- Буквы "нашь" и "добро".
- …неподалеку на холме видел я российский и китайский маяки, - рассказывал примостившийся в эркере окна заядлый путешественник Жорж Трубин по прозвищу Сибиряк, вернувшийся недавно из очередных странствий по Сибири. - Представьте, конный караульный стоит на специально сооруженном каменном возвышении на разноцветном холме…
- Как это - разноцветном? - спросил кто-то.
- А потому что в холме этом залежи темно-зеленой яшмы, которая значительными местами выходит на поверхность.
- Значит, зеленые пятна, а не разноцветные…
- Именно что разноцветные, - хихикнул Сибиряк. - Яшма-то, хоть и зеленая, но полупрозрачная, испещренная красными жилками.
- Только посмотрите, как все к вам сразу слетелись, - улыбнулась Ольга, принимая из рук Докки чашку с чаем.
- На удивление, - согласилась Докки и с удовольствием обозрела гостиную, заполненную гостями. Третьего дня она разослала записочки с приглашениями на очередной "Вечер путешественников", хотя предполагала, что многие их завсегдатаи, не ожидая приезда баронессы в Петербург, на этот день приняли приглашения в другие салоны. Но неожиданно почти все откликнулись и в назначенное время появились в ее доме, горя явным желанием возобновить приятное для себя общение в кругу единомышленников.
- Все устали от обсуждений политики и войны, - сказала Ольга. - Теперь, куда ни придешь, только и говорят что о наших отступающих армиях да о Бонапарте. Ваш вечер - приятное исключение.
На собраниях любителей путешествий изначально сложилось негласное правило: не обсуждать политические и светские новости, а также хозяйственные, личные и семейные проблемы. И хотя дамы порой вполголоса с удовольствием делились друг с другом какими-нибудь пикантными сплетнями, а мужчины могли затеять жаркий политический диспут, это рассматривалось скорее как отрадная вольность, какую иногда можно себе позволить в нарушение традиций.
- Так вы виделись с бароном Швайгеном? - чуть погодя спросила Ольга.
- Мельком, - Докки встретила его накануне на Проспекте, когда он с каким-то своим товарищем направлялся в Главный штаб. - Обещался заехать сегодня. О, вот и он, - сказала она, увидев в дверях гостиной знакомое лицо.
Швайген улыбнулся, заметив хозяйку дома, и быстрым шагом направился к ней. Он сильно похудел после ранения, был бледен лицом, но держался бодро.
- Вы лечитесь более месяца, а мне сказывали, что ранение у вас легкое, - мягко попеняла ему Докки.
- Пустяковое, - весело сказал барон. - Увы, от таких ранений порой случается лихорадка, что со мной и произошло. Но теперь полным ходом иду на поправку, так что рана моя - дело прошлое. Расскажите лучше, как вы выбрались с того места. Без осложнений?
Докки чуть не пролила чай, который в этот момент наливала для Швайгена.
- Э-э… - начала она, судорожно пытаясь сообразить, что сказать.
Барон, вернувшись в свой полк, все равно узнает, что она ехала в сопровождении Палевского: ведь ее видели многие офицеры. Ее уклончивый ответ в его глазах будет выглядеть подозрительно.
- Э-э… - она протянула чашку Швайгену и самым непринужденным тоном продолжила: - Мы поехали к Двине, но мост оказался сожжен.
- Как же? - удивился он. - Нас по той дороге довезли до целехонького моста и по нему переправили на тот берег. Верстах в пяти от того места, где мы с вами встретились.
- В пяти верстах? - переспросила озадаченная Докки. Она прекрасно помнила, как Палевский сказал ей, что до Двины тридцать верст. И вдруг поняла и внутренне возликовала: он не отправил ее к ближайшему мосту, а повез с собой, чтобы провести вместе с ней больше времени. Теперь она припомнила, что обоз с ранеными по дороге куда-то исчез, а она того не заметила.
"Он потащил меня с собой, - с упоением думала она. - Он не хотел со мной расставаться. Разве когда его вызвали к начальству, он действительно отправил меня к мосту, а мост успели сжечь. И мне ужасно повезло, что тот государев адъютант оказался таким остолопом и уничтожил переправу, благодаря чему стало невозможно перебраться на другой берег и…"
Докки почувствовала, как начали гореть ее щеки, схватила свою чашку и склонила к ней лицо.
- Верно, вы заблудились там, - тем временем говорил ничего не подозревающий Швайген.
- Chèrie baronne, позвольте обратиться, - к ним очень кстати подошел Рейнец. - Вы не помните, как называлась эта гостиница в Гарце, на вершине горы, о которой рассказывал нам как-то господин Крафтманн? Что-то связанное с Вальпургиевой ночью.
- Господин Крафтманн? - Докки обрадовалась передышке, давшей ей возможность несколько прийти в себя. - Ах, да, она называется "Hexentanzplatz". Насколько я помню, именно напротив нее - через ущелье - находится знаменитая скала с ровной площадкой наверху, где, по преданию, ведьмы собираются на шабаш.
- "Танцевальная площадь для ведьм"? - рассмеялся барон. - Хотел бы я пожить в гостинице с таким названием!
- И не испугались бы нечистой силы, которая, верно, водится там в изобилии? - развеселилась Ольга.
- В приятной компании и нечистый не страшен, - Швайген выразительно посмотрел на Докки. Она же заметила, как враз потускнела Ольга, перехватив его взгляд. И позже, когда полковник пригласил баронессу на днях на прогулку и она не могла ему в том отказать, опечаленный вид Ольги, пытавшейся скрыть свое разочарование, не оставил у Докки никаких сомнений: ее подруга увлечена Швайгеном.
"Барон предстает в виде рокового героя, - думала Докки после ухода гостей. - Из-за него я уже лишилась одной подруги, неужели потеряю и вторую?" Но если притязания Мари на Швайгена в качестве жениха ее дочери по меньшей мере были смешны, а Ирина могла прельститься лишь его титулом и чином, то Ольге он, похоже, нравится сам по себе, и нравится достаточно сильно.
"Ольга ревнует и страдает, - Докки заходила по спальне, не в силах заснуть из-за мыслей, ее одолевающих. - И что мне делать?"
Не могла же она предложить барону уделять внимание не ей, а ее подруге? Равно как и сообщить ему, что не может ответить ему взаимностью, поскольку любит другого.
Докки потерла грудь, пытаясь избавиться от боли, которая в ней поселилась, и устало опустилась в кресло у окна, рассеянно перебирая пальцами кисти наброшенной на плечи шали и сплетая их в косички.
Столь вдохновивший поначалу рассказ Швайгена о мосте, по которому раненых переправили через реку, вдруг предстал перед ней в ином свете.
"Допустим, Палевский не желал отпускать меня, - размышляла она, - и потому сказал, что до Двины нужно проехать эти тридцать верст. Но знал ли он о сожженном мосте? Он говорил об офицере, поспешившем уничтожить переправу, но что, если ему уже было известно об этом? Не потому ли он с легким сердцем отправил меня к мосту, а сам умчался в штаб, будучи уверенным, что я никуда не денусь, буду вынуждена заночевать в той усадьбе и… Нет же! Как он мог знать, если шел позади армии и все утро сражался с французами? Но…"
Докки совершенно запуталась в своих предположениях. Даже заранее все рассчитав, Палевский не мог быть уверен в том, что она придет в его объятия. Он ждал ее на балконе, но не стучался в комнату, лишь надеясь, что она почувствует его присутствие и сама захочет провести с ним ночь.
Так что же их свело вместе - удачливое стечение обстоятельств, как она думала раньше, или же его стремление и решимость сделать все, чтобы быть с ней? Конечно, она случайно оказалась на пути следования армий, но неужели остальное - дело его рук?
Вновь и вновь перебирая в памяти события того дня, Докки все более склонялась к мысли, что едва он увидел ее, как тут же наметил себе цель и составил план, как эту цель осуществить. Она восхитилась его целеустремленностью: какая женщина может похвастаться, что мужчина ради свидания разработает столь хитроумную стратегию, несмотря на войну, на сражение, на преследующего его противника и прочие заботы, связанные с командованием корпусом и ответственностью за подчиненных? И вновь поразилась его таланту все предугадать и предвидеть. На память ей пришли слова Катрин Кедриной, утверждавшей, что у Палевского не бывает случайностей: он все рассчитывает до мелочей, не полагается на судьбу, а сам ею руководит.
Итак, увидев Докки на дороге возле раненых, он отправил следом адъютанта, поручив тому ее привезти. Скрыл местоположение ближайшего моста, отправил к другому. Даже не зная, что мост сожжен, он мог предполагать, что успеет забрать ее оттуда и поселить в доме, в котором сам остановился на ночлег.
Конечно, Палевский не мог заранее быть уверен, увенчаются ли его усилия успехом, но он чувствовал ее ответное желание, иначе вряд ли повез с собой и не пришел бы на балкон. Он все рассчитал, все устроил и даже сумел справиться с теми неурядицами, которые она доставила ему той ночью.
Все случившееся вроде бы подтверждало его неравнодушие к ней. Или… Или Палевский лишь хотел добиться ее? И - добился.
Она встала и опять заходила по комнате, пытаясь понять, почему он, - если действительно испытывал к ней какие-то чувства, - не написал ей ни строчки после их расставания. Письмо не могло затеряться: все ее знакомые регулярно получали почту из армии. Была прервана связь с армией Багратиона, но и оттуда окольными путями порой доходили весточки до родных. Изматывающее отступление Первой Западной армии все же позволяло военным на привалах черкнуть пару строчек своим родственникам и знакомым, и Палевский при желании мог прислать ей записку. Прошел уже месяц со времени их встречи, он сейчас находился под Смоленском, и все указывало на то, что он не счел нужным ей написать.
Прошедшие дни Докки то уговаривала себя, что он заботится о ее репутации и не хочет, чтобы кто-нибудь узнал об их связи, то напоминала себе о его занятости, - но все это мало помогало и никак не утешало. И только теперь, в тишине ночи, она вдруг подумала, что он, верно, и не намеревался продолжать их знакомство - ему могло быть достаточно той их встречи, и она зря надеялась на нечто большее.
"Я разожгла его любопытство еще в Вильне, - лихорадочно заметалась Докки. - Пробудила его интерес в виде Ледяной Баронессы, которую он захотел покорить, теша свое самолюбие. Когда же он поцеловал меня в роще и понял, что я неопытна…" Ей казалось странным, как он это мог понять - он всего лишь коснулся ее своими губами, и этот легкий поцелуй никак не мог… или мог… ему что-то объяснить?
"Не понимаю, - пробормотала она, присев на кресло и невидящими глазами уставившись на свечу, на которой под желтым пламенем мягкими полупрозрачными волнами стекал воск. - По утверждению Катрин, он разозлился, когда я уехала из Вильны, где он делал все, чтобы меня обольстить: был резким и нежным, дерзким и ласковым, то преследуя, то нарочито не обращая внимания. Он намеренно пробуждал во мне интерес к себе, разжигая ответное желание. И когда уже готов был праздновать победу, птичка упорхнула из подготовленных силков. Потому, встретив меня у Двины, он тотчас решил воспользоваться ситуацией и обратить ее в свою пользу. А я, влюбленная и доверчивая, покорно попалась в раскинутую им сеть. Мне ли - наивной! - было возможно распознать уловки опытного и умного мужчины? Он обманулся - обманулся, когда понял, что я не имела любовников и не смогу доставить ему то наслаждение, какое он получал от женщин, знающих, как ублажить мужчину в постели. Но не ушел от меня, плачущей, только потому, что я вновь невольно бросила ему вызов. Он, не знающий поражений, как говаривал государь, ни на поле боя, ни в дамских сердцах - читай, в будуарах, - не смог уйти от меня, не доказав себе и мне свою состоятельность, не победив и на этот раз. Только когда он удостоверился, что я полностью покорена им, он оставил меня. Кто знает, куда его вызвали? Вероятно, никто никуда его не вызывал, он просто уехал, чтобы не давать ложных обещаний при расставании. Потому и услал меня так быстро за Двину, потому и не пишет, поскольку давно, еще той ночью, поставил жирную точку в конце нашей однодневной связи…"
Докки еще долго сидела, вставала и ходила по спальне. Лишь к утру, окончательно обессилев, она смогла забыться тревожным неглубоким сном, не принесшим ей облегчения.
- Бледная какая вы, барыня, - недовольно сказал Афанасьич, прислуживая ей за завтраком. - Нельзя так себя изводить. Маетой ничего не изменишь и не поправишь, а здоровью урон. Поели б лучше.
Он с укором посмотрел на почти нетронутую еду и на осунувшееся лицо Докки.
- Я поем, - тихо ответила она и через силу стала запихивать в себя теплую булочку, которую Афанасьич успел намазать маслом. Но булочка вновь оказалась на тарелке, поскольку Докки вдруг замутило, а желудок отозвался болезненными спазмами. Она откинулась на спинку стула, пытаясь перевести дыхание и взять себя в руки.
- Позеленела что? - встревожился Афанасьич.
- Сейчас пройдет, - пробормотала Докки.
- Болит где?
- Нет, - сказала она, чувствуя, что ей стало легче. - Просто плохо спала и…
- Э, барыня, - протянул он и покачал головой. - Я уж подозревал с некоторых пор, а теперь вижу: так и есть.
- Что ты видишь? - Докки с тревогой взглянула на Афанасьича.
- То, что это пройдет через восемь месяцев. Вот что я вижу.
Она недоуменно сдвинула брови, а когда догадалась, о чем он говорит, то смутилась и испугалась, вдруг вспомнив, что у нее не было обычных недомоганий, которые должны были случиться еще во время ее пребывания в Ненастном. Из-за всех треволнений она как-то не обратила на это внимания, попросту забыла, и сейчас неожиданно поняла, что…
- Нет! - воскликнула она. - Нет! Этого не может быть!
- Значит, может, - стоял на своем Афанасьич.
Докки в волнении сжала руки. Она всегда была уверена, что бесплодна. Айслихт не раз попрекал ее этим, заявляя, что она ни на что не годится - не может ни удовлетворить мужа в постели, ни понести ребенка, как подобает примерной жене.
- Дело сделано, - сказал внимательно наблюдавший за ней Афанасьич. - Что ж теперь так переживать?
- Этого не может быть, - упрямо повторила Докки. - Просто я нервничаю и…
- Что ж я, баб в тягости не видел? - возразил Афанасьич. - Еще когда моя Татьяна понесла, замечал: и глаза по-другому смотрят, и походка меняется, да и по утрам тоже бывало, как она поест чего - тут ее и вывернет.
- А что с глазами? - удивилась Докки.
- Сияют по-особенному и будто в себя заглядывают, - пояснил он. - Вот и у вас сейчас так. Я еще в Ненастном приметил, но молчал до поры. Думал, если ошибаюсь, так что вас попусту баламутить.
- Так ты думаешь? - Докки растерянно посмотрела на Афанасьича, тот утвердительно кивнул.
"Значит, правы были те, кто утверждал, что мужчины тоже могут быть бесплодными, - подумала она, припомнив разговор между дамами на эту тему. - От Айслихта я не забеременела и за четыре месяца, а после одной ночи с Палевским… Или это потому, что я ненавидела мужа, а когда оказалась вместе с любимым человеком, то сразу понесла?"
Она невольно помотала головой, вспомнив, как Палевский был осторожен в мгновения своей страсти и делал так, чтобы предохранить ее от последствий их встречи. Только однажды он не позаботился о ней - в тот злополучный первый раз, когда все случилось так неожиданно, быстро и неудачно. Неужели именно тогда, когда у них ничего не получилось, она и попалась? Докки мысленно застонала, едва представив, в каком оказалась положении.
- И что теперь делать? - испуганно прошептала она, умоляющими глазами глядя на Афанасьича. Она слышала, что женщины могут каким-то образом освободиться от нежелательной беременности. Но одна мысль, что она убьет своего ребенка - ребенка Палевского, привела ее в ужас.
"Нет, я не смогу на это решиться! - мысленно воскликнула она. - Не смогу и не хочу! Никогда!"
Но как ей рожать, если она не замужем? И нет никакой надежды, что Палевский, даже если узнает о ее беременности, женится на ней. Он сделал все возможное, чтобы она не оказалась в такой ситуации, значит, он не хотел внебрачного ребенка от своей мимолетной связи.
- Как что? - удивился Афанасьич. - Рожать.
Докки в отчаянии закрыла глаза. В обществе встречались незаконные дети, появившиеся на свет от любовной связи мужчин с женщинами низших слоев. Таких детей их отцы или усыновляли, или брали на воспитание, затем помогая им устроиться в жизни. Для женщин все было куда как сложнее - им приходилось выдавать плод незаконной связи за ребенка собственного мужа, и Докки не раз слышала сплетни по поводу предполагаемого отцовства того или иного младенца, появившегося у некоторых светских дам. Но у нее не было мужа, имя которого она могла бы дать своему ребенку.
- Родим ребеночка, - тем временем говорил Афанасьич. - Мальчика там, аль девочку, маленькую такую. Вот счастье у нас будет…
- Но как… что я скажу? Ребенок же будет незаконным, - упавшим голосом сказала Докки.
- Как это незаконным? - он нахмурился. - Напишите орлу своему: мол, так и так. Должен жениться, а как иначе? Не со служанкой какой баловался - с барыней. Теперь только под венец одна ему дорога.
Она судорожно сглотнула, не зная, как объяснить Афанасьичу, что Палевский не намеревался на ней жениться, да и сама она никогда не сможет потребовать от него подобной жертвы, идущей вразрез с его планами и желаниями.
- Видел, видел я, к чему все идет, - продолжал Афанасьич. - Думал, сговорились вы. Я же вас знаю: ежели вы решились его до себя пустить, то серьезные чувства к нему питаете. А он, что же, просто погулять? Потому и не пишет?
Докки покачала головой.
- Не пишет, - сказала она.
- Ну и не надо нам его! - рассердился Афанасьич. - Без него обойдемся! Слава богу, средства есть, ни на кого рассчитывать не нужно. Как выяснится, что с войной и где французы, поедем в Ненастное, на природу. А как приметы появятся, за границу подадимся, чтоб соседям повод судачить не давать. Какую страну спокойную выберем - вон ваши путешественники сказывают, сколько мест хороших есть. Там и схоронимся, пока не родите да не оправитесь. А потом скажем - воспитанника нашли али родственника какого дальнего покойного мужа встретили и дитя у него взяли.
Докки немного приободрилась.
- Думаешь, получится?
- А как же! Получится непременно, - твердо сказал Афанасьич.