- Представьте себе - знаю, - огрызнулась она. - Но вы исчезли, и у меня не было оснований думать, что вы вспомните обо мне посреди своих ратных дел.
- Но я помнил, - сказал он и посмотрел на нее так, что у Докки остановилось дыхание. Воздух вдруг стал ощутимым и вязким. Он вдруг рывком поднял ее с кресла и притянул к себе, поцелуем накрывая ее задрожавшие губы. Она глухо охнула, прильнула к нему, забыв обо всем на свете, впитывая в себя запах и тепло его тела и чуть не теряя сознание от его близости. Он целовал ее исступленно, и она отвечала ему со всей накопившейся в ней за эти долгие месяцы страстью и нежностью. Ее руки обвили его шею, пальцы ерошили его волосы, гладили виски и скулы, а он все сильнее и сильнее сжимал ее в объятиях, в какой-то момент чуть вздрогнув и немного отстранив ее от себя.
- Ваша рана?! - воскликнула Докки.
- Пустяки, - отмахнулся он, перевел дыхание и вновь потянулся к ней.
- Ах, Дотти, Дотти, - шептал он между поцелуями. - Я так тосковал по вам…
- Поль, Павел… - она водила пальцами по его коже - теплой и гладкой, не в силах поверить, что он с ней, что все происходит так, как она представляла в мечтах, считая их безнадежно-несбыточными.
Но словно вернулась та волшебная ночь, которая, казалось, не могла повториться: то безумство, страсть и упоение друг другом. Его руки заскользили по ее податливому телу, привлекли к своему, и она почувствовала всю силу его желания, противостоять которому было выше ее сил.
- Я хочу вас, - тихий голос обволакивал ее, а его пальцы теребили завязки ее белья, освобождая от того лишнего, что мешало им соединиться. Каким-то образом Докки оказалась сидящей на краешке стола, он встал меж ее ног, и спустя томительные и незабываемые мгновения их тела слились в единое целое, время остановилось, а ощущения были такими острыми, почти невыносимыми, что она чуть не расплакалась.
- Что вы со мной делаете? Это сумасшествие, - Палевский вздохнул и лицом уткнулся в ее шею, продолжая крепко сжимать в своих руках. Докки потерлась щекой о его волосы, растворяясь в чудесно-блаженном состоянии. Она была готова вечно оставаться в его объятиях, но он выпрямился, отодвинулся и спустил ее на пол. Ноги ее не держали. Она уцепилась за него, и он с нестерпимо довольной ухмылкой помог ей сесть на диван.
- Так и знал, что вы не забыли меня, - заявил он, приводя себя в порядок и подбирая ее панталоны, валявшиеся на ковре.
- Я и не утверждала обратного, - Докки в замешательстве выхватила у него свое белье и скомкала в руках.
"Ужасно самонадеянный человек, - подумала она. - И ведь знал, что я не забыла его, но все равно устроил эту сцену ревности… И до чего неловкая ситуация…" - Докки растерянно посмотрела на свои панталоны, зная, что скорее умрет, чем станет натягивать их в его присутствии. Она огляделась и попыталась незаметно засунуть их под диванную подушку. Палевский же уселся напротив в кресло и насмешливо наблюдал за ее смущенными действиями.
- И все же вы мне не писали, - наконец сказал он. - Вы боялись, что кто-то узнает о нашей связи? Или решили ограничить ее единственным свиданием?
- Конечно, я не хотела, чтобы кто-то узнал… - рассеянно ответила Докки, не понимая, почему он так настойчиво твердит о письмах. Сам он не счел возможным прислать ей хотя бы записку, но почему-то был убежден, что ей следовало строчить ему письма в армию. Она же совсем не хотела сейчас это обсуждать, как и вести любые разговоры, а предпочла бы сесть с ним рядом, прижаться к нему, зарыться лицом в его шею, ни о чем не думать, просто наслаждаясь его близостью.
Но Палевский смотрел на нее и ждал ответа, поэтому Докки попыталась сосредоточиться и как-то объясниться.
- Вы считаете, что та наша встреча… - она не смогла выговорить слово "связь". Оно казалось ей холодным и непристойным, принижающим значение необыкновенных ощущений, которые, как она надеялась, возникли между ними в ту незабываемую ночь.
- Наша встреча, - повторила она, - состоялась случайно… Я и не подозревала, что вы расцените ее как… как связь.
- Вы можете назвать то, что между нами произошло, как-то иначе? - он окинул ее таким выразительным взглядом, что она покраснела.
- Я не знаю, как это можно назвать, - пробормотала она, хотя считала, что это называется любовью. По крайней мере с ее стороны. - Мы встретились, и так получилось, - она еще пуще залилась румянцем, - что мы провели вместе ночь… Но я не думала, что… что будет продолжение.
"И последствия", - про себя добавила Докки.
Тогда она не думала об опасности забеременеть, поскольку была уверена, что бесплодна. Да и тогда ей вообще было не до того, хотя он старался уберечь - и не только ее, но и себя - от нежелательных последствий. Нежелательных для него, поскольку наверняка ему не нужен ребенок, появившийся в результате случайной связи. От женщины, с которой он не собирался связывать свою судьбу.
Ей стало нестерпимо горько, и было ужасно неприятно слышать это нарочито им произнесенное слово "связь", словно он заранее хотел оговорить ее место в своей жизни и показать, что ей не следует рассчитывать ни на что другое.
- Так вы не писали мне, потому что мы не успели обсудить наши отношения? - уточнил он, по-видимому, не догадываясь, как мучителен для нее этот разговор. Она не любила выяснять отношения и знала по опыту, что это никогда не приводит ни к чему хорошему. Во всяком случае для нее. Все попытки объясниться - с родителями ли, с братом, с Мари - заканчивались еще большим непониманием, обидами и ссорами.
Она вздохнула и откинулась на спинку дивана, в то время как он продолжал:
- Я считал, что между нами все ясно и без слов. И, признаться, ждал ваших писем. Вы же предпочли проводить время со Швайгеном, не думая о том, что я могу беспокоиться по поводу вашего молчания, волноваться, благополучно ли вы добрались до дома, перенесли дорогу, вспоминаете ли меня, ждете ли нашей новой встречи.
Палевский встал и опять заходил по комнате, прижимая рукой рану. Докки с состраданием посмотрела на его бок, не понимая, чего он добивается этим разговором. Очередное упоминание о Швайгене показалось ей чрезмерным, разве что его слова о том, как он волновался за нее, приятно обрадовали.
- Я не проводила время со Швайгеном, - сказала она. - И не знаю, с чего вы это взяли. Что касается волнений - я тоже переживала за вас. Ведь вы находились на войне. А потом это известие о вашем ранении…
- Вы так беспокоились, что не в силах были ответить мне? - как-то невесело усмехнулся он.
- Ответить? - недоуменно переспросила Докки.
- Я думал, может быть, вас испугала моя пылкость, - продолжал он, - или на что-то обиделись. Я и приехал-то в Петербург, чтобы увидеться с вами и прояснить все эти недоразумения, - он посмотрел на нее, и его блестящий взгляд так взволновал Докки, что она встрепенулась, начиная верить… надеяться на чудо.
"Он беспокоился, он переживал, он приехал меня увидеть! Когда я думала, что он забыл меня, он думал обо мне, мечтал о встрече, тосковал… Неужели?"
Она боялась даже про себя произнести те слова, которые стали оживать в ней, хотя его взгляды, его разговор, даже его ревность к Швайгену - все говорило о том, что он неравнодушен к ней. И он сказал, что приехал сюда из-за нее…
- Я решил было, что не нужен вам, - сказал Палевский. - Но проявленная сейчас вами… хм… пылкость показала, что я все же не оставляю вас совсем равнодушной. Судя по вашим словам, нам следует разумно обговорить наши отношения - как взрослым людям, отдающим себе отчет в собственных стремлениях и желаниях, - на то время, что мы будем вместе.
И он заговорил о взаимных обязательствах, об удобствах временной - он всячески подчеркивал это, во всяком случае, как показалось Докки, связи, о верности, которую они должны хранить друг другу в этот период их жизни, а она то краснела, то бледнела, слушая его невозможные и унизительные для нее рассуждения. Ее надежды вмиг лопнули, как мыльный пузырь, и в груди стало тесно и больно.
"На время, на время, - стучало у нее в висках. - Боже мой! Какая я наивная и глупая! Ведь знала, знала, что могу быть только его любовницей, но все равно надеялась - вопреки всему здравому смыслу. Ему не приходит в голову, что верность хранится, когда людей связывают чувства, а не обязательства, никто другой тогда им просто не нужен. И мы стали близки не потому, что так нам было удобно, а потому, что желание захлестнуло нас. Теперь он решил, что на какое-то время я могу стать для него приятным разнообразием. Но, чтобы я не строила в его отношении никаких планов и не рассчитывала на что-то большее, он высказывает мне все эти свои соображения, планируя нашу связь по принципу военной операции, с присущими ей стратегическими и тактическими задачами. Интересно, так он объяснялся со всеми своими пассиями или только со мной?"
Она отчаянно пожалела теперь, что не устояла - не тогда, на Двине, а сегодня, - перед его и собственной страстью, и отдалась ему со всей пылкостью своей любви, в то время как ему просто нужна была женщина, любая, как тем офицерам в гостинице Ковно, выстроившимся в очередь к служанке. Как многим другим мужчинам, стремящимся лишь удовлетворить свои потребности. Да, конечно, она ему нравится, нравится настолько, что он хочет вступить с ней в связь, но не настолько, чтобы не диктовать ей своих условий. И сразу пресечь ее надежды на что-то более серьезное.
"Будь я другой, - с ожесточением подумала Докки, - более светской, более раскованной, наверное, меня бы устроило такое положение вещей. Я была бы счастлива хоть какое-то время побыть с любимым… Нет, меня бы это устроило, если бы я его не любила и отнеслась к этой связи как должно относиться опытной, но равнодушной женщине, стремящейся получить удовольствие не от одного, так от другого мужчины. Но я не вынесу этого, любя его и зная, что в любой момент он может уйти от меня. Зная, что он не любит меня и что во мне зреет его ребенок, который ему не нужен так же, как не буду нужна и я сама через какое-то время…"
- Я никогда ранее не вступала в связи и не представляла, что они строятся на каких-то условиях, - тихо сказала она, когда он замолчал. - Мне казалось - и теперь я понимаю, как заблуждалась, - что мужчину и женщину связывает друг с другом чувство, а не расчетливое и удобное для обоих времяпрепровождение. Вероятно, вам трудно понять мои мотивы, но тем не менее я отказываюсь от столь любезного предложения вступить с вами в связь.
Он так сильно побледнел, что на его скуле отчетливо проступила ниточка старого шрама.
- Что вас не устраивает? - резко спросил он. - Что я обещал хранить вам верность? Или что призвал вас быть только моей, в то время как вам хотелось бы завести одновременно еще пару ухажеров?
Докки закусила губу, еле сдерживаясь, чтобы не закричать или не заплакать. Палевский же криво усмехнулся и взглянул на нее потемневшими глазами.
- Или вы предполагали, что прежде я на вас женюсь?
Она содрогнулась. Это оскорбительное заявление должно было уничтожить ее, но, как ни странно, придало ей сил.
- О, нет, - она встала, остро чувствуя, что на ней нет нижнего белья - и это разозлило ее еще больше. - Я прекрасно понимаю, что мне могут предложить руку только в двух случаях: в первом - видимо, самом невероятном, - если кто-то меня полюбит. Во втором, более реальном, - если кому-то понадобится мое состояние. Вы меня не любите, вам не нужны мои деньги, так что речи о браке и быть не может. Вдовы годятся лишь в качестве любовниц для кратковременной связи. В жены же вы выберете юную и невинную барышню, которая только и может быть достойна вашего имени и вашего кольца.
Она замолчала, но спустя мгновение тихо добавила:
- Прощайте!
Он постоял, пристально глядя на нее, затем небрежно поклонился и вышел вон.
Докки рухнула на диван, не в силах поверить, что своими же руками выставила его из дома.
"О, что же я наделала?! - вдруг ужаснулась она, уже бесконечно сожалея о своем поступке. - Зачем отвергла его из-за глупой, ложной гордости?! Лишила себя надежды видеть его, наслаждаться его объятиями… Почему не приняла его условия? Ведь все равно он скоро уедет в армию, а я… я уеду за границу… Так и так наша связь оборвалась бы, но я могла провести с ним хотя бы несколько дней…"
Докки заколотила кулаками по диванной подушке, и казалось, что сердце сейчас разорвется. "Чего я добивалась? - стонала она. - Неужели и впрямь надеялась, что он женится на мне, а не предложит эту унизительную связь? И почему она унизительная? Я ведь люблю его. А ради того, чтобы быть с любимым, можно переступить через никому не нужную гордость. И на что мне она - эта гордость - без него?!"
Глава VII
Нужно было собираться на обед к княгине Думской. Докки не хотела никуда идти, у нее не было ни сил, ни желания даже жить, не то что выходить из дома и отправляться на светский прием, где должен присутствовать Палевский, которого сейчас ей менее всего хотелось видеть. Но она не могла обидеть княгиню и должна была показать ему, что их ссора для нее ничего не значит.
С помощью Туси она облачилась в бальное платье (у Думской непременно бывали танцы) - бледно-лиловое, с низким вырезом, красиво облегающим грудь и подчеркивающим мягкую линию плеч. Цвет платья придавал лиловатый оттенок ее глазам, отчего они становились загадочными и глубокими. "Буду красивой и веселой", - думала Докки, разглядывая в зеркале свое бледное, изможденное лицо, на которое ей пришлось наложить немного румян, чтобы придать коже подобие свежести. Еще немного усилий: изящная прическа с локонами, заколотыми инкрустированными перламутром черепаховыми гребнями, и кружевной лентой под цвет наряда, аквамариновое колье на шее - и она стала выглядеть беззаботной светской дамой, отправляющейся за очередной порцией развлечений.
Внизу ее ждал Афанасьич. Встревоженно он посмотрел на нее, но Докки лишь покачала головой. Он понял, насупился и спросил:
- Подавать экипаж или еще рано?
Часы в холле показывали самое начало четвертого, на обеде ей следовало быть в четыре, а княгиня жила неподалеку - на Литейном проспекте.
- Рано еще, - Докки направилась было в библиотеку, но тут взгляд ее упал на ореховый столик, где на подносе лежало несколько записок. Она взяла их, и ее словно что-то ударило.
"Он все время спрашивал, почему я ему не писала, - неожиданно спохватилась она. - И упрекнул, что я не ответила… Не ответила… На что? На его чувства? Или…"
- Вызови мне Семена, - сказала она Афанасьичу и пошла в библиотеку, полная смутных подозрений, что Палевский не случайно говорил о письмах. Он не мог ожидать, что она первая напишет ему, и из его слов у нее теперь создавалось впечатление…
Дверь отворилась, и в библиотеке появился дворецкий. Почтительно поклонившись, он встал в ожидании приказаний.
- Семен, - Докки рукой пригласила его подойти поближе. - Семен, пока меня не было, ты все письма складывал на поднос?
- Как же барыня, все, - ответил он.
- Ничего не могло затеряться?
- Никак нет, - уверенно сказал Семен. - Как обычно: получал и клал на поднос. Невозможно было чему пропасть, ваша милость.
Докки задумалась.
- А ты помнишь, что за почта была?
- Записки разные, разноцветные, квадратиками сложенные, ну и продолговатые, - начал перечислять несколько обескураженный Семен. - Письма были - от поверенного вашего, от управляющего из Ненастного - еще когда вы в Вильне были, от книгопродавцев, из-за границы что-то было.
Докки кивала, вспоминая. От Букманна, от знакомых путешественников - из Англии, из Северной Америки… От господина Лукашева из Индии…
- А какие-нибудь… непривычные… попадались? - вопрос звучал странно, и вряд ли у дворецкого будет на него ответ, но она должна была точно выяснить.
Семен хмыкнул и почесал затылок.
- Была парочка пакетов необычных… с гербовыми печатями, - сказал он наконец. - Офицеры привозили. Мы со Фомой, сторожем, помню, еще обсуждали, что, видать, высокий чин письма шлет. Серьезные такие пакеты, армейские.
- Армейские?! - Докки до боли вцепилась в подлокотники кресла. - Но я их не видела!
- Как же такое может быть, барыня? - обиделся Семен. - Все лежало вместе. Может, пропустили?
- Нет, - она покачала головой, пытаясь понять, куда могли задеваться эти пакеты. - Не пропустила - их не было среди почты, когда я ее читала… А когда офицеры приезжали?
- Да, почитай, пару месяцев назад, - дворецкий задумался. - Мы как раз известие получили, что вы в Ненастном. Где-то тогда - в половине июля. Одно раньше, другое попозже.
"В армии у меня нет знакомых. Кроме него… Неужели он все же писал мне?! Отправил мне эти два письма и потому так настойчиво спрашивал, почему я не ответила? - заволновалась Докки. - А я не понимала, о чем он говорит… Но куда могли деться эти пакеты?"
- Кто-нибудь приходил сюда? Из знакомых, родственников? - на всякий случай спросила она.
- Да все ж вроде знали, что вас нет, - так что приходить? - недоуменно ответил Семен. - Разве ваша матушка - госпожа Ларионова - появлялась несколько раз. Мимо-де проезжала, чаю просила выпить. Мы ей чай и подавали… А что, нельзя было? - испугался он.
Она кивнула, зная привычку матери наведываться в особняк в ее отсутствие. Елена Ивановна считала своим долгом проверить, в порядке ли содержится дом и не распустились ли слуги за время отсутствия хозяйки. Потом докладывала, что лакеи играют в карты, что пол в холле блестит не так, как должно, газон в саду не подстрижен, а также о прочих провинностях челяди. Докки обычно все эти сообщения игнорировала и слугам не выговаривала, доверяя им больше, чем матери, любившей придираться к мелочам, не стоящим и внимания. Но на этот раз мать не жаловалась на слуг и вообще никак не упоминала о своих визитах в особняк дочери.
- Пакеты - они были здесь, когда заезжала Елена Ивановна? - спросила она.
- Как же упомню? - удивился дворецкий. - Хотя… у меня тогда именины были… двадцать первого числа… Точно, накануне как раз офицер приезжал с пакетом-то… со вторым уже. А барыня аккурат в день именин заходила.
- Она видела эти пакеты?
- Как же не видеть? Они ж на столике лежали, последнее прямо на виду. Госпожа Ларионова там что-то перебирала, спрашивала еще, есть ли письма от вас.
- Спасибо, Семен, - Докки отпустила дворецкого, а сама встала и заходила по библиотеке. Внутри у нее все клокотало.
"Он написал мне! Написал, и потому так обижен, что я не ответила, - она с трудом сдерживала слезы. - А я… я так ждала эти письма, так страдала, думая, что он забыл меня. Неужели мать увидела письма от него и забрала их? Тогда понятно, откуда она знает о "Дотти" - так он, должно быть, обращался ко мне. Забрала и прочитала. И посмела еще говорить, что мои любовники якобы похваляются связью со мной, рассказывают о том своим друзьям…"
Докки вспомнила, с каким нетерпением, с какой надеждой и волнением спешила из Ненастного в Петербург, как была убита отсутствием от него известий, как - вопреки всему - продолжала ждать его писем, с замиранием сердца ожидала почту, а потом плакала ночами.