Она не знала, что делать. Она навсегда рассталась с Палевским, оттолкнув его, по сути, выгнав из дома и из своей жизни. И его письма были ей уже не нужны. Но это ее письма! Пусть они поссорились, пусть он позволил себе бросить ей эту безжалостную фразу: "вы предполагали, что прежде я на вас женюсь?", до сих пор приводящую ее в исступление, но он все равно был ее возлюбленным, отцом ее ребенка.
Два письма! Она бы хранила их, перечитывала, плакала над ними, вспоминала пусть короткое, но такое счастливое время, когда они были вместе. Но мать… Мать вновь вмешалась в ее жизнь! Докки была почти уверена в том, что именно Елена Ивановна забрала ее письма, тем самым отняв у нее пусть призрачную и недолговечную, но радость. Ведь получи Докки его письма, то помимо того, что она была бы невероятно счастлива, и эти прошедшие месяцы стали бы совсем другими - не такими тяжелыми и безотрадными. У нее появился бы повод ему ответить, получить от него новые вести, и сегодняшний разговор мог сложиться совсем по-другому. Он не был бы так сердит из-за ее невольного молчания, а она… Кто знает, к чему привела бы их переписка? Вдруг… Вдруг сегодня он говорил ей эти ужасные вещи только из-за того, что счел ее равнодушной к нему? Думая, что ее прельстила лишь короткая связь со знаменитым генералом? Он даже что-то такое сказал о ее тщеславии…
"О, Боже, - Докки сглотнула подступивший к горлу комок. - Как все тяжело, как все запутано!"
Она подлетела к шнуру звонка и, чуть не оборвав его, дернула. Когда в дверях показался лакей, Докки крикнула:
- Экипаж, немедленно!
Она поехала к матери.
"Никогда, никогда не прощу! - думала Докки, глядя из окна кареты на проносящиеся мимо дома и улицы - она приказала кучеру гнать во весь опор. - Она сломала мне жизнь, выдав замуж за барона, а теперь вмешалась в мои отношения с Палевским… Если их взяла мать… Никогда не прощу!"
- Баронесса фон Айслихт, - объявил лакей в засаленной и потертой ливрее - мать не следила за облачением своей челяди, будто нарочно хотела показать, как при богатой дочери родители перебиваются в бедности, хотя они получали достаточно денег на содержание дома.
Докки, шурша шелком роскошного платья, вошла в тусклую залу, где находились ее отец и мать.
- Вы разве не идете к княгине? - удивилась Елена Ивановна, отложив бумаги, которыми занималась. Василий Михайлович, пригорюнившись над рюмкой наливки, рассеянно кивнул дочери и вновь погрузился в свои думы. Он никогда не вмешивался в семейные дела, вообще ни во что не вмешивался, полностью полагаясь на деятельный характер своей жены.
- Я заехала к вам по дороге к Софье Николаевне, - сказала Докки, хотя дом Думской находился совсем в другой стороне.
- И чем мы обязаны вашему посещению? - спросила Елена Ивановна - дочь так редко заезжала к ним, что подобное событие можно было отнести к из ряда вон выходящему. - Неужели вы наконец поняли, что нельзя так обращаться со своей семьей и…
- Я бы хотела переговорить с вами наедине, madame, если позволите, - сказала Докки. Она стояла, поскольку никто даже не подумал пригласить ее присесть.
- У нас не может быть секретов от Василия Михайловича, - заметила мать, но отец сам встал, прихватил рюмку с графином и зашаркал к выходу - он всегда старался избегать семейных сцен.
- Так что, Мишелю послать вам счета? - спросила Елена Ивановна, едва они остались одни.
- Нет, - сказала Докки. - Свои счета он будет оплачивать сам. Я приехала к вам по другому поводу. Отдайте мои письма!
Зная свою мать, она была уверена, что осторожными наводящими вопросами, как и откровенной попыткой разузнать о письмах, ей ничего не добиться. Елена Ивановна добровольно никогда не признается ни в каких своих проступках. Поэтому Докки решила рискнуть и пойти ва-банк, внимательно наблюдая за реакцией матери на ее слова.
- Какие письма? - та сделала недоуменное лицо, но Докки заметила, как она вздрогнула.
- Вы знаете, какие, - Докки не отрываясь смотрела на мать. - Письма от графа Палевского, которые вы забрали из моего дома.
- Как вы смеете такое говорить?! - возмутилась Елена Ивановна, глаза ее испуганно забегали по сторонам. - Пришло же вам в голову… Вы оскорбляете меня подобными подозрениями! - она выпрямилась, напуская на себя негодующий вид, и тем колким тоном, которого в детстве Докки так боялась, сказала: - Так вы признаете, что состоите в любовной связи с Палевским? Не случайно, не случайно о вас ходят все эти отвратительные слухи! Теперь он в Петербурге, и вы на глазах у всего общества готовы продолжать с ним встречаться? О, Боже! Не думала, что доживу до того дня, когда мою дочь назовут распутницей.
- Это вас не касается, madame, - прервала ее Докки. - Отдайте мои письма.
- Но у меня их нет. Зачем они мне?
- Затем, наверное, чтобы при случае поссорить меня с генералом, а то и воспользоваться ими в собственных целях, - Докки уловила ликующий огонек, промелькнувший в глазах Елены Ивановны, и поняла, что угадала мотивы, по которым мать могла не только прочитать, но и забрать письма графа. - С Палевским вы побоитесь связываться, а вот меня помучить для вас одно удовольствие, не так ли? Намекнуть о любовниках, о сплетнях, пари… При случае вытянуть из меня побольше денег…
- Вы делаете из меня чудовище! Вы так дурно думаете обо мне, хотя для того нет никаких оснований! Все, что я когда-либо делала для вас, происходило от заботы и беспокойства…
- Отдайте письма! - Докки не желала тратить на разговор с матерью больше времени, чем он того заслуживал, как и вновь выслушивать всю ее ложь.
- Я их не брала! Кто меня оговорил? Ваши слуги? - вознегодовала Елена Ивановна. - И вы им верите? Этому пройдохе Семену, который, верно, их потерял, а теперь наплел вам с три короба? Да может, писем и вовсе не было? Палевский наверняка лжет. Зачем ему вы? Не будь вы столь глупы, сами бы поняли, что, едва вы с ним распрощались на марше, как он тут же забыл о вас и взял себе из обоза другую. Всем известно, с военными девок едет - гуляй, не хочу. Вон, Кутузов, говорят, трех валашек в мужской одежде с собой возит, да и о Палевском я слышала, что…
- Письма!
- Нет у меня никаких писем! - не сдавалась мать, но бегающие глаза и наигранное возмущение выдавали ее, как и случайное упоминание о марше, во время которого Докки рассталась с Палевским.
Она вспыхнула и ледяным тоном сказала:
- Если вы немедленно не отдадите мои письма, с сегодняшнего дня я разорву с вами все отношения…
- Вы не посмеете!
- …от меня ни вы, ни Мишель не получите больше ни копейки - я лишу вас и содержания, что вы получаете. Кроме того, я расскажу всем, что вы меня обокрали.
- Вы не скажете такое о родной матери! Да вы опозорите себя! Вам никто не поверит!
- Поверят, и перед вами закроются двери всех домов Петербурга. Через поверенного все ростовщики и купцы в городе будут оповещены о том, что Мишель некредитоспособен. Сейчас ему дают деньги, думая, что я оплачу его векселя. Когда же выяснится, что баронесса Айслихт более не общается со своей семьей, никто никогда не даст ему взаймы. И еще… - Докки сделала паузу и выдала свое последнее, но очень весомое предостережение: -…я продам выкупленные мной закладные на Ларионовку.
По мере перечисления последствий ссоры с дочерью у Елены Ивановны вытягивалось лицо. Она явно испугалась, впервые по-настоящему испугалась, что все, что сейчас так методично излагала Докки, может быть осуществлено на самом деле. Но не в привычках матери было отступать. Она вскочила с кресла и язвительно выпалила:
- Вы не учли одного: что будет, ежели письма Палевского станут достоянием света? Представьте, все общество читает и обсуждает его послания к вам, да не просто, а потешаются над ним, над его чувствами… Он ведь решит, что это вы выставили их напоказ и унизили его. Он не только бросит вас, он отомстит - генерал относится к таким людям, с которыми опасно связываться. У него могущественные связи, и сам государь благоволит ему. Свое бесчестие он не простит вам никогда! И если генерал станет вашим врагом - вам не поздоровится! А я могу настроить его против вас…
Мать осеклась, вдруг осознав, что окончательно выдала себя.
- Итак, письма у вас, - Докки кивнула.
Именно этого признания она добивалась - и добилась.
- И вы, как я и предполагала, собирались ими воспользоваться…
- Они оказались у меня случайно, - попыталась оправдаться Елена Ивановна, чувствуя, что ее угрозы не оказали на дочь того действия, на какое она рассчитывала. Докки молчала, и мать ее, встревожившись еще сильнее, пробормотала:
- Там лежала какая-то газета, вам явно не нужная. Я взяла ее… почитать. И лишь дома обнаружила, что с ней прихватились и письма. Думала их вам вернуть, но как-то запамятовала, а теперь, когда вы угрожаете, они могут стать моей единственной защитой.
- Несите их сюда, немедленно! Иначе я не только сделаю все то, что обещала, но и расскажу Палевскому, как вы намеревались использовать его письма.
Елена Ивановна не на шутку растерялась, видя, что все ее планы рушатся на глазах, а дочь совсем не боится ее…
- Двадцать тысяч, - предложила она.
- Ни копейки, - Докки понимала: если не отступать, мать будет вынуждена отдать ей письма. Секунду поразмыслив, она направилась к дверям. - Честно говоря, эти письма мне не так уж и нужны, - уже стоя у порога, Докки оглянулась. - Генерал, конечно, удивился, что они пропали, а мне было достаточно сложить очевидное, чтобы догадаться, куда они могли подеваться. Если вы хотите их оставить у себя - оставляйте, но я сейчас же еду к поверенному, и с этой минуты будут прекращены выплаты вашего содержания. Конечно, мне придется рассказать Палевскому о ваших интригах. И тогда беречься придется уже вам. Как вы справедливо заметили, граф из тех могущественных людей, чей гнев может быть крайне опасен.
Докки повернулась и вышла в прихожую.
- Постойте! - крикнула ей мать. - Погодите, я сейчас… сейчас их принесу…
Через несколько минут она появилась, держа в руках два письма. Часть сургуча, которым они были запечатаны, оказалась теплой и отличалась цветом. Похоже, сломанные печати попытались подмазать и тем создать видимость их целостности.
- Могли не стараться, - Докки опустила письма в ридикюль. - Я знаю, что вы их прочитали.
- Но прежняя договоренность между нами остается? Я ведь вернула письма, - Елена Ивановна искательно заглянула в лицо дочери. Взгляд у нее был жалобный, лицо посерело и враз постарело. Она проиграла и знала, что теперь полностью зависит от милосердия дочери.
В Докки шевельнулась жалость, но тут в распахнутую дверь залы она увидела край ковра и кресло с изогнутыми ножками. И вспомнила, как несколько лет назад ее мать сидела в этом кресле, а Докки стояла перед ней на коленях, умоляя не выдавать ее замуж за Айслихта. Она рыдала, а Елена Ивановна, отхлестав ее по щекам, заявила, что не собирается терпеть истерики дочери, и велела слугам отвести Докки в комнату, где ее и продержали взаперти до дня свадьбы.
Докки нестерпимо захотелось сказать матери что-то злое, припомнить ту сцену, прочие страдания и унижения, доставшиеся на ее долю в этом доме. Но порыв улегся так же внезапно, как и появился.
- Бог с вами, - прошептала она и, не глядя на мать, пошла к входным дверям.
- Содержание будет выплачиваться, - сказала она на ходу. - Но остерегайтесь еще раз устроить нечто подобное. Второго шанса я вам не дам.
Уже в карете впервые за эти годы она с благодарностью подумала о муже. Без его денег она не смогла бы выйти победителем в этой схватке. "Вторая схватка и вторая победа - и все в один день, - подумала она. - Первая - над собой, вторая - над матерью".
Но почему-то она вовсе не чувствовала себя победительницей, напротив, ее вдруг охватила ужасная усталость. Дрожащими руками Докки прикрыла ридикюль, где лежали обретенные с таким трудом некогда долгожданные письма Палевского. Какую радость и облегчение принесли бы они, получи она их два месяца назад.
"Зачем, зачем все это? - думала она, уныло глядя в окно. - Все эти страдания, непонимания, обманы, предательства, страсти, встречи, разлуки? Ради чего? Зачем вообще живут люди - чтобы родиться, промучиться отпущенный им век и умереть? И всегда - даже в самые трудные, тяжелые минуты - все на что-то надеются… На чудо, которое принесет им облегчение и покой. А оно так и не появляется. Или появляется слишком поздно, когда уже ничего не поправишь…"
Она медленно раскрыла сумочку и достала два письма. Осторожно, по очереди, развернула оба, ласково разглаживая их рукой. Бумага была мятой, в пятнах, на некоторых словах чуть расплылись чернила… Почерк четкий, красивый, быстрый… Докки взяла первое письмо, датированное пятым июлем, и, вздохнув, начала читать.
К княгине Докки опоздала. Когда ее провели в комнаты, гости уже угощались свежей икрой, копченой рыбой, сыром, холодным мясом, печеньями и пирогами, прохаживаясь вдоль столов с закусками. Батареей возвышались бутылки со всевозможными напитками - от горьких настоек и водки до вин и бальзамов. Докки сразу заметила Палевского. Он стоял рядом со своей матерью в окружении знакомых. Едва она вошла, он бросил на нее мимолетный взгляд и отвернулся, и у нее все перевернулось в груди.
"Если бы, - думала она, направляясь к княгине, - если бы все сложилось по-другому, и не будь я столь глупа… Возможно, сейчас он улыбнулся бы мне и подошел… Нет, не стал бы он выставлять напоказ наши отношения, но у меня было бы совсем другое настроение - радостное, проникнутое ощущением счастья и предвкушением встречи. Мы могли бы разговаривать глазами, и от одного его проникновенного взгляда я бы парила от счастья…"
- Вот и наша дорогая баронесса! - воскликнула Думская и пошла ей навстречу.
- Опаздываете, милочка, - проворчала она, окинула Докки одобрительным взглядом, шепнула, что платье ей необыкновенно к лицу, и повела здороваться с гостями. Мужчины подходили, целуя баронессе руку, граф Петр Палевский оказался в числе первых приветствующих ее господ. Докки вновь поразилась сходству отца и сына, лишь отдельные незначительные черты отличали их друг от друга. Так, при ближайшем рассмотрении, ростом граф был пониже сына, губы у него были тоньше, нос - с небольшой горбинкой, выражение лица казалось добродушнее и мягче, но общее впечатление, как и светлые серо-зеленые глаза, указывали на их близкое родство.
- Очень приятно, баронесса, - проговорил он, улыбаясь. - Очень.
Подходили остальные мужчины. Докки машинально здоровалась с ними, с волнением ожидая встречи с Палевским. И вот он склонился над ее рукой со своим "madame la baronne" - необычайно красивый в темно-зеленом с золотом мундире, с лентой и блестящими орденами на шее и груди. Она затрепетала, увидев его так близко, и отчаянно заволновалась, когда его губы прикоснулись к ее руке. Ей хотелось надеяться, что он чуть продлит поцелуй или сильнее, чем предписывал обычай, сожмет ее пальцы, пока она неловкими и сухими губами дотрагивалась до его лба. Увы, его приветствие ничем не выделялось среди других. Он даже не выказал нарочитого равнодушия или холодности - вообще не проявил ни намека на какое-либо чувство.
Докки же находилась в мучительном смятении. Всего несколько часов назад она обмирала от страсти в его руках, а он был в ней, в запретном и сладостном тепле ее тела. Воспоминание о сцене в гостиной, о злосчастных панталонах, которые она пыталась запрятать под подушку, залило ее лицо румянцем, и ей пришлось опустить голову, чтобы он не заметил ее замешательства. Она уже не злилась на него. И не только потому, что тысячу раз пожалела об их разрыве и о своих глупых словах, вынудивших его на ответную резкость, но и потому, что наконец прочитала его письма и знала, что он имел все основания быть на нее сердитым. Но теперь их отчуждение было слишком велико, чтобы его можно было исправить или преодолеть. Ей было невозможно забыть его циничные слова, он же вряд ли когда простит ей отповедь, вызванную обидой и непониманием. И никогда ему не узнать, что она не писала ему лишь потому, что не получала его писем и не предполагала, что он так же тосковал по ней, как и она - по нему.
Когда он отходил, она не удержалась и посмотрела на него. Но напрасно: их взгляды на мгновенье встретились, и глаза его остались безучастны.
- Бабушка ворчит, что мало гостей, - сказала подошедшая к Докки Ольга, едва был закончен ритуал приветствий. - Всего где-то около шестидесяти вместо обычных восьмидесяти.
- Время военное, - рассеянно рассматривая блюдо с рыбой, ответила Докки. Есть ей не хотелось, но приходилось что-то пробовать, чтобы не вызывать недоумения других гостей.
- Где княгиня набрала нужное количество мужчин, если большинство сейчас в армии? - спросила она, подцепляя вилкой кусочек севрюги.
- С миру по нитке, - хмыкнула Ольга, потянувшись за пирожком с грибами. - Пригласила каких-то сановников, дипломатов, холостых офицеров Главного штаба и Адмиралтейства. Она невероятно довольна, что ее приглашение принял французский герцог - вон тот чернявый, невысокого роста, - Ольга показала глазами на щуплого господина во фраке с лентой через плечо. - В начале лета он приехал из Швеции - спасался от Бонапарте, а угодил как раз к войне. И английский посланник граф Уильям Каткарт, румяный, с пышными бакенбардами, что стоит с князем Рындиным. Ну и конечно, как она говорит, "неимоверное счастье", что ее любимец граф Поль Палевский после ранения надумал долечиваться в Петербурге и смог посетить ее сегодняшнее собрание. Кстати, - добавила Ольга, понизив голос, - здесь и Жени Луговская - бабушка никак не могла не пригласить ее - ведь они дальние, но родственницы.
Докки проследила за взглядом Ольги и увидела княгиню Жени в блестящем розоватом платье в окружении офицеров. Выглядела она ослепительно. Неподалеку от нее также в кружке мужчин сияла еще одна княгиня - Сандра Качловская.
- Все первые красавицы Петербурга, - пробормотала Докки; ее снедала ревность. По сравнению с этими дамами она, должно быть, выглядела серой мышкой.
"Если он в какое-то мгновение и пожалел, что наши отношения оборвались, - обреченно подумала Докки, - то теперь, верно, только рад этому обстоятельству. Ведь любая из этих красоток будет только счастлива обратить на себя - или вернуть - его внимание".
- А это графини Сербины, мать и дочь, вы, верно, встречались с ними в Вильне. Они там были примерно в то же время. Родственницы Палевских. Сербина мечтает выдать свою дочь Надин за графа Поля. Говорят, она всячески склоняет к идее этого брака мать Палевского - графиню Нину.
Докки только теперь заметила ангелоподобное создание в очередном белоснежном кружевном платье. Надин стояла с матерью рядом с Палевскими и застенчиво улыбалась генералу. Он что-то говорил ей, склоняясь к ее тщательно убранной цветами и лентами головке.
"Пережить несколько часов, - напомнила себе Докки. - Всего несколько часов…"