Весь в пыли и солидоле Кирилл, артист из номера "Мотоциклы в шаре", сидя на корточках, длинной отвёрткой поворачивал винт и от этого мотоцикл, взревев, набирал обороты, стихал и ревел снова. Трофим присел рядом и смотрел, впрочем, не столько на мотор мотоцикла, сколько на руку Кирилла. Наверху, возле самого плеча синела татуировка: "...люблю и незабуду…" – "не забуду" было написано одним словом, а имя затушёвано. И ниже затушёвано. И ещё одно. И опять. И снова. Затушёвано. Затушёвано. Наконец внизу, у самого локтя – "Клаву"
– Чего закис? – сказал Кирилл. – Другая будет, всё-таки свежие впечатления! Свежие впечатления это, брат, самое главное в жизни. Знаешь что? Поехали со мной в отпуск. В Карелию, да и в Питер заедем, к моим. Денег за проезд не беру, поскольку на мотоцикле. Вдвоём веселей.
Трофим об этом и мечтать не мог.
Ленинград, Петроград, Петербург. Старики ещё помнили его сердцем огромной империи, бессильно недолюбливая нынешнюю столицу. Молодые не помнили ничего, но, как нищий идальго дедовской шпагой, поигрывали старым, величавым именем. Город святого Петра. Красавец-дед в поношенном костюме с мемориальными досками вместо орденов, рассказывал гостям о блестящем прошлом. Гости были в восторге, и патриоты притворялись, будто они по-прежнему столица. "В России всегда были две столицы" – говорили ленинградцы. "И два сорта икры" – шутили москвичи. Икра исчезла, а столица осталась одна. Городу ещё вернут прежнее имя, но не прежнее величие. Петербургский период России умер и похоронен – в Париже на кладбище Сент-Женевьев дю Буа, или в безымянных колымских могильниках, кому как повезло. А икра снова появилась. Не всем по карману, однако, есть. И чёрная, и красная. С икрой оказалось проще.
Но Кирилл с Трофимом ехали ещё в Ленинград.
Чуть светало, когда вышли во двор, окруженный высоким забором и заставленный огромными реквизитными ящиками. Тут же в клетке жил медвежонок. Медвежонок был порченный: кто-то назвал его Абрашей. Для манежа имя сочли неприличным и переименовали в Арнольда, но, привыкнув к двум именам, медвежонок стал откликаться на любое: Михалыч, Потап или просто Вася. И на репетиции кого бы ни позвали, он прибегал, думая, что зовут его. В номер такого брать нельзя и непонятно было, что с ним делать. В зоопарках медведей перебор, а сдавать на отстрел жалко: всё-таки ребёнок. Так и жил Абраша-Арнольд в клетке. Он уже проснулся и сидел, глядя на людей. От скуки сосал переднюю лапу. Взрослый, уважающий себя медведь, ни за что не станет сосать лапу среди лета, разве что, сунув, предварительно, в мёд. Но этот был маленький и порядка ещё не знал.
Ящики Кирилла стояли в углу двора и рядом мотоцикл – не из манежа, сверкавший серебряными ободами колёс и хищным выгибом труб; по сравнению с ним этот был толст и добродушен. Тройной багажник ждал тяжёлого груза и дальних дорог. Мягкой тряпкой Кирилл смахнул пыль с бака, седла, щитков. Сзади уложили тюк с палаткой и спальниками, закрепив резиновым шнуром с блестящими карабинами на концах. С боков поставили чемоданы. В каске Трофим принял суровый, мужественный вид и оглянулся на медвежонка, потому как больше не на кого было оглядываться.
– Садись в седло, – сказал Кирилл. Ворота были закрыты, и мотоцикл по-прежнему стоял на стойке, приподняв переднее колесо. Мотор не работал. Кирилл рассматривал заграничную наклейку на большом ящике. – Ну, садись же, – сказал он ещё раз. Трофим попробовал перекинуть ногу через багажник, но мешал большой тюк с палаткой и спальниками. Он шагнул через бак, уселся на водительское место и даже притронулся к рулю. Съехал назад. Сиденье со спинкой. Такси! Он смотрел, как Кирилл надевает перчатки с раструбами, вставляет ключ в замок зажигания, застёгивает куртку.
Кирилл нагнулся и рукой качнул стартёр. Мотор завёлся сразу. Высокий мотоциклетный шик: не нужно украшать вилку переводными картинками, хромировать раму и раскрашивать щитки, это дешёвка и пижонство. Но если ваш "аппарат" заводится рукой, настоящий водитель сразу видит: вы мотоциклист, готовый к любому старту. Действительный член великого клана двухколёсных. Рассказывали, будто на мотоциклы теперь ставят электрические стартёры. Удобно, разумеется. А шик? Эх…
Кирилл сел впереди, включил скорость и плавно отпустил сцепление. Заднее колесо, проворачиваясь, чиркнуло по асфальту. Мотоцикл дрогнул и сошёл со стойки, мягко присев на амортизаторах. Ветер отнёс в клетку облако выхлопа, медвежонок чихнул и неодобрительно глянул вслед. Они проехали между ящиками и выехали из двора через узкую калитку. С боков осталось едва по сантиметру свободного пространства.
Почти каждый может стать водителем. Одному достаточно программных часов на курсах, другой должен ещё потренироваться раньше, чем получит желанные "права" и, через полгода или через полтора, перестанет бояться дороги. Научится ездить безопасно и по возможности быстро. Это вершина водительского ремесла. Дальше может шагнуть только талант.
Ах, у Кирилла был этот талант! Мотоцикл плыл над асфальтом, плавно кренясь на поворотах, будто и не мешали другие лёгкому танцу – движению его. Водитель сидел прямо, кренился только мотоцикл, и от этого казалось, что мчится он собственной волей, выбирая направление и дорогу, а Кирилл просто смотрит вперёд, не отрываясь и не мигая.
Обгоняя, вошли в узкий просвет между встречными автомобилями. Трофим сжался и зажмурился, но, как по чертежу миновав опасное место, ушли они вперёд на свободу, на трассу и понеслись, ещё увеличивая скорость. Мотор и ветер что-то пели Трофиму. Во всяком случае, так ему казалось, впрочем, в каске он всё равно плохо слышал.
Мотоцикл красив. Лишённый стыдливой зализанности автомобиля, весь – обнажённая конструкция, он открывает глазу чёткую строгость скелета-рамы, сверкающие боковины бензобака, голые рёбра цилиндров. Распластанный над дорогой головастый, стремительный даже при взгляде со стороны он вызывает ощущение скорости, встречного ветра – движения.
Ехали до вечера, и Трофим уже понимал, что считать мотоциклетное путешествие отдыхом согласится только энтузиаст: поясницу ломило, и ныли кости от неподвижного сидения в седле. Но он был уверен, что станет этим энтузиастом.
Остановились в попутной деревне. Во дворе стояла изба под старой соломенной крышей, да сарайчик. Хозяин был длинный, тощий, с носом-кнопкой и огромным кадыком.
– Ночуйте, – сказал хозяин, – сарайчик одинаково пустой. Да не курите там, займётся! – у него был гулкий бас, неожиданный в тощем теле.
Всю ночь Трофим снился себе за рулём.
Завтракали в придорожном кафе. Народ вокруг сидел неулыбчивый всё больше водители многотонных грузовиков, "дальнобойщики", для которых дорога – дом родной. Косо поглядывали на наших путешественников. Шофёры не любят мотоциклистов, считая их за людей несолидных и склонных к лихачеству, причину многих аварий. Скрепя сердце надо признать, что мнение это не вовсе безосновательно: быстрая и сравнительно недорогая машина привлекает много сорвиголов. Прежде всего срывают они свои собственные головы: мотоциклисту в аварии всегда хуже, чем шофёру, всё-таки прикрытому стальной кабиной. Но шутки с дорогой опасны всем.
Солнце уже стояло в зените, когда они въехали в посёлок. Его главной улицей была та же дорога, вдоль которой стояли дома и даже один с деревянным шпилем. Улицу непредсказуемо пересекали собаки и коровы – Кирилл матерился сквозь зубы, но чрезвычайно выразительно. Скорость пришлось уменьшить. За последним домом начинался крутой подъём, завитый полукольцом, и по нему вверх медленнее пешехода ползла бесконечная колонна грузовиков. Изгиб дороги ограничивал видимость но, хочешь или не хочешь, обгонять приходилось хоть и с большой осторожностью, чтоб успеть "спрятаться" в колонне, появись кто-то неожиданно навстречу. Огромные колёса вращались у плеч мотоциклистов и били в лица выхлопные газы. Трофима подташнивало. Головной "МАЗ" гудел как ракетоносец и плевался чёрным дымом из выхлопной трубы, торчащей не сзади под кузовом, как обычно у машины, а прямо над кабиной вверх, на манер паровозной. В кузове и на траллер-прицепе стояли бетонные панели. Обогнав чёрное облако, выехали на открытый участок. Трофим вдохнул чистый воздух и осмотрелся.
Слева до горизонта лежало поле ржи, справа тянулся забор с воротами под деревянной аркой. К воротам шёл отрезок дороги, образуя перекрёсток в форме буквы "Т". Перед ним, загораживая проезжую часть по правой стороне, стоял автобус. Таких давно не встретишь поблизости больших городов, но здесь они ещё служат. Латанные-перелатанные, скрипя на ухабах и вздрагивая, развозят мелкие грузы, да и людей по недальним работам. За перекрёстком встречно слева остановился грузовик, похоже, специально подобранный вопреки автобусу, огромный и новенький. Автобус объезжали медленно по широкой дуге. Пешеходы, которых надо – но трудно! – любить, обычно выскакивают из-за радиатора, прямо под колёса. Перед грузовиком Кирилл так же широко взял вправо, но тут за высоким бортом, как шпиц за спиной овчарки мелькнул, выкатываясь на перекрёсток, плюгавый автомобилишко и, вопреки всем правилам, начал делать левый поворот, вразрез движению мотоцикла. Тормозить поздно. Можно прыгнуть из седла в сторону бросив мотоцикл, дураку под колёса, но сзади сидит Трофим, не понимающий ситуации, столкновение лоб в лоб для него – смерть. Кирилл вывернул руль до упора вправо и потянул ручку газа на себя. Мотоцикл, взревев, рванулся поперёк шоссе на обочину, черневшую мягкой землёй. Они бы успели, но шофёр, вспомнив о тормозе, нажал педаль и, растерявшись, перепутал: это был не тормоз. Это был газ. Грузовик, почти прыгнув, ударил по мотоциклу спереди и слева, Трофима бросило вверх, крутя в переднем сальто – внизу прошла кабина, потом сверкнуло солнце и, не закончив переворота, он врезался в землю ногами и задом. Потерял сознание...
Очнулся не сразу, кругом уже толпились люди. На корточках сидела медсестра в белом халате, но главным был длинный-длинный человек в костюме серого цвета, как потом выяснилось, врач. Он случайно оказался в автоколонне. Ехал в гости, не собираясь по дороге работать. А на фабричке за забором был медпункт, и сестра с медикаментами прибежала оттуда. Врач присел возле Трофима, но смотрел почему-то не на ноги, а в глаза. Трофим упёрся ладонями в землю, сел и увидел спину Кирилла, лежащего на боку. Нога Кирилла была согнута дважды, как человеческая нога не гнётся: выше колена и ниже. В бедре и голени. Похоже на латинскую букву "Z".Трофим видел рифленую подошву ботинка. Возле Кирилла почему-то никого не было.
– Кирилл! – позвал он. И ещё раз: – Кирилл!
– Потом, потом, – сказал врач. – Ложись, – он оторвал от земли ладони Трофима, насильно его укладывая. Боли не было, но в бёдрах почему-то жгло, хоть и не сильно. Сестра сняла с него туфли, надрезала штанину и стала рвать её по шву вверх, к поясу. Потом другую штанину. Брюки у Трофима были единственные, и пока сестра их рвала, он думал только об этом. Врач щупал ноги.
– Закрытые переломы бёдер, – сказал сестре. – Как же иначе, при таком ударе! Жжение усилилось и, растекаясь по ногам, превращалось в острую боль. Трофим застонал.
– Терпи, – сказал врач. И уже обращаясь к сестре: – Морфий!
Укол Трофим видел, но не почувствовал. Боль сразу стихла. Он ещё подумал: "как быстро...". Обволокла дрёма, и уже сквозь неё разглядел две доски. Их приложили к ногам и бинтовали, прикрепляя. Доски длинные, торчали гораздо дальше ступней. "Шины", – вспомнил знакомое слово.
Вдруг понял, что Кирилл убился насмерть. Но испугаться не хватило сил. Он уснул.
Четвёртая глава
Лекарь Иван Афанасьевич
1.
После укола Трофим боли не чувствовал, хотя несколько раз просыпался. Сначала от сильной тряски: его везли на грузовике, рядом трясся борт, и в небе плыло облако. Ещё раз, проснувшись, увидел белый потолок, чьи-то фигуры, тоже белые и головы в белых шапочках. Потолок был низко, головы совсем рядом, и он догадался, что лежит на столе. Большая и тоже белая, как всё здесь, труба двигалась на кронштейне, как пушка, целясь ему в ноги. Рентген. Больница.
– Со смещением, – сказал кто-то. – Левая. – Трофим догадался, что на левой ноге перелом тяжелее.
Тот же врач распоряжался и здесь, но был уже как все, в белом халате. Трофима переложили на каталку, отвезли в палату и снова переложили, теперь на кровать. Двигали втроём: один врач голову, другой помоложе, туловище и ещё сестра перекладывала ноги поочерёдно, стараясь движения соразмерить – левую, потом настолько же правую. Чуть-чуть и ещё чуть-чуть. Ещё левую и правую снова. Дальнюю спинку кровати подняли и подложили кирпичи, ноги Трофима оказались выше головы. К спинке привинтили блок. Врач, который помоложе, принёс дрель вроде слесарной, но блестящую никелем со сверлом, зажатым в головке. Сверло было тонкое, похожее на велосипедную спицу. Ногу осторожно согнули в колене, под сгиб уложили подушку и сделали ещё укол. Трофим всё видел, но ничего не чувствовал. Молодой врач приставил спицу к ноге чуть выше колена и стал вращать ручку дрели. Сверло, продырявив кожу, легко пошло в кость. Боли по-прежнему не было, но кость мелко вибрировала, и зудела. По зуду Трофим чувствовал, насколько глубоко вошло сверло. Наконец оно прошло насквозь и вышло наружу, снова прорвав кожу теперь изнутри, только от этого почувствовал он слабую боль. Таким же никелированным ключом врач раздвинул губки патрона, убрал дрель и потянул спицу, чтобы концы торчали симметрично. Подушку из-под колена вынули, ногу разогнули и положили на простыню. Просверлили вторую и они лежали рядом, слегка раздвинутые, чтобы спицы не задевали одна другую. К спицам привязали шнуры, перекинув их через шкивы блока.
– Привязывайте груз, – сказал главный.
– Сколько?
– По восемь килограммов.
Трофима потянуло за ноги.
– Ещё, – сказал главный, пощупав места переломов. Потянуло сильнее. Так и с подушки стащит!
– Правая четырнадцать, левая шестнадцать.
– Хватит. Пусть привыкает, – и уже Трофиму: – А ты спи.
И будто по команде Трофим уснул.
Изредка приходил в себя. Над головой проступало окно, а когда светилась лампочка, Трофим понимал: ночь. Днём ли, ночью веки поднимались тяжело, свет был тусклый, лица плыли в воздухе. Голоса доносились, будто издали. Он засыпал снова – ночью, днём одинаково.
– Капельницу! – голос сказал, как ударил. – Капельницу и немедленно кровь!
– Хорошая вена, – это женский голос и мужской подтвердил:
– Сильный парень. Жилистый.
– Молодой, – сказала женщина.
Он опять уснул, а может и впал в беспамятство. Стены возникали и снова уходили в черноту. Возле койки стоял штатив со склянками, в каждой была жидкость: красная, Трофим догадался, что это кровь, или без цвета. Резиновые трубки соединяли склянки с иголками, они торчали в его руке ниже плеча. Кормили чем-то жидким. Грузы тянули, и Трофим сползал с подушки. Сестры втаскивали назад. Засыпал не надолго. Или это было беспамятство? Или то и другое смешалось? Бесконечно повторялся единственный сон или может быть бред – снова как ночью в сарае видел себя на мотоцикле. У мотоцикла был огромный мотор и ноги Трофима выгибались дугами, пристёгнутые к подножкам резиновым шнуром с карабинами на концах. Руль был зажат и не поворачивался, можно только вцепиться до судороги. Мотоцикл ехал всё быстрее по чёрной ночной дороге, отрывался от земли и взлетал в ночное небо. Дорога проваливалась, теперь светили звёзды – огни, которых не было, пока он ехал по земле. Свернуть, направить мотоцикл, объехать встречного нельзя надо ждать удара, столкновения как там, на перекрёстке и смерти. Он просыпался в холодном поту, не сразу понимая, что проснулся. Или пришёл в себя? Тяжёлые веки опускались и его сон, то ли бред повторялся. Раз за разом. День за днём Ночь за ночью. И вдруг ясно увидел потолок с извилистой трещиной, лампочку без абажура, перевёл взгляд на чёрное окно и с него на спинку кровати за своей головой. Это было легко: голова лежала низко на плоской подушке. Увидел кровать рядом и ещё в ногах возле торцовой стенки за узким проходом. Три кровати стояли в помещении, явно рассчитанном на одну и воздух, несмотря на открытое окошко маленькое, деревенское был спёртый, тяжёлый, пропитанный запахами лекарств, гноя и ещё чего-то противного. Возле штатива на стуле сидел врач в халате, но без шапочки и похоже дремал. Предметы расплывались. Открыл глаза и врач.
– Что, Трошка, – сказал он, – легче? Ожил. Теперь и лечить можно. А я твой доктор. Зовут меня Иван Афанасьевич.
Трофим помнил доктора ещё на дороге, но с койки Иван Афанасьевич таким длинным не казался, хотя роста был высокого и лицом походил бы на скандинава, если б не черты крупные, но по-славянски смягчённые. Нарушая правила, не любил докторской шапочки, а если надевал так на самый затылок, как лихой матрос бескозырку. Заведуя отделением, замечание мог получить лишь от главного врача, а тот прощал ему проступки, посерьёзнее шапочки, учитывая золотые руки и независимый характер. Доктор сразу был заметен в маленьком городке, почти деревне, будто здесь он человек случайный – не для того лепит природа подобные лица. Вышел из столичной медицинской семьи, начинал с размахом и блеском, и никогда бы не видели здесь этого доктора, не привези он с четырёхлетней войны, из полевых госпиталей, где бывало сутками, держась только на спирте, резал, резал, резал – не привези он оттуда тяжёлую, во все века не излеченную на Руси болезнь – пьянство.
Пошло-поехало. Из клинической больницы просто в больницу, потом в поликлинику, в город поменьше, а там и вовсе в глушь. Сердце частит, руки дрожат и месяцами нельзя работать. Жена, четыре года верно ждавшая его с фронта, не выдержала. Ушла. Он и плохо помнил, как уходила, пьян был. Но потом опять всё поломалось, а верней он сам в себе сломал где-то на последней уже грани. Посмотрел на дрожащие руки, помолчал сам с собой. Сказал: "Всё. Хватит". Поставил дома бутылку водки, чтобы не было причин пить чужую, но не трогал её больше года, пока не почувствовал: теперь всё. Удержался. Теперь можно, теперь не опасно. Можно распить с приятелями. Но приятелей не оказалось. То есть, среди прежних алкашей нашлись бы, но это не годилось, а кроме них уже никого близко не видел. Вздохнул и поставил обратно на полку.
Медленно приходил в норму. Рука опять стала твёрдой. Здоровье, конечно, не то: годы сказывались и фронт, да и многолетнее пьянство не прошло бесследно. Однако работать уже мог и обосновался здесь, в больнице. Сначала рядовым хирургом, а скоро начал заведовать отделением. Сошёлся с местной женщиной, был с ней заботлив хоть и не ласков. Жил в небольшой комнате и лучшего не добивался. Возил из столицы книги, но медицинских почти не покупал: с научной работой было покончено. Годы ушли. А для практики здесь его уменья на сто лет хватит. Звал бывший однокурсник, а теперь профессор, к себе, но желания уже не было. Да и в подчинение к старому товарищу идти не хотелось.
– Что умею, то могу. Останусь на месте.
Иногда всё же "находило". По два-три дня не видели его в отделении. Отвечали просто "нет на месте" хоть настырному больному, а хоть и начальству из области. И начальство, и больной, если был он здешний, поселковый, знали, что Иван Афанасьевич спит сейчас у себя в комнате, а может и просто во дворе в пыли, проснувшись, нащупает бутылочку и – буль-буль! – из горлышка в горло. Это-то и прощали ему за золотые руки. Да он и не позволил бы указывать. Знал: не с кем его здесь, в районах сравнивать. Он тут – лекарь. Такого здешней больничке скоро не сыскать.