Весь сезон он настойчиво обхаживал Уингсфорта, сватая того за свою дочь, свой последний шанс на спасение от полного финансового краха.
– Говоришь, она погублена? – тихо вымолвил отец Реджи и едва заметно улыбнулся.
Реджи вдруг встревожился. Его рука замерла на рукаве.
– Я не намерен…, – он порывисто поднялся и уперся обеими руками в поверхность стола. – Чёрт возьми, я не намерен жениться на женщине, которая сбежала со слугой. Даже если она леди. И с титулом. Даже если вы усматриваете в этом сногсшибательную месть своему заклятому врагу. Если вы замышляете именно это, сэр, то можете незамедлительно все забыть без дальнейших хлопот. Я это делать не буду. Ваша вражда с Хаверкрофтом меня не касается.
Его отец хлопнул рукой по столу.
– Говоришь, она погублена? – повторил он так, будто бы и не слышал тревожный протест сына.
В напряженной тишине Реджи наблюдал, как ум его отца работал над новыми грязными обстоятельствами, прямо касающимися его соседа. Обстоятельствами, внезапно дававшими ему власть, которой он всегда жаждал. Он все еще улыбался. И это было не слишком приятное зрелище.
– Говоришь, она погублена? – повторил он еще раз, поднялся и оказался бы нос к носу с сыном, если бы не стол между ними. Он был ширококостным и объемистым в талии в отличие от стройного и элегантного Реджи. Но они были одного роста.
– Ну, парень, вот теперь-то мы кое-что увидим. Теперь-то мы увидим, кто благородный и могущественный, а кто достаточно порядочный, чтобы снизойти до его спасения. Теперь-то мы увидим, нужно ли, в конце концов, пожать соседскую руку, протянутую с дружбой и сочувствием.
Реджи едва мог говорить онемевшими от тревоги губами. Спину под рубашкой покалывало от стекавших вниз струек пота. Он даже слышал, как бьется сердце.
– Вы, как сосед, намерены выразить Хаверкрофту свое сочувствие? – еле выговорил он. – И ничего более?
Отец покачал головой, раздраженный тупостью сына.
– Реджинальд, для человека, чье образование стало мне так дорого, ты выставляешь себя редкостным болваном. Конечно же, я собираюсь предложить ему сочувствие и руку дружбы. Что это за соседи, если они не держатся вместе в трудные времена? Нет, парень, я предложу сочувствие не только в виде слов, сотрясающих воздух. Так может сделать любой. Мое сочувствие будет куда практичнее, как это у меня в обычае. Я собираюсь показать ему путь, каким можно выбраться из финансовой ямы, и, в то же время, способ, каким можно спасти дочь от бесчестия. Не сомневаюсь, сын угольного магната скорее придется ко двору, чем трубочист. Я собираюсь предложить ему тебя.
И он с триумфом уставился на сына.
– И если тебе это не нравится, дружище, – добавил он. – Можешь обвинять в этом только себя. Ты – моя плоть и кровь, и я всегда души в тебе не чаял, но сейчас я вынужден сказать, что ты заслуживаешь эту заносчивую, опозоренную девчонку. А она заслуживает тебя.
Реджи рухнул на стул.
Он был твердо уверен, что никакие доводы не заставят его отца передумать. Но, так или иначе, он должен попробовать. Его отец однозначно ожидал это от него. Тот снова уселся на свое место за столом и потирал руки, заранее ликуя.
Реджи глотнул только для того, чтобы обнаружить, что во рту совсем не осталось слюны.
Еще не было ясно, как Хаверкрофт отреагирует на то, что его отец, несомненно, настроен предложить, но игра уже наполовину сделана. Если вторая половина приведет к проигрышу, то это может надолго разладить его отношения с отцом. А леди Аннабель Эштон могла бы стать – нет, станет – погубленной навсегда.
Реджи облизнул губы сухим языком и приготовился спорить. Это было все, что он мог сделать в настоящий момент.
***
Леди Аннабель Эштон славилась цветом лица, подобным лепесткам розы, так изысканно гармонировавшим с ее очень светлыми волосами. Теперь же ее лицо по цвету не отличалось от волос. Она была бледна как призрак.
Не имело никакого значения, что Томас Тилл на всем продолжении их авантюры показал себя истинным джентльменом, что она вообще надолго не оставалась с ним наедине и что почти все это время она была в карете, а он на облучке, правя лошадьми. Не имело никакого значения, что он никогда не касался ее, разве что руки, помогая ей выйти из кареты и пройти в гостиницу, где они имели неосторожность остановиться, чтобы перекусить и поменять лошадей. Не имело никакого значения, что теперь он ушел из ее жизни и больше никогда не будет ее частью, или даже то, что она не знала, где он сейчас. Не имело никакого значения, что с того момента, как ее задержали, она сохраняла спокойствие с тихим и упорным достоинством.
В глазах света все это попросту не имело значения. Так или иначе, она была погублена. Они с Томасом совершили опрометчивый и непростительный поступок.
Их видели, когда они вместе покидали бал у Бомфордов. По крайней мере, было замечено, что в разгар бала она уехала без компаньонки, только с новым красавцем-кучером своего отца. Они были замечены половиной обитателей Беркли-сквер и половиной слуг особняка Хаверкрофтов, где останавливались, чтобы забрать из ее спальни саквояж. Мало того, Томас нес его за ней до нижнего этажа и вышел через парадный вход. Они были замечены всеми конюхами, грумами, гостиничными слугами, множеством путешествующих и других постояльцев в переполненной фешенебельной гостинице, где решили остановиться, направляясь на север.
И хотя Томас, сопровождая ее к столу в гостинице, чтобы перекусить, дотрагивался только до ее руки, все же один раз на виду у всех он экстравагантным изысканным жестом коснулся ее руки губами.
И кто – кучер в ливрее!
Аннабель была опозорена. Погублена. Навсегда. Отныне и вовеки веков, аминь. Оставалось надеяться разве что на чудо. Уверенность, которой она в немалой степени обладала, рассыпалась в прах.
Она превратится в иссохшую старую деву, хотя ее отец использовал слово "незамужняя", вообще избегая понятия девичества. Она проведет остаток своей жизни в уединении и забвении, нежеланная и никем не оплакиваемая.
Неприкасаемая.
Теперь она никому не нужна.
Еще неделю тому назад половина светских джентльменов были бы счастливы заполучить ее, по крайней мере, те, что были неженаты. Она слыла редкой красавицей.
Именно слыла. В прошедшем времени.
Сейчас же вся мужская половина света повернулась бы к ней спиной, если бы она имела глупость появиться перед ними. Женская половина поступила бы куда хуже. Дамы умчались бы прочь из комнаты, прижимая к себе юбки, чтобы нечаянно не прихватить воздух, который касался ее, а их носы при этом едва ли не скребли бы потолок.
Она стала парией.
И все это она навлекла на себя сама. Она преднамеренно переступила черту, будучи уверенной, что ее жизнь изменится, и изменится так, как она замыслила.
Теперь ее охватила паника, от которой свело внутренности. Теперь она уже не могла управлять своей жизнью. Теперь она полностью была во власти внешних сил, и особенно, во власти своего отца.
Это было самое ужасное ощущение, какое она только могла вообразить.
Ее не собирались отправить в Оукридж-Парк – загородный дом, где она выросла, главное поместье своего отца. Даже здесь она могла бы "запачкать" соседей, так уважавших ее родителя. Вместо этого ее следовало сослать в непроглядный мрак Мидоу-Холла, скромное владение отца близ Шотландской границы, ни в коей мере не соответствующее своему названию . По крайней мере, так она слышала. Ей не приходилось бывать там самой, чтобы лично убедиться в этом. Но, похоже, теперь все изменится. Именно там ей суждено провести остаток своей бренной жизни.
Разве что произойдет чудо.
В планы она больше не верила, независимо от того, насколько тщательно они продуманы. Она боялась верить. Она была дурой.
Ее матери не было позволено поехать с ней, несмотря на то, что та рыдала, умоляла, умасливала, и даже – чрезвычайно редкий случай – вышла из себя, и Аннабель переполняло жуткое чувство вины. Mama не должна была пострадать. Но, конечно же, она страдала.
В данный момент Аннабель все еще была в Лондоне, где она, до поспешного бегства с Томасом Тиллом, наслаждалась увеселениями сезона. Хотя слово "наслаждение" было не совсем верным. Как можно было наслаждаться, если человек, которого она любила, не мог наслаждаться теми же самыми развлечениями, и ей удавалось видеть его очень редко и очень скрытно? И как она могла наслаждаться, когда получила строжайшие указания поощрять человека, к которому чувствовала отвращение? Поощрять только потому, что он был достаточно богат, чтобы заплатить долги ее papa в обмен на ее руку.
Весь сезон ее отец всячески обхаживал маркиза Уигнфорта и не сомневался в успехе. Маркиз был только на четырнадцать лет старше нее, только на полголовы ниже, и только наполовину лыс. И он был от нее без ума. У нее не имелось причин для жалоб. Так, по крайней мере, всякий раз, когда она жаловалась, заявлял ее отец.
Ее заперли в комнате без единой книги, кроме библии, а принадлежности для вышивания, живописи и письма были демонстративно удалены, чтобы она не могла отвлечься и забыть о своем положении. А дверь была заперта снаружи, чтобы не было никаких сомнений, что, к вящему удовольствию ее отца, она является пленницей.
Она ощущала себя злостной преступницей.
Два дня лишения свободы показались двумя неделями или двумя месяцами. Каждый час был длиною в день. И слишком часто Аннабель думала о том, что, может быть, побег с Томасом был величайшей ошибкой в ее жизни.
А иногда она думала, что, возможно, и нет.
Окно ее спальни выходило на маленький огород и скопище конюшен и каретных сараев позади него. Тут не на что было смотреть, и не было никой возможности узнать, кто подъехал, – если кто-то вообще подъехал, – к площади перед домом и, возможно, даже остановился у их двери.
Возможно, никого и нет.
Возможно, никого и не будет.
У нее уходила почва из-под ног. О, как она ненавидела эту беспомощность. Она никогда не была беспомощной. Скорее наоборот.
А затем она услышала отдаленный звук дверного молотка, громко ударившего в парадную дверь.
Конечно же, это мог быть кто угодно.
Похоже, действительно, это мог быть первый встречный. Аннабель удивила саму себя, громко прыснув над этой грустной шуткой. Она зажала рот рукой.
Лучше было бы не надеяться. Но как не надеяться? Для чего же тогда жить?
Прошло более получаса, прежде чем в замке ее двери заскрежетал ключ. Дверь распахнулась внутрь, явив на пороге отца, как обычно сурово нахмуренного, и матушку за его правым плечом. Бледная, с изнуренным лицом и слезами на глазах, та с ободрением улыбалась ей.
Аннабель стояла, стиснув руки перед собой.
У нее свело живот. Вина – ужасное чувство. Эта истина в полной мере открылась перед ней, когда она взглянула на мать. Мрачные предчувствия усилились. Что теперь? Карета готова и стоит у дверей, чтобы увезти ее в тьму-таракань?
– Ну, мисс, – сказал отец, войдя в комнату и, казалось, наполовину заполнив ее своей высокой, внушительной фигурой. Когда он хмурился, его большой крючковатый нос делал его еще более, чем обычно, похожим на хищную птицу. – Ты получишь больше, чем заслуживаешь.
Матушка кивнула и указательным пальцем стерла выступившую слезу.
Аннабель ничего не сказала.
– Меня уговорили понизить свои стандарты, чтобы вернуть моей семье, по крайней мере, хоть каплю респектабельности, – сказал он. – Хотя потребуется много времени, чтобы я простил тебя за то, что ты принудила меня к этому, Аннабель. Меня утешает только то, что ты будешь страдать больше, чем твоя мать и я, и что ты точно заслужила то, что получаешь.
Его губы растянулись в гримасе, которой, возможно, полагалось изображать улыбку. Но отнюдь не улыбку радости, веселья или привязанности.
Святые небеса, подумала Аннабель, бросив взгляд на мать, смахнувшую другую слезу, что же он имеет в виду? Неужели после всего случившегося маркиз Уингсфорт все же не отказался от нее? Неужели papa никогда не находился достаточно близко к нему, чтобы почувствовать запах его дыхания? Или увидеть его зубы? Неужели ее безрассудная попытка вырваться на свободу на самом деле так бесславно и окончательно провалилась? Но ведь papa сказал, что понизил свои стандарты?
– Только что мне нанес визит Мэйсон, – продолжил он, сцепив руки за спиной. Аннабель широко раскрыла глаза. Голову внезапно сковал холод, грозивший обмороком. Ей потребовалось сознательное физическое усилие, чтобы загнать воздух в легкие.
– Мистер Мэйсон? – глупо переспросила она, так словно отец говорил слишком тихо, чтобы быть услышанным.
Мистер Мэйсон был их соседом по Оукриджу. Он был чрезвычайно богат и чрезвычайно… ну, велик. Он также был, если верить ее отцу, чрезвычайно вульгарен, неотесан, и обладал множеством других безвкусных и низменных привычек. Другими словами, он не был одним из них. Он был не джентльмен. Он сделал свое состояние на угле, и угольная пыль, по словам papa, все еще была у него под ногтями. И он имел вопиющую наглость купить поместье, граничащее с поместьем papa, когда оно много лет тому назад было выставлено на продажу. Он снес старый дом и выстроил на его месте безумно дорогой и вульгарный особняк, намереваясь вступить в дружеские отношения и быть принятым на равных с самим графом Хаверкрофтом.
Он был выскочкой – ужасное обстоятельство для семьи с титулом, дарованным бесчисленные поколения назад. Возможно, еще во времена Завоевателя . С тех пор, как Аннабель помнила себя, мистер Мэйсон был смертельным врагом papa. Ей и mama запрещалось замечать его или миссис Мэйсон даже тогда, когда они, время от времени, вместе бывали в церкви. Им не дозволялось даже смотреть на Мэйсонов или признавать сам факт их существования. Рapa всегда говорил, что это позволило бы Мэйсонам раздуться до невыносимых размеров и поощряло бы их на дальнейшую дерзость.
А теперь мистер Мэйсон прибыл с визитом?
– И вы приняли его, papa? – спросила Аннабель.
– Я велел проводить его в кабинет Палмера, а не в гостиную. Но он не пожелал изложить свое дело никому, кроме меня.
Мистер Палмер был секретарем papa.
– Я был вынужден увидеться с ним.
Ну, конечно же, вынужден. Ведь мистер Мэйсон так богат. А papa стал страшно беден после недавней потери всех тех денег и такого расточительства прошлым летом.
– Он приехал, чтобы предложить тебе брак, – добавил отец.
– Мистер Мэйсон… предложить брак? – страдающе пропищала она.
– Ох, Аннабель, – впервые заговорила ее мать, – Конечно же, миссис Мэйсон жива. Речь идет о мистере Реджинальде Мэйсоне, за которого ты выйдешь. Об их сыне.
Аннабель застыла. Если в ее голове еще и оставалась кровь, то сейчас вся она отхлынула. В ушах стоял легкий звон. Вдыхаемый воздух казался холодным. Она стиснула руки, вонзив ногти в покалывающие ладони, изо всех сил стараясь не осесть бесчувственной грудой к ногам родителей.
– Вы намереваетесь выдать меня за мистера Реджинальда Мэйсона? – наконец выговорила она, уставившись на отца.
Потому, что он богат. Или, во всяком случае, богат его отец. Никакой другой причины не было. Ненависть papa к мистеру Мэйсону была почти навязчивой идеей.
Отец зловеще улыбнулся.
– За сына угольщика. Получившего дорогое образование, но с угольной пылью, забивающей его вены. Необузданного молодого негодяя, слывущего безумно расточительным, порочным и распущенным. С отцом и матерью, являющимися олицетворением вульгарности. Все амбиции Мэйсона направлены на то, чтобы втереться в ряды бомонда. И так как ему самому не удалось достичь этой цели за тридцать лет с лишним лет многочисленных попыток, теперь, наконец, он увидел удобный случай для своего сына и, не колеблясь, ухватился за него. Ты можешь быть погублена, Аннабель, но ты все еще дочь графа Хаверкрофта. Ты все еще леди Аннабель Эштон. Для кого-то, вроде Мэйсона, ты все еще ценный приз. И он, несомненно, готов очень дорого заплатить даже за такой подпорченный товар.
Аннабель призвала на помощь свое аристократическое достоинство и высокомерно вскинула брови, а также нос и подбородок. Она даже ухитрилась глухо рассмеяться.
– Надеюсь, papa, вы немедленно отправили его восвояси?
Мать захлюпала носом.
Отец уставился на нее каменным взглядом.
– Что я сделал, так это принял его предложение. У меня не было выбора. Ты лишила меня возможности выбора. Мэйсон снова приедет завтра со своим сыном для того, чтобы сделать формальное предложение, которое будет принято. Тобой.
Звон в ушах Аннабель начал затихать.
– Я этого не сделаю, – прошептала она. – Я не сделаю этого. Вы меня не заставите. Я люблю Томаса.
Голос ее отца был подобен грому.
– Ты никогда больше не упомянешь это имя в моем доме, – прогремел он. – Но относительно одного ты вполне права. Я не могу вынудить тебя. Однако я могу завтра же отправить тебя в Мидоу-Холл и сделать так, чтобы ты отрабатывала свое содержание как горничная. Да поможет мне Бог, но я не могу позволить себе оставить тебе содержание и еще платить горничной. Ты, конечно же, не можешь полагать, что я радуюсь этому унижению, Аннабель. Иметь в зятьях молодого Мэйсона? Иметь Мэйсона тестем ? Быть обязанным ему за то, что он спас меня от моих затруднений, а тебя от погибели? Зная, что равные мне всегда будут за глаза смеяться надо мной? Завтра ты выслушаешь предложение молодого Мэйсона и примешь его.
– О Аннабель, – сказала мать, начиная свои уговоры. – Он привлекательный молодой человек. И ему только двадцать пять. Полагаю, что он просто еще не нагулялся, как и все молодые люди. Полагаю, что он будет…
Ее голос затих. Муж повернулся к ней.
– И откуда, Элен, ты знаешь, как выглядит молодой Мэйсон?
Вопрос был абсурдным. Молодой Мэйсон сидел в футе от них в церкви каждое воскресенье, когда обе семьи пребывали в своих поместьях. Когда бы Аннабель мельком не бросила на него взгляд, он или хитро поглядывал на нее, или иронично вскидывал бровь, или складывал губы бантиком, намекая на поцелуй. Он был, как только что сказала мать, очень привлекателен.
– Я не выйду за него. Меня не волнует, насколько он молод или привлекателен и насколько респектабельным может стать в недалеком будущем. Меня не заботит то, как много его отец готов заплатить. Я не буду этого делать, – поспешно сказала Аннабель.
И сама услышала, как дрожит ее голос.
– Они приедут завтра днем, в два часа, – сказал граф. – До этого времени, Аннабель, ты должна передумать. В противном случае тебя ждет тяжелая однообразная работа в Мидоу-Холле, и это в том случае, если я его не потеряю. Если тебя не привлекает перспектива выйти за молодого Мэйсона, то в том, что это стало не только возможным, но и необходимым, ты можешь винить только себя.