кто-то там мчится, лошадь не жалея?
У Докки куда-то ухнуло сердце, когда она увидела на дороге, ведущей к их дому, верхового, скачущего во весь опор. Издали нельзя было разглядеть толком ни лошадь, ни всадника, да и выглянувшее из-за тучек солнце слепило глаза, потому она толкнула ногой Дольку и понеслась по тропинке, стремясь поскорее разглядеть, кто там так спешит к ее дому.
С первого же дня жизни в Залужном Докки, едва завидев на дороге всадника или экипаж, вздрагивала, хотя ужасно глупо было с ее стороны втайне ждать того, кто никогда сюда не приедет. Всякий раз она твердила себе, что Палевский и не заметит ее отсутствия, а если заметит, то лишь пожмет плечами и тут же забудет о ней. Она напоминала себе, что он занят службой, не знает, где она, да и не желает этого знать, и даже если он и поинтересуется, то ему все равно не скажут, и он никогда не сможет ее здесь найти. Так она уговаривала себя и была уверена, что эти рассуждения верны, но ничего не могла с собой поделать и волновалась, как только кто-то проезжал по дороге. И теперь, зная, что он спрашивал о ней и мог получить ее адрес, Докки отчаянно погоняла кобылу, летя за своим сердцем к усадьбе, где, может быть, в эту минуту о ней спрашивает тот, кого она вопреки всем здравым рассуждениям ждала и молила увидеть…
Афанасьич, вскричав, чтобы барыня не гнала, поскакал за ней, и вскоре они влетели во двор дома, где собралась толпа дворовых, а в центре ее на взмыленной лошади, что-то выкрикивая, крутил верховой.
Велико было разочарование Докки, когда она увидела вместо статного офицера взъерошенного подростка в съехавшей на затылок шапке, восседавшего на мосластой лошадке. Придержав Дольку, Докки перевела дыхание, Афанасьич же грозно обратился к парнишке:
- Чего носишься как окаянный, случилось что, иль попусту народ баламутишь?
Тот порывисто оглянулся и выпалил:
- Война!
Толпа задвигалась, зашумела, бабы заголосили.
- Погодь! - Афанасьич покосился на Докки, которая с встревоженным видом вслушивалась в их разговор. - Говори толком, откуда слухи такие, кто прислал.
- Барин мой, Захар Матвеич, - пояснил мальчишка, сдернув с себя шапку. - Он известия получил и меня отправил по соседям. Сказывал: давай, Федька, скачи, оповести всех, что война, мол.
- А сам-то он где, дома?
- Не, барин наш сам в город поехал, разузнать подробнее - что да как. А меня - по соседям. Чтоб оповестил, говорит.
- Молодец, Федька, - кивнул Афанасьич и обратился к дворовым:
- Ну, узнали - теперь за работу. Там у нас армия стоит - сами с войной-то разберутся. Бабы, подайте кто мальчонке квасу да бубликов, что ль, - пускай подкрепится и дале скачет.
Народ, переговариваясь, начал расходиться, бабы засуетились вокруг гонца, а Афанасьич помог оцепеневшей Докки сойти с лошади, приговаривая:
- Не переживайте, барыня, все образуется. Может, слухи это. А ежели и война, так наших молодцов на границе полным-полно, побьют француза - и все дела.
Докки, хоть и знала, что войны не избежать и что в армии даже ждут ее с нетерпением, испытала сильнейший шок при известии о ее начале. В Вильне - совсем рядом с границей, находились ее родственницы, друзья, там же был Палевский, который будет воевать и подвергаться огромной опасности.
Она медленно вошла в дом и рухнула в кресло.
- Афанасьич, там же Алекса и Мари с девочками! Успеют они выбраться? О, я их бросила, бросила одних, без денег! - причитала она. - Как я могла так ужасно с ними поступить?! Что теперь будет?! Никогда себе не прощу, никогда!
Она вскочила с кресла и лихорадочно заходила по комнате, обдумывая, как ей поступить.
- Надо ехать за ними! - воскликнула она. - Нужно немедленно выезжать, чтобы забрать их из Вильны.
- Успокойся, барыня! - прикрикнул на нее Афанасьич и усадил обратно в кресло. - Нечего тут припадки разводить!
- Я не развожу припадки, - сказала Докки, у которой внутри все обрывалось при одной мысли, как страшно теперь там, в Вильне. - Но я должна…
- Ничего вы не должны, - сурово оборвал ее слуга. - Они и без вас справятся - чай, не дети малые. Ежели у них мозгов не хватило вовремя съехать, что вам теперь за них трусить? Сами взрослые, и слуги у них, и кареты, и лошади. И бездельник с ними - Вольдемаришка. Выберутся!
- А деньги на дорогу? - жалобно спросила Докки. - Я ж их без денег оставила…