- Понял, Степан? - говорил он кучеру. - Оседлаете всех запасных - сколько седел хватит, - вещи привяжете. Как увидишь, что не успеваете на мост, распряжете лошадей. Прохора, Туську, Ваньку да Макара посадите верхами - и на ту сторону. Не тяни до последнего, бросай эту карету да бричку - обойдемся. Главное - выбраться отсель. Если что - потеряемся али как, - встретимся по дороге на Псков, будем друг о друге спрашивать по постоялым дворам. Денег я тебе дал на случай чего.
- Понял, Егор Афанасьич, все понял. Не боись, все сделаем, - отвечал ему Степан.
Слуги стояли полукругом около Докки и Афанасьича, взволнованно поглядывая то на них, то на луг, где все сражались наши с французами.
Афанасьич кивнул и поехал по обочине. Докки последовала за ним, попрощавшись со слугами и вновь уставившись на поле боя, предоставив кобыле самой пристраиваться в хвост коня Афанасьича. Замыкали кавалькаду два стременных, которых Афанасьич взял в сопровождение, ведя на поводу лошадь, навьюченную поклажей.
Продвигались шагом, потому как перейти на более быстрый аллюр на забитой транспортом и людьми дороге не представлялось возможным. Они почти подъехали к мосту, когда Докки увидела, как из небольшого перелеска, отделенного от дороги распаханным полем, показался русский эскадрон и поскакал на французов, теснивших наш левый фланг. Едва она обрадовалась подмоге, как заметила, что со стороны неприятеля из-за островка деревьев выскочил конный отряд, и понесся по краю поля к реке, огибая луг.
- Французы, - завопил кто-то на дороге. - Французы с тыла!
На пути всадников был тот перелесок, где еще несколько минут назад стоял наш эскадрон и где теперь не было никого, кто мог бы их остановить. Неприятельский отряд свободно продвигался вперед, направляясь к небольшой группе русских верховых, стоящих на возвышении у реки, неподалеку от незащищенного теперь перелеска. Это были, по всему, офицеры высшего командного состава. На то указывали их треугольные шляпы с плюмажами, черные мундиры с эполетами, зрительные трубы в руках. Казалось, они не видели приближающихся ним французов, которые растянулись на скаку, - впереди неслось с десяток всадников, за ними - группа чуть больше, основная часть отряда отставала еще на пару десятков саженей.
Докки остановилась, наблюдая за происходящим в зрительную трубу, от бессилия до боли закусывая губу. Народ на дороге заволновался, зашумел. Какие-то мужики побежали в сторону русских офицеров - предупредить, хотя было очевидно, что и верхом не успеть это сделать.
И когда всем чудилось, что французы вот-вот нападут сзади на ничего не подозревающих командиров, те вдруг развернулись и понеслись навстречу врагам, на ходу обнажая сабли. Они столкнулись с первыми всадниками, закружились в беспощадной схватке. На солнце засверкали клинки оружия, отблесками запрыгали в глазах Докки, и она вдруг с потрясением и ужасом узнала в одном из этих отчаянных, бесстрашных воинов Палевского. Сначала ей показался знакомым высокий гнедой конь с белыми носочками на передних ногах, на котором сидел офицер, мчавшийся впереди маленького отряда. Она пыталась лучше разглядеть всадника: увы, черты его лица было разглядеть невозможно, но сердце ее так забилось, так почувствовало, что это он, а взгляд отличил фигуру, посадку в седле, движения по тем неуловимым признакам, которые она никогда бы не смогла объяснить ни себе, ни кому другому. И мгновение спустя она была совершенно уверена, что это - Палевский, и мысль, что сейчас, на ее глазах, в этой неравной битве он может погибнуть, привела ее почти в исступление. Не осознавая, что делает, Докки воскликнула: "Палевский!" Бросив трубу, она повернула Дольку и поскакала было в сторону сражения, но Афанасьич успел перехватить повод кобылы.
- Куда?! Стой! Не пущу! - вскричал он, с силой дергая уздечку, отчего Долька заржала и чуть не встала на дыбы. Афанасьич посмотрел на помертвевшее лицо своей барыни и быстро сказал:
- Вона подмога идет! - кивком головы он показал на эскадрон, во весь опор мчавшийся на выручку своим командирам. В считаные мгновения - но Докки они показались вечностью - к сражающимся офицерам подоспела внушительная помощь. Они смяли авангард французов, опрокинули их, понеслись дальше, лавиной налетев на основные силы вражеского отряда. Еще несколько минут ожесточенной схватки, и французы повернули, понеслись назад, наши солдаты бросились за ними в погоню. Докки не смотрела туда, где шло преследование, а напряженно вглядывалась в группу офицеров, что осталась на месте стычки. Одного сняли с лошади и уложили на траву, двоих стали перевязывать прямо в седле. С невиданным облегчением она увидела среди живых и невредимых Палевского. Он сидел на гнедом, без шляпы, показывая рукой, все сжимающей обнаженную саблю, куда-то на луг, где еще продолжался бой.
- Будет, будет, пошли, - раздался у нее над ухом голос Афанасьича. Он потянул Дольку за повод к мосту и, лавируя между тяжело груженной фурой и очередной телегой с ранеными, перевел ее на другой берег реки. Докки не заметила этого, как не сразу поняла, что плачет, отчего все вокруг стало расплывчатым и мутным.
Она не хотела уезжать от моста, но Афанасьич настаивал, и Докки нехотя согласилась, потому что невесть откуда взявшаяся артиллерийская рота стала разворачивать на этом берегу орудия и потому, что на лугу русские отряды начали отходить, и еще потому, что она не могла так очевидно поджидать Палевского за мостом.
Афанасьич забрал у Докки зрительную трубу, сунув ее в седельную сумку, и направил лошадь к дороге, по которой вперемешку тянулись телеги с крестьянскими семьями и ранеными, экипажи и военные фуры.
"Главное - он жив и здоров", - твердила себе Докки, когда легким галопом скакала за Афанасьичем по обочине, все переживая ужас, охвативший ее при виде этой схватки и сражающегося Палевского. Она пыталась думать о другом - о том, например, куда подевалась вся русская армия, почему Палевского с небольшими силами оставили на растерзание полчищам французов, о том, как храбро сражались наши солдаты, о слугах, застрявших на том берегу. Но мысли ее вновь и вновь возвращались к генералу, и ей казалось, она до смерти не забудет, как он с обнаженной саблей врезался в гущу отряда противника, как с ходу рубил и колол бросившихся на него французских солдат, отражал их удары и не боялся ни Бога, ни черта.
Ей невыносимо хотелось его увидеть, поговорить с ним, убедиться, что он не ранен, но она не могла и не смела этого себе позволить. Она напоминала себе, что на Палевском лежит огромная ответственность за солдат и за это сражение, что на него наступают французы, что он ужасно занят, и ему совершенно не до любезничания со знакомыми дамами, путающимися под ногами даже в этой глуши. Но больше всего Докки боялась, что он, заметив ее, лишь поздоровается и уедет, а то и вовсе не узнает. И тогда она останется наедине не только со своей болью от его равнодушия, но и лишится последних крох тех тайных и призрачных надежд - пусть даже они были глупыми и невозможными, - которые остались у нее после встреч и разговоров с ним в Вильне и письма Катрин.
Душа ее тянулась назад, а они ехали вперед, обгоняя тянувшиеся по дороге повозки, и сердце ее страдало еще больше, когда она видела растерянных, испуганных мирных жителей, покидающих родные места, и раненых, лежащих и сидящих в телегах, бредущих вдоль обочины дороги.
- Баронесса! Евдокия Васильевна! - услышала она знакомый голос и, поворотясь, увидела на одной из повозок с ранеными барона Швайгена. Он сидел с краю, свесив ноги, с перебинтованной наспех грудью, на которой проступили кровяные пятна.
- О, господи! - ахнула Докки и придержала Дольку, заворачивая ее к телеге. - Барон! Александр Карлыч!
- Как я счастлив видеть вас, - он улыбнулся, хотя улыбка его была кривой от боли. - Какими судьбами вы здесь?
- Мы ехали в Друю, - сказала Докки. - И случайно попали…
Она подъехала к барону и шагом пошла рядом. Какой-то верховой, который ехал подле барона, - похоже, денщик, уступил ей место у телеги.
- Что у вас за рана? Как вы себя чувствуете? - спросила она.
Он поморщился.
- Ничего страшного, пустая царапина. По ребрам скользнуло. Коня моего убило - вот его жалко. А у меня пустяк - заживет скоро. Я хотел остаться с полком, но бригадный командир отправил меня в госпиталь.
- И правильно сделал, - сказала Докки. - Я могу вам чем-то помочь?
- Одно ваше присутствие исцеляет меня, - галантно ответил Швайген. - Ну это же надо - как встретились! Так вы видели, как мы бились? Разметали мы французов! - с гордостью добавил он.
- Да, видела, - кивнула она.
- Но их так много, французов, - добавила Докки, подумав, что одним корпусом не разметать огромную неприятельскую армию.
- Много! - рассмеялся он. - Еще бы не много. Но мы их хорошо потрясли!
- А где наша армия? - осторожно спросила Докки, боясь услышать в ответ, что она разбита.
- Организованно отступает к Дриссе, - с сарказмом сказал Швайген, и было заметно, что мысль об этом его раздражает. - А мы прикрываем ее отход. Че-Пе в этих делах мастак.
- Так этот бой с французами…
- Искусный маневр, призванный задержать их движение. Они сейчас были вынуждены приостановить свой марш, развернуться, - объяснил барон. - Мы отойдем, взорвем мост, оставив их за рекой. Пока они опомнятся, пока наведут переправу - считай, день выиграли. Раньше завтрашнего утра им отсюда не выбраться.
- И ради этого было устроено сражение? - поразилась Докки.
- Ну, конечно, - кивнул Швайген.
- Вы, ваше благородие, - вмешался в их разговор один из раненых, сидевших в телеге, - скажите барышне, что мы, может, и отступаем, но только по воле генералов. А солдаты все в бой рвутся, ну и Че-Пе наш, конечно. Не генерал - орел!
Это был солдат средних лет в кирасирской форме. Одной рукой он держался за борт телеги, вторая - забинтованная - лежала у него на коленях. Ему страсть как хотелось поговорить, и это было видно, потому как, не дав барону ответить, он продолжил:
- Надобноть знать нашего Че-Пе, - и в голосе его слышалось откровенное восхищение своим генералом. - Помню, при дивизии когда он еще был, прошли мы с ним двести верст за три дня, чтобы успеть к армии присоединиться, и никому не показалось это чем отличным, хотя кто другой бы не поспел, нет, не поспел. Только Че-Пе, потому как способности у него к войне отличные. Вот и таперича в арриргад его поставили, потому как он по обстоятельствам нужным и горячим будет, и головы не потеряет. Врага сдержит столько, сколько потребуется, и уйдет вовремя - сметливый, но осмотрительный. И о солдатах завсегда заботится, и раненых не бросает…
Докки было и приятно, и неловко слышать слова солдата, потому она спросила:
- А госпиталь где? Куда вас везут?
- На север куда-то ж, аль на восток, - отозвался другой раненый, с замотанными бинтами головой и плечом.
- А то, - сказал первый. - Слышь-ка, французы как сегодня оплошали. Ну, пущай смотрят да учатся, как малыми силами можно распорядиться, да пример порядка и дерзости показать…
- Я с вашим Че-Пе на дуэли чуть не подрался, - вдруг со смешком прервал солдата Швайген и посмотрел на враз встревоженную Докки.
- Глупости какие! Вот выдумали - дуэль! - выдохнула она.
- А че ж не подрался, ваше благородие? - поинтересовался раненый.
- Он принес мне свои извинения, - сообщил своим слушателям барон и лукаво улыбнулся Докки.
- А, ну тогда ладно, - сказал солдат. - Коли извинился. Это вам, ваше благородие, повезло. Не хотел бы я с Че-Пе состязаться.
- После того, как генерал меня так жестоко разлучил с вами, - пояснил Швайген, обращаясь к Докки, которая никак не могла представить Палевского, извиняющегося перед бароном. Он мог попросить прощения у дамы, но совсем другое - все эти мужские самолюбивые дела. "Неужели он решил уйти с пути Швайгена и не мешать ему за мной ухаживать? - мысленно ахнула она. - Неужели это было связано с приездом в Вильну юной Надин?!"
Предположить, что он все же женился в оставшиеся до начала войны дни, было трудно, но не невозможно. Найти попа да обвенчаться можно и за пару часов. Докки старалась не вспоминать об ангелоподобной графине, но теперь слова Швайгена воскресили в ее памяти разговоры о якобы невесте Палевского. "Если Катрин и показалось, что сговора не было, все же она не может наверняка этого знать", - мрачно подумала Докки.
- Он сказал, что был неправ, столь резко отсылая меня, - пояснил Швайген, - поскольку офицеры его корпуса, конечно же, должны обладать светскими манерами, что обязывает их непременно приветствовать знакомую даму, даже если она встречена ими во время исполнения служебных обязанностей.
- О! - только и нашлась что сказать Докки, пораженная столь витиеватыми извинениями Палевского, более похожими на издевку.
"Не понимаю, - подумала она. - Получается, он вовсе не отказывался от меня… Впрочем, то, что он принес извинения барону, ни о чем не говорит…"
- Вот так закрутил! - хихикнул первый раненый, внимательно слушавший разговор Швайгена с Докки. - Он порой такое скажет, что сразу и не поймешь.
- А вы уехали, и так неожиданно, - говорил Швайген, не обращая внимания на словоохотливого соседа.
- Я предупреждала вас, что дела меня требуют в поместье, - мягко сказала Докки.
- Да, но я был ужасно огорчен вашим отсутствием, - сказал он и скривился, поскольку телегу сильно тряхнуло на выбоине.
Докки тоже невольно поморщилась, переживая за барона, который, верно, испытывал сильную боль.
- Вы плакали, - вдруг сказал он. - У вас глаза покраснели.
- Я испугалась, когда увидела сражение, - призналась Докки. - И очень переволновалась.
- Да, зрелище не для женских глаз, - согласился Швайген.
- Скажите, а вы случайно не знаете, как мои родственницы? Успели ли они выехать из Вильны?
- Я заезжал к ним - они как раз собирались покинуть город. Это было на следующий день после известия о переходе французами границы.
- Ну, слава богу! - обрадовалась Докки. - Я так волновалась…
Вскоре на дороге появились кавалерийские части, отступающие от реки. Отряды догоняли и объезжали повозки, некоторые офицеры, завидев полковника, подъезжали справиться о его самочувствии. Из их разговоров Докки, все еще ехавшая рядом с телегой, узнала, что сражение закончено, что все перебрались через реку, мост взорван, и артиллерийская рота, прикрывавшая отход войск и палившая по неприятелю с другой стороны реки, также отходит.
- Они только орудия стали подкатывать, чтоб по нашим пушкарям бить, ну те и свернулись быстро, как Че-Пе велел. Сзади идут, - рассказывал один молодой гусарский офицер. - Французы на бивуаки становятся за полем, дальше не пошли. Шерстнев с эскадроном их на этой стороне караулит.
- Потерь много? - спросил Швайген.
- Нет, терпимо, - отвечал ему офицер, покосившись на Докки. - Французы куда больше понесли.
Потом подъехал другой офицер, третий. Докки обратила внимание, что они все были возбуждены и веселы, оживленно обмениваясь впечатлениями о проведенном бое, о том, как они гоняли французов, отступали и вновь бросались в атаку.
"Неужели им не страшно? - думала Докки, наблюдая за довольными лицами военных, которые с жаром обсуждали сражение, шутили и смеялись. - Неужели они действительно испытывают это странное упоение смертельной опасностью, или то лишь напускная бравада, которая позволяет им скрывать собственные страхи?"
Только что все эти теперь улыбающиеся люди сражались с врагом, проливали кровь, гибли, чудом спасались и сейчас отступали, преследуемые огромной неприятельской армией. Было невозможно объяснить то веселье, какое, видимо, находили в этой ситуации офицеры, солдаты и даже раненые, которые кривились, стонали от боли, но вместе с тем пребывали в непонятном для Докки радужном настроении.
- Слыхали, как Хвостов отличился? - Офицеры обсуждали какого-то Хвостова, ротмистра второго эскадрона, который был поставлен прикрывать левый фланг, но заскучал и решил, что именно его участие в бою решит исход дела в нашу пользу. Он повел эскадрон в гущу сражения, а в это время там появились французы и напали на Че-Пе (как все называли Палевского) со штабом.
- Че-Пе на них как понесся, так французы уж сами были не рады, что пошли на вылазку.
- Что ж он не отступил? - поинтересовался Швайген, который не видел этого инцидента. - Ежели французов много было, штабные с ними не справились бы, полегли.
- За штабными как раз пушки к мосту повезли, - пояснил кто-то. - Перебили бы артиллеристов французы-то, не останови их Че-Пе. Он как увидел, что Хвостов в атаку полетел, вызвал резервных гусар туда, а пока те выезжали, тут французы объявились. Чудодей наш Прыткий их авангард и придержал, пока гусары подоспели.
- Получит теперь Хвостов от Че-Пе, - рассмеялся кто-то.
- Да уж, на орехи достанется!
Докки с интересом слушала эти разговоры, объясняющие многие непонятные ей вещи, в частности, каким образом французы смогли напасть на командование и почему оно оказалось без прикрытия. Одновременно она чувствовала себя несколько неуютно среди офицеров, явно мешая обмениваться им друг с другом своими армейскими переживаниями и событиями, да и Швайгену, очевидно, хотелось с ними пообщаться поболе, чего он не мог сделать, стесненный ее присутствием. Поэтому, улучив момент, она попрощалась с бароном и пожелала ему и остальным раненым, едущим вместе с ним в телеге, скорейшего выздоровления и удачи.
- Храни вас Бог, - сказала она и протянула Швайгену руку.
Он сжал ее пальцы, но едва склонился, чтобы поцеловать узкую полоску открытой кожи на ее запястье между перчаткой и манжетой амазонки, как солдат с раненой рукой вдруг воскликнул:
- Вон Че-Пе наш! Гляньте-ка!
Все, в том числе и Докки со Швайгеном, оглянулись. По противной стороне дороги быстрым галопом к ним приближалась группа офицеров во главе с Палевским. Возницы повозок поспешно брали влево, пропуская важную кавалькаду, у которой был какой-то слишком беззаботный для командиров корпуса вид, особенно у Палевского. Он ехал с непокрытой головой, видимо, потеряв шляпу во время стычки с французами, и улыбался, на ходу перекидываясь репликами со своими спутниками. У Докки перехватило дыхание, когда она его увидела, - в полевой запыленной форме, с развевающимися от скачки короткими прядями волос и этими невозможными, блестящими светлыми глазами. Она попыталась забрать свою руку у Швайгена, но тот не выпустил ее, а Палевский уже находился совсем близко.
- Ох, молодцом его превосходительство, - крякнул раненый кирасир и пригладил усы здоровой рукой.
"Как дети, - рассердилась Докки на Швайгена, продолжавшего демонстративно держать ее. - Друг перед другом устраивают представления". Но, вспомнив о его ране, она не могла сердиться на него, лишь подосадовала, что Палевский вновь увидит ее вместе с бароном.
Тем временем граф, проезжая мимо повозки со Швайгеном, придержал коня, скользнул по Докки таким же отстраненным взглядом, как некогда на виленской площади, будто не узнавал ее, и спросил у барона:
- Что, полковник?
Голос его звучал хрипловато.
"Верно, сорвал, командуя своими эскадронами", - подумала Докки, убитая равнодушием генерала.
- Царапина, по ребрам, - ответил барон.