"Неловко!" - фыркнула про себя Докки. Палевский не знает такого слова и всегда делает только то, что хочет сам. Если он и танцевал с этой девицей, то исключительно по собственному желанию. Но что это было за желание? Заключить в объятия прелестное ангелоподобное существо? Отдать дань внимания предполагаемой невесте? Вызвать ревность у строптивой Ледяной Баронессы? Докки терялась с ответами на эти вопросы, надеясь только, что Палевский не настолько циничен, чтобы, имея невесту, проводить время с любовницей.
- Вы случайно не знаете, какие у него взаимоотношения с бароном Швайгеном? - вдруг услышала она.
- С бароном? - Докки заволновалась. - Боюсь, я не совсем понимаю…
- Дело в том, - Ольга несколько смутилась, - вчера я имела неосторожность заговорить с Палевским о Швайгене. Ведь барон служит под началом генерала, и я решила, что они друзья… Но граф Поль был весьма недоволен упоминанием имени Александра Карловича… Его лицо стало сердитым, а глаза блеснули таким нехорошим светом… Будто само существование барона его крайне раздражает.
- Хм, - Докки не знала, как ей объяснить сложившиеся отношения между Палевским и Швайгеном.
"Не описывать же себя в роли роковой женщины?" - растерялась она.
- Э-э… Они, кажется, повздорили в Вильне, - поразмыслив, осторожно сказала Докки. Ведь Швайген может рассказать Ольге эту историю во всех подробностях, хотя, возможно, сообразит, что той будет неприятно узнать, как он ухаживал за ее подругой.
- Да? - удивилась Ольга. - Странно. Барон такой спокойный и доброжелательный человек, да и граф обычно со всеми ладит.
"Потому что с Палевским никто не осмеливается ссориться", - подумала Докки. Ей было любопытно узнать, о чем же они говорили, но было неловко расспрашивать Ольгу. К счастью, той самой хотелось поделиться происшедшим.
- Граф заявил, что Швайген сладкоречив, чуть ли не коварен и имеет привычку волочиться за всеми дамами в округе.
- Ничего подобного! - Докки поспешила заступиться за барона. - Я наблюдала за Швайгеном в Вильне. У него общительный характер, он может выглядеть беспечным, но при этом в нем нет легкомыслия. Барон ведет себя достойно и вовсе не волочится за дамами. Мне он представляется цельным и благородным человеком.
- О, мне хочется вам верить, - Ольга немного успокоилась. - Примерно так я и ответила вчера Палевскому, в сердцах проговорившись, что часто общалась со Швайгеном, пока он находился в Петербурге на излечении, и нахожусь с ним в переписке. Можете себе вообразить, граф тут же переменил свою точку зрения о бароне, назвал его храбрым и образцовым офицером и чуть ли не пожелал мне с ним счастья… Я ничего не поняла, признаться.
- Палевского порой трудно понять, - пробормотала Докки, втайне радуясь, что генерал благодаря этому разговору с Ольгой наконец избавился от ревности к Швайгену.
Ей показалось, что она нашла причину, хоть и шаткую, по которой Палевский, плохо себя чувствуя, все же с бала отправился к ней в дом, откуда он незадолго до того был изгнан.
Когда Докки собралась ехать домой, к ней неожиданно подошел отец Палевского - граф Петр.
- Хотел поблагодарить вас за приглашение на вечер путешественников, - сказал он. - Нам сказывали, они проходят весьма интересно.
Докки отвечала вежливой улыбкой, хотя насторожилась.
Знает ли он, где и с кем провел эту ночь его сын? - заволновалась она, надеясь, что Палевский не счел нужным отчитываться перед родителями за свое отсутствие или придумал на то свою причину.
- Моя дочь сегодня даже приобрела какие-то карты и заставила нас вспоминать географические названия, на них нанесенные, чтобы мы не опростоволосились перед заядлыми путешественниками, - со смешком продолжил он. - Оказалось, мы с женой подзабыли, где находятся озеро Лача и город Мурсия, за что были заклеймены позором.
- О, думаю, вам не придется извлекать из памяти столь глубокие познания, - шутливо заверила она графа. - Скорее, этим займутся завсегдатаи вечеров, отдающие предпочтение подробному рассказу о тех местах, которые можно сыскать далеко не на каждой карте, чтобы никто другой не мог воскликнуть: "Я знаю!"
- Мы только на это и надеемся, иначе рискуем попасть впросак и прослыть неучами, о чем и заявила нам наша дочь, - заговорщицким шепотом поведал он.
- Но вы подали мне чудесную идею: экзаменовать своих гостей на детальное знание карт. Мурсию, думаю, можно будет поставить первым пунктом.
- И не забудьте о деревне Песье Болото в Вологодской губернии, - глаза графа Петра лукаво блеснули. - В ней всего восемь дворов, но, уверяю вас, она весьма живописна и стоит упоминания.
"Какой славный у него отец", - Докки была им очарована.
Граф стал рассказывать, как его сын внес свою лепту в семейное изучение географии, назвав какой-то город в Британии, который они битых полчаса искали на карте Англии, а потом нашли в Шотландии.
- Он задал нам задачу, а сам уехал, мы же отчаялись найти этот загадочный город, пока графиня случайно не взглянула на острова у берегов Шотландии, где мы его и обнаружили.
Докки представила такое чудесное семейное времяпрепровождение и подумала, что Палевский, верно, был поражен поведением ее родственников, столь разительно отличающимся от ему привычного. Но ее сейчас куда больше интересовало, где он, и она осторожно поинтересовалась:
- Ранение генерала позволяет ему вести светский образ жизни?..
- Ему бы лучше лежать в постели, - сказал граф Петр. - Но нужно знать моего сына: ему на месте-то не сидится, а в постель его и вовсе не загонишь - только ежели состояние совсем худое, как это было сразу после ранения. Но все хотят его видеть и уж завалили нас записками, депешами и бог знает чем. Рана его еще не зажила и болит, он же мотается по городу, пусть и не по своей воле. Графиня недовольна, что он столь небрежно относится к своему здоровью, но разве его удержишь?
Докки ревниво подумала о бесчисленных дамах, жаждущих его внимания, расстроилась и вскоре откланялась.
"Теперь я буду все время ждать его, будто он для меня свет в окошке", - сердилась она, входя в свой тихий особняк. Но Палевский и был для нее единственным светом, единственной радостью ее жизни, и она знала, что будет ждать его и радоваться, когда бы он ни соизволил появиться.
Докки медленно прошла к лестнице, направляясь в свои апартаменты, как услышала голос Афанасьича, громко провозгласившего:
- Ну, по холодненькой, оп-оп!
Она остановилась, заметив свет под дверью, ведущей в диванную.
"С кем это он?!" - Докки подошла, распахнула дверь и в неярком свете нескольких свечей увидела расположившихся за низким столиком, уставленным бутылками и закусками, Палевского и Афанасьича, которые как раз в этот момент премило чокнулись и опрокинули в себя по рюмке явно горячительного напитка.
- Как это понимать?! - Докки грозно сдвинула брови, хотя внутри у нее все запело от счастья, и шагнула через порог.
При виде нее парочка поднялась, и по их блестящим глазам и раскрасневшимся лицам было заметно, что к этому времени они успели изрядно загрузиться "холодненькой".
- Барыня! - радостно воскликнул Афанасьич и развел руками, покосившись на генерала. Палевский в весьма затрапезном виде - без сапог, в чулках, панталонах и незастегнутой сорочке, под которой виднелись бинты, небрежно поклонился, держась рукой за спинку стула.
- Madame la baronne, - глаза его сверкнули, когда он посмотрел на ее наряд - то самое зеленоватое барежевое платье, которое она надевала на бал в Вильне. Его пристальный взор так медленно и чувственно заскользил по ней с головы до ног, отмечая все изгибы фигуры и детали одежды, что Докки покраснела.
- Что здесь происходит? - спросила она, стараясь говорить строго, хотя вид самых дорогих ей людей, уютно расположившихся вместе, наполнил ее душу бесконечной радостью.
- Сделали перевязку его благородию, - Афанасьич показал на корзину с бинтами и корпией, задвинутую под стол, и кружку с заваренными травами.
- Сделал перевязку и напоил раненого водкой… - Докки с укором посмотрела на слугу.
- Ни боже мой! - возмутился Афанасьич. - Его благородие принимают только настойку. Для общего укрепления…
Присмотревшись, она увидела, что и действительно рюмка Палевского наполнена не водкой, а бурой настойкой.
- Настойку, значит, - она сердито взглянула на ухмыляющегося генерала, который напивался с Афанасьичем, в то время как она напрасно прождала его весь день.
- Присаживайтесь, madame la baronne, - Палевский придвинул ей стул. Как ни странно, на ногах он держался твердо, несмотря на значительно опустошенную бутыль с настойкой.
- Вы предлагаете мне пьянствовать вместе с вами?! - поразилась Докки. - Да что же это…
Афанасьич засуетился вокруг столика, переставляя с места на место бутылки и двигая тарелки со своей излюбленной закуской под "холодненькую" - с черным хлебом, ломтями сала, солеными огурцами и грибами.
- Сейчас все приберу, барыня, - шумно стал уверять он ее. - Мы всего чуток-то посидели… Для общего укрепления организму…
Он подхватил салфетку, тарелку и, заявив, что ему нужно отнести это в буфетную, вышел.
Палевский же шагнул к Докки и положил тяжелую руку на ее плечо.
- Вы не предупредили меня, что приедете вечером, - с укоризной сказала ему Докки, с трудом сохраняя самообладание от его близости.
- Это само собой разумелось, - он пожал плечами, явно не собираясь обсуждать свои действия, наклонился к ней и жарко прошептал:
- Тогда в Вильне, когда я увидел вас в этом платье, - легким касанием он провел пальцами по краю ее декольте, - мне безумно захотелось дотронуться до вас вот так и так…
Его ладонь заскользила вверх, погладила изгиб ее шеи и плеча, вновь спустилась к вырезу платья и замерла у груди. Его рука - горячая и настойчивая - обжигала ее кожу.
- Тогда этого было нельзя, а теперь… - его пальцы продолжили путешествие по ее груди, - теперь можно…
Хрипловатый голос Палевского сводил ее с ума.
- Я хотел вас тогда… безумно хотел… С самого начала, - признался он, глядя на нее чарующими глазами, в которых плясали огоньки свечей и загоралось желание. - Еще на виленской площади, когда увидел вас - такую сдержанную и холодную… И вы посмотрели на меня своими спокойными серыми глазами…
Его губы были в опасной близости от ее губ, дыхание отдавало горькой настойкой и той сладостью, которой она никогда не могла вдоволь напиться во время его поцелуев. Докки задрожала. От его слов и прикосновений по ее телу разлилась истома и ослабели колени. Палевский же, продолжая ласки, выглядевшие изощренной пыткой, говорил:
- Вы выглядели настоящей Ледяной Баронессой. Мне так захотелось растопить окружающий вас лед и заставить ваши глаза сиять. И сейчас они сияют, - шепнул он, прижимаясь щекой к ее щеке и потерся об нее, одной рукой поглаживая сзади ее шею, второй проводя по ее груди, животу, опять поднимаясь вверх до декольте, лаская открытую кожу.
- Вы мучили и дразнили меня своей неприступностью, - он шумно выдохнул в ее ухо и зубами прикусил маленькую бархатную мочку. - Но теперь вы - моя… Скажите это, скажите, что вы - моя!
Докки не могла говорить. Она еле дышала, уцепившись за него. Чудом она услышала нарочито шумные шаги Афанасьича в коридоре, отпрянула от Палевского, поправляя платье и приглаживая волосы. Он было насупился, но тут же довольно ухмыльнулся, глядя на ее взволнованный и взъерошенный вид.
- Я… э… - она оглянулась на слугу, который в этот момент вошел в комнату с подносом, на котором стоял фарфоровый чайный прибор.
- Вот, барыня, чайку вам заварил, - сообщил он.
- А мы еще по холодненькой! - одобрительно кивнул ему Палевский и усадил растерявшуюся Докки за стол, не преминув ласково сжать ее талию. - Madame la baronne, почтем за честь, ежели вы присоединитесь к нашей скромной компании.
- Не собираюсь присоединяться, - упрямо возразила она, глядя, как Афанасьич наливает ей вечерний чай с травами, который он заваривал для нее "для укрепления организму и здорового сна".
Палевский тем временем наполнил рюмки себе и Афанасьичу, и Докки не могла не заметить, что генерал, граф, не только не брезговал пить со слугой, недавним крепостным, но и не считал для себя зазорным позаботиться о его рюмке.
Афанасьич же, ничуть не смущенный поступком Палевского, будто все так и должно было быть, поднял свою рюмку и провозгласил тост:
- За нашу баронессу - чтоб с ней и здоровье, и счастье всегда пребывало!
- Buvons а madame la baronne! За ваше здоровье! - подхватил Палевский, глядя на нее блестящими глазами, и добавил, даже не сочтя нужным понизить голос:
- …qui renforce et la mienne. Et je vous le prouverai un peu plus tard…
Докки густо покраснела. Палевский же с Афанасьичем лихо чокнулись, хором провозгласили "оп-оп", стоя выпили до дна, с кряхтением закусили и сели, развалившись друг против друга.
- Хорошо идет! - одобрительно сказал Афанасьич.
- Хорошо! - согласился генерал и подмигнул Докки.
- Так вот я и говорю, - Афанасьич продолжил разговор, который они вели до ее прихода. - Я и говорю ему: ты, Захарыч, побойся Бога-то! Таких щук - чтоб более трех аршин - сроду быть не может. Это уж не щука, а кит какой. Захарыч уперся, как осел: нет, говорит, зимой вытянул такую. И тащит меня в сарай - хребет ее показывать. Я, говорит, специально сохранил, чтобы таким невежам, как ты, Афанасьич, показывать. Ну, пошли мы, гляжу, и впрямь: здоровенный хребет, но поменьше трех аршин будет. А Захарыч говорит: ссохся. Где ж видано, чтоб хребет усыхал?
Он с хрустом откусил кусок огурца.
- Как-то приятель мой при мне вытянул здоровенную щуку, - сказал Палевский и подцепил вилкой соленые рыжики. - Измерили: два аршина и три четверти.
- А где выловил? В озере аль в речке?
- В речке, - сказал Палевский и засмеялся, хлопнув себя по коленям:
- На лягушку.
- Это как? - заинтересованно спросил Афанасьич.
- Живца не оказалось, так лягушек наловили - и на крючок.
- Слыхал я, что можно так ловить, но сам не пробовал, - слуга подлил себе водки, а генералу - настойки.
- Ну, за удачный клев! - провозгласил он.
- И за больших щук! - поддержал его Палевский, поднимая рюмку.
Докки пила чай и с интересом прислушивалась к их разговору. Она не раз видела Афанасьича, ловящего рыбу, но представить Палевского, часами терпеливо сидящим с удочкой, было весьма трудно. Тем не менее он оказался заядлым рыболовом.
Наслушавшись вдоволь рассказов о пойманных и упущенных рыбах, под которые так славно пилась "холодненькая", Докки отправилась спать, пожелав веселой компании спокойной ночи.
Готовясь ко сну, она гадала, будет ли Палевский в состоянии прийти к ней в спальню или в подпитии уляжется в гостевой комнате. Она сердилась, что он предпочитает пить с Афанасьичем, а не быть с ней в то ненадолго отпущенное им время.
"Вот, пожалуйста, сидит там и рассуждает о каких-то щуках, - Докки отпустила горничную и легла в постель. - А я опять жду его, хотя он, верно, ужасно пьян…"
Она была бы рада видеть его и пьяным, хотя следовало бы выставить его за порог, если он осмелится… В этот момент снаружи коротко стукнули, дверь распахнулась и на пороге появился пошатывающийся силуэт Палевского, освещаемый свечой, которую он держал в руке.
- Дотти, Авдотьюшка! - нараспев воскликнул он и, осторожно ступая, двинулся через комнату по направлению к ней. Затаив дыхание, Докки смотрела, как он поставил свечу на прикроватный столик, быстро сбросил с себя одежду, лег рядом и… в следующее мгновение склонился над ней.
- Моя Дотти, - шепнул он.
Докки даже не успела опомниться, как его руки обняли и привлекли ее к себе, а губы жадно прильнули к ее губам…
Он опять ушел на рассвете и опять ничего не сказал о времени и месте новой встречи, а Докки так и не решилась его об этом спрашивать. То, что происходило, было слишком хорошо, чтобы быть правдой, но это было, и она боялась случайным словом или действием разрушить установившиеся отношения с Палевским.
"Немножко счастья, - говорила она себе. - Совсем немножко - перед долгой-долгой… разлукой…"
Теперь, когда ее мать прочитала письма Палевского, а он, не скрываясь, приходил к Докки, имя отца ее ребенка не будет секретом для общества. Ей придется долгие годы, может быть, всю жизнь, провести на чужбине, и она заранее тосковала по России, Петербургу, по своему дому. О том, каково ей будет жить без малейшей надежды увидеть Палевского, - она предпочитала не думать.
Глава XI
При воспоминании о прошедшей ночи лицо Докки то и дело заливалось краской. Предположения о том, что после посиделок с Афанасьичем у Палевского достанет сил лишь добраться до постели, оказались несостоятельны: ни изрядное количество выпитой им настойки, ни раны не помешали ему еще долгое время не давать ей спать. И сегодня Докки никак не могла сосредоточиться на своих ежедневных занятиях, мыслями постоянно возвращаясь к его ласкам и словам, которыми Палевский одаривал ее с необыкновенной щедростью.
"Всего две ночи, проведенные вместе, - и я уже привыкла спать в его объятиях", - думала она, уныло глядя в учетную книгу, куда следовало записать текущие расходы и где за все утро появилась лишь одна, и то недописанная строчка. В конце концов она оставила это бесполезное занятие и вновь перебрала полученную сегодня почту, среди которой, конечно, не было записки от Палевского. Докки опять не знала, когда он появится, следует ей ждать его дома или ехать на вечер, куда была приглашена и где могла встретить его с той же долей вероятности, что и накануне.
Днем, когда она уже не находила себе места, разносчик доставил в особняк огромный букет белых гвоздик, к которому была приколота карточка с именем Палевского.
"Даже слова не написал", - подумала она и обрушилась на Афанасьича, давая выход накопившемуся за это время раздражению.
- Вы с графом делаете все, чтобы наши с ним отношения стали известны всем, начиная от слуг и посыльных и заканчивая обществом.
- Это орел вам цветы дарит, я здесь ни при чем, - Афанасьич поставил вазу с букетом на стол и пожал плечами. - Напротив, я всячески скрываю…
- Ты скрываешь! - Докки сердито откинулась в кресле. - А кто, интересно, пускает его в дом в любое время и без доклада? Кто вчера пил с ним в гостевой комнате? Вот уж: рыбак рыбака…
- Чуток приняли для укрепления…
- Знаю я ваше укрепление! Все слуги, верно, уже обсуждают его визиты.