И эти самые слова сказал он себе несколько мгновений спустя, когда обнаружил, что драконихи поблизости нет, и нечто унизительно похожее на разочарование проникло ему в сердце.
Вир повторял так снова и снова, поскольку назойливые чувства все еще влачили свое жалкое существование… под нагрудным карманом его жилета… где он хранил огрызок карандаша, оставленный ею прошлым вечером.
Глава 4
Попасть в "Голубую Сову" в эту холодную промозглую ночь было все равно, что спуститься в адское пекло.
Обычно Вир посещал постоялые дворы и таверны, заполненные пьяной мужской братией с сиплыми голосищами. Однако те-то парни являлись самыми что ни на есть обыкновенными людьми.
В "Голубой Сове" же было полно писателей, и гул их голосов превосходил все, с чем ему когда-либо приходилось в жизни сталкиваться.
Клубы дыма вздымались по всему помещению, напоминая плотный густой туман, поднимавшийся снаружи над Темзой. Ведь каждый завсегдатай этого местечка держал во рту трубку или сигару.
Когда Вир свернул в холл, куда вел коридор, то почти готов был увидеть языки пламени и в гуще огня дьявола с раздвоенными копытами.
Но фигуры, которые узрел Вир, принадлежали, бесспорно, смертным существам. Под лампой, свету которой окутывавший дым придавал серовато-желтый оттенок, орали что-то друг другу в уши двое тощих, как тростинки, молодых людей.
Рядом с ними была открытая дверь, откуда время от времени валили клубы дыма наравне с доносившимися громовыми раскатами хохота.
Лишь Вир приблизился, рев перешел в не столь оглушительное веселье, и поверх шума Эйнсвуд услышал, как кто-то завопил:
– Еще! Давай еще!
Остальные подхватили крик.
Когда он переступил порог, то увидел скопившеюся вокруг нескольких столов толпу приблизительно человек в тридцать, развалившихся на стульях и скамьях, несколько мужчин сползали от хохота по стенам. Хотя дым здесь был куда гуще, дьяволицу он разглядел совершенно ясно. Она стояла перед огромным камином, и свет от очага резко очерчивал ее строгий черный наряд.
Его и прежде поражала трагичность ее костюма. А теперь это впечатление усиливалось. Возможно, виноваты были этот дым и адский шум. А может дело в ее волосах. Она сняла шляпу и без головного убора казалась волнующе уязвимой и слишком беззащитной. Ее густые волосы бледного золота выбивались из небрежного узла на затылке. Разваливающаяся прическа смягчала ее застывшие прекрасные черты, делало ее такой с виду юной, чрезвычайно молоденькой. Девочкой.
Выше шеи.
Ниже же взгляду открывался драматический контраст ее черных доспехов с шеренгой пуговок, строго марширующих от пояса до подбородка, готовых истребить врага и одержать победу над любым захватчиком.
Он расстегивал эти пуговки снова и снова, ночь за ночью в своих снах.
Вир размышлял, сколько еще мужчин представляли себе, как расстегивают их.
Наверняка все, если они были мужчинами.
Она ведь была всего лишь женщиной. И вот она здесь выставляет себя напоказ перед этим сборищем пошлых писак, и все они до единого воображают ее себе обнаженной, в каждой похотливой позиции, известной роду человеческому.
Он наблюдал, как дракониха наклонилась над одним из пьянчуг и что-то сказала, пока тот пялился на ее корсаж.
Руки Вира сжались в кулаки.
Потом она отошла прочь, и он увидел, что в одной руке у нее бутылка вина, а в другой – сигара. Она сделала несколько шагов, когда до него дошло, что она будто бы под хмельком. Она развязной неверной походкой пошла было к группе мужчин слева, потом остановилась, шатаясь, чтобы направить пьяный косой взгляд на одного из них.
– Крупная, не спорю, но не в моем весе, – произнесла дракониха, ее голос легко перекрыл гам. – Должно быть, пять футов и три четверти. И весит стоунов десять, нагишом. За то, чтобы таковой увидеть, я, между прочим, готов заплатить пятьдесят гиней.
Виру понадобилось одно мгновение, чтобы узнать слова, и еще одно, чтобы определить, чей это голос, который вовсе не являлся ее. И поскольку публика разразилась хохотом, понадобилась еще секунда, чтобы убедиться, что слух его не обманывал.
Это были его собственные слова. Сказанные на Винегар-Ярде.
Но не мог же это быть… его голос?
– Целых пятьдесят? – выкрикнул кто-то. – Я и не знал, что вы умеете считать до пятидесяти, ваша светлость.
Она сместила сигару в угол рта и поднесла ладонь к уху:
– Что это за мышиный писк я слышу? Или это… Боже, так и есть. Малыш Джо Пурвис. А я-то думал, ты все еще в приюте для сумасшедших.
Получалось нечто жутко похожее на голос Вира, низкий, немного невнятный от выпивки, сходящий с ее спелых, как вишня, уст. И жесты были его. Словно его душа вселилась в это женское тело.
Он стоял, застыв, устремив взор на дракониху, пока смех публики не сошел на "нет" от осознания его присутствия.
Она вынула изо рта сигару и помахала ею вопрошавшему собеседнику:
– Желаешь знать, умею ли я считать, а? Ладно, выходи, парень, и я покажу тебе, как я считаю зубы, пока ты будешь собирать их с пола. Или предпочитаешь судить в лоб? Ты ведь знаешь, что это такое, не так ли, мой невинный малыш? Это когда я зажму твою голову одной рукой, а другой буду по ней колошматить.
На этот раз раздались лишь слабые смешки.
Вир оторвал от нее взгляд и оглядел публику.
Все головы повернулись в сторону двери, где стоял он.
Когда он снова посмотрел на нее, по нему хлестнул взгляд ледяной синевы его пародистки. Не выказывая ни малейшего признака неловкости, она подняла к губам бутылку и отпила. Потом поставила бутылку. Вытерев рот тыльной стороной ладони, она приветствовала его небрежным кивком:
– Ваша светлость.
Герцог заставил себя ухмыльнуться. Потом поднял ладони и захлопал. В комнате еще было тихо, раздавались лишь хлопки его ладоней.
Она опять сунула сигару в зубы, сняла воображаемую шляпу и отвесила ему преувеличенно глубокий поклон.
На мгновение он забыл, где находится, его разум вырвался из настоящего и ухватил какое-то воспоминание. Что-то очень знакомое, но из далекого прошлого. Он уже видел это прежде. Или переживал.
Но ощущение исчезло также быстро, как и пришло.
– Хорошая работа, дорогуша, – холодно заявил он. – Чрезвычайно занимательно.
– И наполовину не так занимательно, как оригинал, – ответила она, нахально меряя его взглядом снизу доверху.
Не обращая внимания на жар, вызванный ее наглым осмотром, он засмеялся и под редкие рукоплескания направился к ней широким шагом. Прокладывая путь через толпу, Вир наблюдал, как выражение на прекрасном лице становилось все напряженнее, а проклятый рот изогнулся в слабом подобии улыбки.
Он уже лицезрел этот холодный насмешливый взгляд прежде, но на сей раз не совсем поверил ему. Возможно, виноваты были дым и тусклый свет, но он подумал, что в глазах драконихи мелькнула нерешительность.
И снова Вир разглядел девочку в этом прекрасном чудовище. И захотел сгрести ее в охапку и унести прочь из этого проклятого места, подальше от пьяных скотов с их блудливыми взглядами и распутными мыслями. Если уж ей суждено глумиться и высмеивать его, подумал Вир, пусть делает это только для него одного.
…вы хотите, чтобы я била исключительно вас.
Он отмахнулся от этих бесивших его слов наряду с нелепым взбаламученным ими ощущением предчувствия, которое они оставили прошлым вечером.
– У меня лишь одна маленькая поправочка, – на миг остановившись, произнес Вир
Гренвилл задрала вверх бровь.
Вокруг них он расслышал низкий ропот голосов. Тут кто-то кашлянул. Там отрыгнул. Тем не менее, у него не было сомнений, что зрители жадно вслушиваются. В конце концов, они же репортеры.
– Сигара, – произнес он. Вир хмуро вперил взгляд в сигару, зажатую между ее длинных немного испачканных чернилами пальцев. – Сигара-то совсем не такая.
– Да что вы говорите! – Мегера точно также уставилась на сигару, передразнивая его выражение. – Но это трихинопольская черута.
Из внутреннего кармана пальто он извлек гладкий серебряный портсигар. Открыл его и показал ей:
– Как видите, эти длиннее и тоньше. А по цвету табака видно лучшее качество. Угощайтесь.
Дракониха стрельнула в него взглядом, затем передернула плечом, швырнула свою черуту в огонь и взяла одну из его сигар. Повертела в своих изящных пальчиках. Потом понюхала.
Представление было исполнено мастерски хладнокровно, но Вир находился довольно близко, чтобы заметить то, что другие не разглядели: еле различимый румянец, окрасивший ее скулы, часто вздымавшуюся и опадавшую грудь.
Нет, она не в полной мере владела собой, как заставляла верить в то других. Не столь уж она была нечувствительной, циничной и дерзко самоуверенной, как казалась.
Вир испытывал сильное искушение наклониться поближе и узнать, не станет ли этот намек на румянец гуще. Беда в том, что он уже уловил ее запах, а это, как было им обнаружено прошлым вечером, настоящая ловушка для мужчины.
Он отвернулся от нее и повернулся к публике: кое-кто уже обрел дар речи, применив его, чтобы выдать порцию грубых острот по поводу сигары.
– Прошу прощения, что прервал вас, джентльмены, – обратился ко всем Вир. – Продолжайте. Выпивка за мой счет.
Не оглядываясь, словно он уже о ней забыл, Вир неторопливо вышел тем же путем, как и пришел.
Он пришел этим путем в адское пекло таверны на Флит-стрит, намереваясь стереть некие неправильные впечатления, которые у драконихи могли сложиться насчет его появления в Брайдуэлле сегодня утром.
Вир собирался разыграть великолепное представление возвращения ей карандаша перед толпой шумных писак с демонстрацией соответствующих косвенных намеков, что пишущий инструмент – не единственное, что она потеряла в наемном экипаже прошлым вечером.
К тому времени, как он закончил, Гренвилл убедилась бы вне всяких сомнений, что он отвратительный, самоуверенный, бессовестный распутник – справедливо уверилась бы, что это так. Еще нескольких намеков хватило бы заверить ее, что он только недавно вышел из неприличного дома по соседству, когда наткнулся на Трента и мисс Прайс, и к тому времени и думать забыл о существовании Мэри Бартлз.
Следовательно, ход рассуждений подсказал бы ей, что невозможно ему было явиться туда с целью добиться освобождения Мэри и послать ту к своему поверенному с тем, чтобы принять кое-какие необходимые меры, дабы вывезти Мэри к черту из Лондона, устроить где-нибудь с удобствами и не слышать больше о ней или думать о ней и ее растреклятом больном ребенке.
Тогда с благотворительностью любого рода было бы покончено, Вир бы остался чист, как снег, а ответственность легла на одного только Трента.
Замысел был вполне хорош, особенно в свете того, что разрабатывал он его в приступе почти смертельного похмелья, спасибо выпитому у Крокфорда шампанскому, и в совокупности двадцатидвухминутного сна.
Но эти замечательные намерения Вир тотчас же забыл, задержавшись в дверном проеме и разглядев девушку под взъерошенной копной золотых волос.
Сейчас, вызывая в памяти слабый румянец и учащенное дыхание, он совершенно отказался от своего замысла.
Герцог ошибся насчет нее. Она совсем не была такой, какой показывала себя миру. И не совсем уж была к Виру невосприимчива. Крепость была не столь уж неприступной. Он различал трещины. И будучи тем, кем являлся: отвратительным, самоуверенным, бессовестным и так далее, и тому подобное, он был просто обязан проникнуть внутрь, разобрав оборонительные сооружения кирпичик за кирпичиком.
Или скорее, поправился он, изогнув рот в опасной улыбке, пуговку за пуговкой.
Блейксли, Бедфордшир
В понедельник, последующий за стычкой лорда Эйнсвуда с мисс Гренвилл в "Голубой Сове", две юные особы, леди Элизабет и леди Эмили Мэллори, семнадцати и пятнадцати лет от роду соответственно, читали об этих событиях на страницах "Сплетника".
Они не должны были читать скандальную газету. Им не позволялось внимательно просматривать даже приличные газеты, появлявшиеся еженедельно в Блейксли. Их дядюшка, лорд Марс, выделял ежедневно время для чтения вслух тех абзацев, которые он считал подходящими для невинных ушей. Его же уши и тем паче глаза не были столь невинными, поскольку всю свою сознательную жизнь он был политиком. Лично он читал все, включая и скандальные страницы.
Статья, которую изучали юные леди поздно вечером при свете камина в своей спальне, была незаконным образом вытащена из большой стопки периодических изданий, дожидающейся старьевщика в помещении для слуг.
Подобно остальным украденным листкам, этим тоже предстояла участь быть преданными огню, коль скоро девушки смогут подобрать крохи сведений о занятиях своего опекуна.
Опекуном являлся седьмой герцог Эйнсвуд.
А они были дочерьми Чарльза, сестрами Робина.
В сей поздний час пламя камина отбрасывало огненные блики на две золотисто-каштановые головки, склонившиеся над листком. Когда с чтением отчета о встречах опекуна с мисс Гренвилл у "Крокфодза" и в "Голубой Сове" было покончено, две одинаковые пары глаз цвета морской волны встретились, и на обоих юных личиках отразилось одно и то же выражение смешанного недоумения и изумления.
– Как пить дать, в наемном экипаже случилось что-то интересное, когда он сопровождал ее от "Кроксфордза", – предположила Эмили. – Я же тебе говорила, что Винегар-Ярдом дело не кончится. Она швырнула его на задницу. Это должно было привлечь его внимание.
Элизабет закивала:
– И как пить дать, она хорошенькая. Я точно знаю, он ни за что не стал бы ее целовать в противном случае.
– И ловкая до чего же. Хотелось бы мне увидеть, как она применила тот прием. Я понимаю, как можно изобразить обморок, и представить апперкот могу, но все еще никак не в силах вообразить, как она его свалила.
– Мы это постигнем, – самоуверенно заявила Элизабет. – Просто нужно постараться.
– Я не собираюсь курить сигары, – скорчив гримасу, предупредила Эмили. – Во всяком случае, не черуты дяди Джона. Однажды я попробовала и чуть было не решила, что мне уже никогда не захочется есть. Не могу вообразить, как она проделала это без того, чтобы ее не вырвало на дядю Вира.
– Она журналистка. Только подумай, какие отвратительные места ей приходится посещать, чтобы добыть свои истории. Она может курить сигары, потому что у нее луженый желудок. Если бы у тебя был такой, тебя бы не тошнило.
– Напишет ли она о нем, как ты думаешь?
Элизабет пожала плечиками:
– Нам остается только ждать. Следующий номер "Аргуса" появится через три дня.
Он не придет в Блэксли, по меньшей мере, до четверга, это самое ранее. Потом пройдет через несколько пар рук, включая дворецкого, прежде чем присоединится к стопке старых газет.
Обе знали, что должны подождать, по крайней мере, неделю. Их дядя Джон никогда не читал вслух "Аргус", даже вымышленные истории оттуда вроде "Розы Фив". Сия отчаянная – и это еще мягко сказано – героиня могла иметь прискорбное влияние на неокрепшие умы юных леди.
Дядюшку бы повергло в ужас, кабы он знал, насколько близко две юные дочери брата его жены отождествляли себя с вымышленной Мирандой. Может и к лучшему, что дядя не ведал, каким героем они считали безнравственного Диабло, в противном случае лорд Марс решил бы, что их разум помутился от горя, и отправил бы к врачу.
Впрочем, Элизабет и Эмили в очень юном возрасте научились жить с душеной болью. С каждой потерей они сильно горевали. Но и гневались тоже, поскольку их папа всегда говорил им, что чувствовать ярость – это естественно.
Со временем гнев улегся, а тягостное горе перешло в тихую печаль. Сейчас по прошествии двух лет после кончины их любимого отца и около восемнадцати месяцев после смерти "малыша" брата, в котором они души не чаяли, возвращался их природный интерес к жизни.
Мир больше не был одинаково черным. Были, конечно, темные моменты, но и солнце светило тоже. И одним из ярких солнечных лучей являлся их опекун, чьи деяния привносили бесконечные волнения в то, что в Блэкли было принято считать банальным течением жизни.
– Готова спорить на что угодно, что в половине писем тети Дороти, которые она получает от своих друзей, пишется о нем, – заявила Элизабет, глубоко вздохнув при мысли, как же долго еще ждать.
– Сомневаюсь, что эти сплетники знают больше того, что пишут в "Сплетнике". Они узнают все из вторых рук. Или даже из третьих.
Эмили взглянула на сестру:
– Я не думаю, что папа одобрил бы, если бы мы сунули нос в ящик с письмами тети Дороти. Не стоит даже думать об этом.
– А я уверена, что он не одобрил бы то, что никто нам ничего не рассказывает о нашем собственном опекуне, – возразила Элизабет. – Это неуважение к папе, который назначил своего кузена Вира нашим опекуном, ведь так? Вспомни, как папа читал письма своих друзей, смеялся и говорил: – "Только послушайте, что на этот раз выкинул кузен Вир, этот плут".
Эмили заулыбалась:
– "Негодник, – говорил он. Настоящий негодник Мэллори, как его дед и братья дедовы".
– "Последний из старой истинной гвардии", – тихо процитировала отца Элизабет. – "Вир, как в veritas". (veritas - лат. – правда, истина. – Прим.пер.)
– "Эйлуин – потрясающий друг". Он ведь был Робину другом, верно?
– И потрясающим.
Глаза Элизабет сияли:
– Они не могли остановить его. Нас держали в стороне, когда умирал Робин, потому что они все боялись. Но только не дядя Вир. – Она взяла сестренку за руку. – Он был предан Робину.
– И мы будем преданы ему.
Они улыбнулись друг дружке.
Элизабет положила "Сплетника" в камин.
– Теперь, что касается тех писем, – произнесла она.
– Не так туго, чтоб тебе провалиться, – выругалась Лидия. – В этой штуковине трудно двигаться. Незачем затягивать так, что дышать невозможно.
Речь шла о некоем корсетоподобном устройстве, искусно задуманном для того, чтобы придать женским формам мужской вид.
А персона, на которую Лидия обрушивала проклятия, была Хеленой Мартин (См. "Пленники ночи" – Прим. пер.)
В старые денечки, когда она и Лидия промышляли в лондонских трущобах, Хелена сделала успешную карьеру воровки. В нынешнее время Хелена стала еще более успешной куртизанкой. Их дружба выдержала долгие годы разлуки, а заодно и перемену занятий.
В данный момент дамы пребывали в элегантной загроможденной гардеробной в тихой дорогой резиденции Хелены в Кенсингтоне.
– Он и обязан быть тесным, – ответила Хелена, – если не хочешь, чтобы твоя мужская грудь смотрела в одном направлении, а остальные твои части тела в другом.
Она в последний раз грубо дернула шнурок, затем отступила в сторону.
Лидия осмотрела свое отражение в зеркале. Благодаря хитрой штуковине ее грудь теперь напоминала голубиную. Вид был исключительно модный. Многие мужчины подкладывали себе плечи и грудь и утягивали корсетами талии, чтобы достигнуть такого вида. Кроме Эйнсвуда. Вот уж кому не требовалось фальшивые уловки, ведь мужские стати под его одеждой были собственными.
В тысячный раз за неделю, считая со встречи в "Голубой Сове", Лидия изгоняла его образ из памяти.