– Отделу кадров виднее, – повторил тот уже раздражённо. И точно, как начальник отдела опустил глаза в бумаги. Только он бумаги в руках не держал. Они лежали на столе, и когда Трофим вышел, директор читать их не стал. Он по-прежнему смотрел на дверь. Просто дверь была напротив его стола и, отрываясь от бумаг, он всегда на неё смотрел. Взгляд потерял оловянное выражение, но не стал почтительным, как при начальстве, а сделался мрачным и даже злым. Не то, чтобы волновало отсутствие хорошего ударника, лучше б он был, но сойдёт и так. Всё сойдет, в конце концов, кроме начальственного гнева. Но начальство "там". А здесь в цирке не любил он сталкиваться с ограничением своей власти. Не любил и отменять решения, даже вопреки разумным доводам. Это иногда вредило работе, зато все знали, что на слово директора можно положиться. Для обещаний, которые не будут выполнены, существовал заместитель. И сейчас директор как бы опустился рангом ниже. Обещание нарушено вопреки его желанию, это вдвойне противно. Короткий разговор с секретарём партийной организации, очень вежливый: секретарь никогда не забывал, что он подчинённый. Но и директор знал особый характер этой подчинённости, не только ему, но и в обход его кабинета, в другие, и даже прямо к тем кто, как уже было сказано, великую идею непосредственно олицетворяет. Никогда бы не попасть молодому человеку на такую должность, не имей отец его доступа уже на самый-самый верх, на такой верх о каком и подумать страшно, к тем, кто, приезжая в абсолютно недоступное директору, охотничье хозяйство, помнит – в лицо и по имени-отчеству! – здешнего егеря. Фамилию своего заместителя большой человек может забыть, но егеря, шалишь! – помнит и даже с похмелья. Именно егерем был отец молодого человека. Мало ли чего может он шепнуть в то или другое начальственное ухо, между двумя выстрелами. Ссоры с таким подчинённым лучше избегать. Ударник мелочь и можно бы настоять на своём, но "там" ничего не забывают. Одна мелочь, другая... и появляется мнение. Кто его высказал? Как распространялось? Не твоё дело. "Есть такое мнение" Всё. Конец. Не надо.
Но противно. Его одёрнули. Он не любил, когда его одёргивали. Он сам одёргивал. Не технический персонал, конечно и не рядовых артистов, для этих есть младшее начальство. С ними он вежлив, корректен и недоступен. Зато это младшее хорошо знало, каким бывает директор, сбрасывая холодную вежливость. Был даже один инфаркт: дама оказалась слабонервной. Кто бы мог подумать! Но это пока ты директор. Почтительные взгляды. Просторный кабинет. Комфортабельный автомобиль, чёрный, изволите заметить! Хотя, это уже просто везение.. Чёрный ему, всё-таки, не положен. Но есть. С молчаливым – мало ли какие дела у директора! – шофёром. Представив, что это вдруг исчезнет, он почувствовал себя мальчиком-сиротой. Да. Мальчишка набитый дурак. Ляпнул, что знал о планах этого клоуна. Может и он собирается? Чёрт с ним, к цирку это уже отношения не имеет. С директора не спросят. А какой нагоняй получил за клоуна! "Не работаете с людьми!" А что можно было сделать? Возили бы по заграницам, никуда бы не уехал. Нет, хотят и рыбку съесть и... в кресле удержаться. В общем хорошо, что мальчишка болтун и дурак. Мало ли что он, директор, знает и не спешит рассказывать?! И начальство тоже кое-что знает, можно не сомневаться. Про дачу, отделанную цирковыми плотниками в рабочее время и что работу им оплатили по наряду, как государственную и про другое. Но молчит начальство. Во-первых, дача не отъезд, а Израиль. Есть разница! Во-вторых, "что можно Юпитеру того нельзя быку". А уж, трепаться не думая о последствиях нельзя ни быку, ни Юпитеру. Из-за быка... то есть, из-за телёнка! – Юпитер получил по носу. Пусть убирается. Щелчок придётся пережить. И надо быть внимательнее к сыночку егеря. Не допустить прокола. Теперь мода на молодых руководителей. Он сам был молодым руководителем и рвался вверх. Умерим желания, всяк сверчок знай свой шесток. Нежно погладил полированную поверхность "шестка" и улыбнулся. Можно жить самому и о дочке позаботиться. Нет, артисткой он её не сделает. И режиссёром, просто режиссёром – тоже. Чтобы твёрдо стоять на ногах, она должна быть доктором искусствоведения. Для начала кандидатом. Пока ей готовят диплом, но уже надо заботиться о диссертации. Конечно, придётся и самой поработать, но пока пусть гуляет. Молодость не повторяется, тем более у женщин. Мужчина, другое дело. Молодость прошла, но жизнь в разгаре! Он подумал о своей любовнице, об её тугом теле и блудливых глазах. На манеже мало чего стоит, зато в постели! – и директор судорожно передернул плечами. Паренёк из провинциального городка, женившись ещё в институте на интеллигентной девушке, он и вообразить подобного не мог! Стоп. Не думать об этом. Не думать! Не время. Многое принесено ей в жертву. Взлетел бы высоко, не знай все кругом и наверху тоже об её пьяных похождениях. Он тоже знал, что она шлюха и про себя называл её шлюхой, но старался не узнавать ничего конкретно. Всё равно – то слухи дошли, то анонимку подбросили. На гастролях оставила у себя в номере известного киноактёра. Вечером, когда актёр лежал на спине, а она, дёргаясь на нём, изнемогала от подступающего оргазма, раздался телефонный звонок. Это звонил директор, специально задержавшись в кабинете. Говорила с ним, даже не прерывая движений. Задыхаясь, как он думал, от нежности к нему. Кому рассказал актёр? Кто настрочил анонимку? Она плакала и клялась, что всё ложь. Он делал вид, что верит, не мог от неё отказаться, не мог и отомстить актёру: знаменит и недосягаем, к тому же из другого ведомства. Если б он был цирковой! Директор знал, что потеряй он возможность создавать ей в цирке особое положение, эта сука бросит его в тот же день. Но пока она не решится. Пока он директор. И будет директором. А этот... Щенок... Он придвинул бумаги.
…В приёмной Трофим на минуту остановился. Осмотрелся в последний раз. С первой до последней строки прочёл доску на двери кабинета Дни недели, часы, приёма. И крупно фамилия директора – КОМАРОВ.
2.
Шла вторая половина дня. Трофим сидел на гранитном парапете перебирая в памяти места, где может понадобиться ударник. Человека "с улицы" не возьмут. Знакомые? Где искать? Что? Привет! На ловца и зверь бежит. Перед ним стоял Филька. Тот самый, что крикнул когда-то: "Тётя Мотя, так ты стукач?" "Везучий я! – подумал Трофим. – Решкина встретил, а сегодня Филиппа". Везет.
– Я тебя не узнал, чувак, – сказал Филька. – Даже мимо прохилял. Параша летела, то ли жмурика ты врезал, то ли все кости переломал. Инвалид. А ты ништяк!
– Ништяк толстяк холостяк, – весело сказал Трофим, подражая Ивану Афанасьевичу. Не все переломал. Как насчёт работы?
– Была бы шея, хомут найдём, – Филька поморщился. – Побазлаем с чуваками. Сейчас не до того.
– Всемирный потоп?
– Могут разогнать оркестр. Репетнули новую программу. Клёво – полный модерн. Ещё из рок-оперы "Иисус Христос суперзвезда", слыхал? Ну вот. У нас пара солистов новых – блеск! Как всегда, в ДК лабаем, что по их понятию, а сами ждём левака. Нашли тихий клубешник. Собрались, начали, все довольны. И только мы на бис повторили "Иисуса", гляжу, а сбоку профорг из кузнечного цеха. Глухой, как бетон и смолоду помнит единственную песню, про кузнецов "...и дух наш молод" Сидит в углу, морда злая, а рядом тётя Мотя блестит от счастья, как солдатская пуговица. Навёл сука. Мы его не стеснялись, думали – дурак, не поймёт. Сами дураки. Шьют нам теперь антинародную музыку и ещё религиозную пропаганду. Поехали, сам увидишь.
…Комната оркестра была заперта и на двери висела записка: "Собрание в лекционном зале". Прошли длинным, тёмным коридором. Тусклая лампочка освещала дальний угол и дверь. Перед ней вокруг фаянсовой урны толпились курильщики.
– Общественность, – сказал Филька. – Верзо-дела. – Общественность посторонясь пропустила хромающего Трофима. Зал был узкий, длинный, похожий на продолжение коридора, только свет ярче. Музыканты сидели группой в задних рядах. Появление Трофима не слишком удивило. Не до того. Живой, так живой.
В зале гул.
– Вчера опять сборка полдня стояла, корпусов не дали, – народ был заводской, и все без объяснений понимали какие корпуса, кто не дал и почему.
– Я, говорит, всё равно глаз ей выбью, чтоб училке не жаловалась, – кто-то рассмеялся. – Ну я пугнул: за драку, мол, из пионерского лагеря заберу и вместо – У тебя крысы есть? – спросила пожилая женщина в белой нейлоновой кофте. И опять все рассмеялись.
– Тётю Полю с моим Сашкой вместе пугать хорошо. Так и буду теперь делать.
Тётя Поля смущённо покраснела.
… На сцену дали полное освещение. Там стоял длинный дощатый стол, покрытый красной скатертью. Возле него на стульях, сдвинутых в круг, сидели люди и тихо говорили, поглядывая редко в конец зала на музыкантов. Трибуна тоже была обита красным с гербом на изогнутом боку. Над сценой висел красный же транспарант с белой надписью: "Искусство принадлежит народу". Из коридора энергичной походкой вошёл пожилой, крупный мужчина в тёмном костюме с плечами, высоко подложенными ватой, за ним профорг, тётя Мотя и ещё двое. Трое пошли на сцену и передний, поздоровавшись за руку со всеми по очереди, поместился у стола на центральном месте. Председатель оказался чуть сбоку, остальные мигом расставили стулья и сели. Профорг и тётя Мотя на сцену не пошли, а сели в пустой первый ряд. Ещё два или три ряда за ними тоже пустовали, там одиноко сидел директор Дома культуры. Как директор, он, безусловно виноват, но всё-таки непосредственного отношения к оркестру не имел, а потому сел отдельно, не желая присоединяться к музыкантам и не решаясь к общественности. Знал он здесь конечно всех и каждого, со многими выпивал не раз некоторых, случалось, пропускал без билетов на концерт или киносеанс. Сегодня это всё не считалось: перед лицом начальства никто знакомства не вспомнит, а в случае чего – резко отмежуется. Он и сам поступил бы так же, а потому не обвинял никого, даже в мыслях. Тем более – на самом деле получал с концертов "процент" и боялся, что об этом уже пронюхали. Музыканты, если не дураки, промолчат, иначе это уже организация и всем будет хуже. Он сидел в пустом ряду, мучаясь одиночеством и посматривал с надеждой, не подсядет ли кто-нибудь из входящих. Из коридора повалили курильщики, но были всё люди опытные, штатные общественники и активисты чуяли обстановку нутром безошибочно. Даже не зная сути дела, каждый выбирал место рядом с другими, себя не запятнавшими. Набились тесно и последние всё же вынуждены были сесть в передние ряды, отделясь от директора хотя бы парой пустых кресел.
– Это здесь тётя Мотя на скрипке играл? – спросил Трофим шепотом. Филька молча кивнул. Председатель постучал карандашом по графину.
– Рассаживайтесь, товарищи, рассаживайтесь быстрее, – сказал он. Товарищи рассаживались, привычно принимая деловой вид в ожидании объяснений: по какой такой важной причине их оторвали от дела в самой середине рабочего дня. Председатель постучал по графину ещё раз и начал:
– Товарищи! – прокашлялся, оглядел помещение, сказал ещё раз "товарищи", секунду помолчал и снова начал.
– Товарищи! Мы собрали вас, лучших представителей трудового коллектива по важнейшему государственному делу. Вы передовой отряд рабочего класса и всегда помогали руководству в решении задач, как производственных, так и общественных. Вместе мы всегда находили единственно правильное решение, всегда были единодушны и единогласны в осуждении всяких и всяческих происков чуждой идеологии в какой бы стране и на каком бы континенте она ни проявлялась. Но оказывается, товарищи, занятые грандиозными задачами нашей великой эпохи, эпохи обострённой борьбы между развитым социализмом и загнивающим, товарищи, капитализмом, упустили мы, товарищи, возникновение чуждых влияний здесь, на заводе, у себя дома, под самым носом так можно сказать! – он обвёл взглядом зал, будто полководец войско, зачем-то переставил графин ближе к середине стола и закончил:
– Слово имеет представитель районного комитета коммунистической партии Советского Союза товарищ Головлёв!
Короткие с ленцой аплодисменты не выражали восторга. Его пока и не полагалось. Просто свидетельство: "Да. Слышим и ждём" Трофим потянул Фильку за рукав, но тот пожал плечами. Товарища Головлёва знал один руководитель оркестра. "Хреново, ребята, – сказал он. – Совсем хреново".
Передовые представители скучали, только глухой профорг и тётя Мотя смотрели на сцену, не отрываясь. Головлёв неспешно поднялся со стула. Подошёл к трибуне. Достал из кармана очки. Подышал на них, потёр мягкой фланелькой. Надел поочерёдно: сначала правый заушник, потом левый. Достал из кармана сложенные листки, развернул, поместил перед глазами. Пока он всё это делал, председатель быстро и воровато пересел на его место в центре и теперь стало понятно, зачем он ещё раньше переставил графин. Другой член президиума налил воду в стакан и услужливо отнеся его товарищу Головлёву, поставил перед ним на трибуну. Товарищ Головлёв кивнул благодарно, однако ж и снисходительно. Хлебнул из стакана. Оглядел поверх очков собрание и начал ровным голосом, с придыханием на звуке "г", похожем в его произношении на "х". Изредка замолкал и отхлёбывал из стакана.
– Товарищи! – сказал теперь уже Головлёв и положил перед собой исписанные листки. – Товарищи! Мы живём с вами в великое время, в годы напряжённого труда всего нашего народа. Претворяя в жизнь планы партии, наш народ добился огромных успехов на всех направлениях новой жизни.
Товарищ Головлёв не спешил. Спешить ему было некуда.
– За эти годы, – продолжал он, – когда наша экономика сделала большой шаг вперёд, значительно увеличился объём промышленного производства. Уверенно росло сельское хозяйство. Достигнуты новые рубежи науки и техники, во всё больших масштабах осваиваются их новейшие достижения. На этой основе нам удалось существенно продвинуться в том направлении, которое, в конечном счёте, выражает главный смысл нашей деятельности, в направлении дальнейшего подъёма благосостояния и культуры нашего народа.
Трофим решительно не понимал, зачем всё это и как свернёт руководящий товарищ Головлёв от всенародных масштабов к оркестру клубной самодеятельности. Но тот своё дело знал и продолжал уверенно, хоть и не очень разборчиво.
– В наших условиях, – продолжал товарищ Головлёв, будто отвечая мыслям Трофима, – в условиях строительства новой жизни возрастает роль культуры и искусства. И мы видим свою задачу в том, чтобы направить развитие всех видов художественного творчества на участие в нашем общенародном строительстве.
Уверенный тон товарища Головлёва свидетельствовал о том, что за всю жизнь его не было мгновения, когда бы он, товарищ Головлёв, усомнился в своём праве направлять развитие художественного творчества. Присутствовавшие, как на сцене, так и в зале тоже не сомневались в этом своём праве, ибо так их учили и это право осознавалось даже не взятым, а естественным. Слушая товарища Головлёва, они ещё раз убеждались: искусство принадлежит народу, а народ это они. Стало быть, им решать.
– Достижения нашего самого передового в мире искусства, – говорил оратор, отхлёбывая из стакана, – опять и опять убеждают нас в том, что чем сильнее связь его с жизнью народа, тем вернее путь к творческим достижениям и удачам.
Трофим чувствовал, что тонет в потоке слов: отдельно каждое, вроде бы имеет смысл, а все вместе ничего не означают. И даже не потому, что совсем другими словами думает об искусстве он сам, тех слов – ритм, композиция, мелодия товарищ Головлёв может совсем и не знает. А потому что их, музыкантов, дело никак не связано с выплавкой чугуна. Их дело играть без халтуры, так они и играли. Музыка нравилась и оркестрантам, и зрителям, так что же они не народ? У товарища Головлёва, однако получалось, что народ это нечто другое, наверное им, товарищем Головлёвым, лично утверждённое в звании и правах.
Опытные люди уже по размаху вступления понимали, что грозят оркестрантам большие неприятности.
Трофим видел несколько профилей и затылки, затылки, затылки. Музыкальным слухом уловил посторонние голоса.
– Во, даёт! – прошептали впереди. – Бе-три. Так и чешет по докладу Брежнева. Ни шагу в сторону!
– Шаг вправо, шаг влево считается за побег! – сострил другой голос – Конвой стреляет без предупреждения Ты что, первый год замужем? Сиди спокойно. Тебя не гребут – не совай ногами! Ка-четыре.
– Мимо, – сказал первый. – Же-шесгь.
– Тоже мимо. Де-один.
Где-то играли в "морской бой". А товарищ Головлёв уже переходил к самому главному.
– Однако в нашей среде ещё находятся элементы, которые не хотят участвовать во всенародном строительстве. Всемирно-исторические задачи нашей, самой передовой в мире, идеологии, они готовы променять на классово чуждые влияния, всё ещё проникающие к нам из-за границы, из чуждого, враждебного нам, загнивающего лагеря. Казалось бы, что тут особенного? Ну, какая-то песня, танец, причёска по заграничной моде? Но нет, товарищи! Под не нашей причёской чужие мысли! Потому всегда на высоте должна быть пролетарская бдительность. И здесь мы непосредственно переходим к тому, что случилось у вас в коллективе, – он помедлил и сразу выпил целый стакан воды. Стакан тут же взяли, чтобы снова наполнить. Графин члены президиума на трибуну не ставили, услужливо доливая по мере надобности. Товарищ Головлёв при каждом доливе кивал, как и в начале благодарно и снисходительно. Наконец всемирно-историческое вступление закончилось, и в креслах зашевелились. Шорох в зале даже заглушил несколько слов оратора. Когда обсуждают ближнего человек вспоминает, что он животное общественное.
...дворцы, в том числе и этот. Государство подарило его вам, заботясь о вашем идейном и культурном росте. Куда же, спрашиваю я вас и себя, куда же смотрели мы с вами, – товарищ Головлёв, как опытный лидер, не забывал до известной степени отождествлять себя с массами, и залу это льстило, – и куда же смотрели те, кто призван, лично и непосредственно, направлять культурно-массовую работу?!
Шея директора Дома культуры в этот момент сломалась, и голова мгновенно ушла в кресло. Над спинкой блестела только плешь. Плешь краснела и покрывалась каплями пота.