Ни жалости, ни угрызений совести, ничего не чувствовал он в эту минуту. Он, видимо, даже не заметил ухода его жены. Все его внимание, все его мысли сосредоточены были на закрытой двери противоположной аванложи. Жгучая боль разливалась по всем его членам. Он почти терял сознание!
Начался последний акт "Евгения Онегина", но роковая дверь не отворялась.
Наконец баронесса и князь вышли, и Осипу Федоровичу показалось, что выражение лица Тамары Викентьевны сделалось еще счастливее. Он сделал над собой неимоверное усилие и отвернулся по направлению к сцене.
Но он не видал и не слыхал ничего.
XII
Между двух огней
Наконец занавес упал.
Под взрыв восторженных аплодисментов начался разъезд. Осип Федорович стоял у выходных дверей, дожидаясь выхода баронессы. Вот показалась знакомая ему, крытая лиловым бархатом, на меху из голубых песцов ротонда.
Тамара Викентьевна медленно сходила с лестницы. Заметив Пашкова, она обернулась и что-то сказала следовавшему за ней князю. Они остановились, он пожал ей руку и отошел, а она приблизилась к Осипу Федоровичу.
- Вы наказаны за ваши дерзости и обязаны проводить меня домой, - с очаровательной улыбкой сказала она. - Ваша жена, кажется, уже уехала?
"Моя жена!" - замелькало в его голове. Он только теперь вспомнил, что он приехал с ней. Она уехала, она будет ждать его! Но разве он может отказать этой женщине! Ведь если он не поедет, поедет другой!
Осип Федорович молча открыл ей дверь и, посадив в поданную у подъезда карету, после мгновенной нерешимости сел сам.
- Что же вы не пригласили вашего родственника! - саркастически спросил он, делая ударение на последнем слове.
Она пожала плечами.
- Вы сумасшедший, - спокойно сказала она. - Я вас уже положительно не понимаю! Как можно без всякого основания?..
- Без основания?! - перебил он ее. - Извините, мне кажется, я не слеп и достаточно изучил ваше лицо. Вы вся сияли сегодня, как будто обрели неземное счастье. Это счастье, конечно, заключается в приезде этого князя? - с горечью добавил он.
- О, какой вы несносный! Я предпочитаю молчать и ждать, пока вы хоть немного успокоитесь.
- Я не нуждаюсь в успокоении! - сухо ответил он и отвернулся.
Она, действительно, всю остальную дорогу не говорила с ним ни слова, напевая один из мотивов только что слышанной оперы.
Выходя из кареты, она знаком попросила его следовать за ней.
Он повиновался.
Оставив его в гостиной, Тамара Викентьевна вернулась туда минут через десять в белом кружевном пеньюаре, сквозь тонкую ткань которого просвечивало ее атласное розовое тело, и, подвинув скамейку к креслу, на котором он сидел, села у его ног.
- Распусти мне волосы, - сказала она. - Я отослала мою Машу спать, а самой лень.
Прелестная улыбка открыла жемчужные зубы, восхитительные ямочки появилась на щеках.
- Я не умею, - пробормотал он, чувствуя расставленную ловушку и стараясь не попасть в нее.
Запах ландышей, распространяемый ее волосами, начинал одурять его.
- Что там не уметь! - воскликнула она. - Выдерни все шпильки, и дело с концом!..
И шаловливо смеясь, она опрокинула голову ему на колени.
Он медленно начал вынимать шпильки. Когда он вынул последнюю, по его коленям рассыпались душистые волны роскошных волос.
- Готово! - задыхаясь от волнения, проговорил он. Он отвернулся, стараясь не смотреть на нее.
Она между тем не поднимала головы и, по-прежнему опрокинув ее, напротив, неотводно смотрела на него своими светящимися в полумраке, царившем в гостиной, как у кошки, глазами.
Он чувствовал, как его кровь, подобно огненной лаве, быстро неслась по жилам и невыносимо жгла его.
- Тамара, пусти! - простонал он, стараясь встать.
- Поцелуй меня прежде… - шепнула она.
"Кто, кто спасет меня от этой пагубной страсти, от этой обольстительницы", - думал он, хватаясь за голову и входя в спальню жены.
Вера Степановна уже спала. Он остановился возле ее кровати и с каким-то содроганием смотрел на побледневшее, когда-то дорогое ему лицо.
Сердце его болезненно сжалось.
Ее длинные темнорусые косы свесились с подушки, в правой руке был зажат носовой платок.
- Она плакала, - прошептал он, наклоняясь к ее лицу. Опущенные ресницы были мокры, на одной щеке застыла крупная слеза.
Он опустился на колени и припал губами к ее руке.
Она не шевельнулась, только вздохнула и что-то прошептала во сне.
Как шальной, вышел он из спальни и, не раздеваясь, лег в кабинете.
С этого вечера его жизнь сделалась буквально адом.
С одной стороны - страдания жены, с трудом скрываемые ею, с другой - становившаяся с каждым днем очевиднее измена безумно любимой женщины.
Почти всегда, заходя к ней, он заставал ее в обществе князя Чичивадзе.
Он терпел сколько мог, и только тогда, когда его положение стало уже совершенно невыносимым, он начал умолять ее сжалиться над ним и уехать вместе за границу.
Он решился бросить семью, практику, чтобы только прекратить эту пытку.
Баронесса ответила на его мольбы смехом и заявила, что не намерена покидать Петербурга из-за того только, что ему представляются разные небылицы.
Он до того вспылил, что чуть не ударил ее.
Кончилась эта сцена как обыкновенно: одна ласка с ее стороны, и он вновь всецело попал под ее очарование.
Знакомые, встречаясь с Пашковым, двусмысленно улыбались, намекая на "новую пассию" баронессы фон Армфельдт. Каждый подобный прозрачный намек был ударом его самолюбию.
Молчаливое страдание его жены причиняло ему тоже адские муки. Ее исхудалое личико, большие грустные глаза, избегавшие его взгляда, доводили его до слез. Он любил ее как сестру, как дочь, и каждый ее вздох больно отзывался в его сердце.
Все это отозвалось на его здоровье. Он сильно похудел и состарился разом на несколько лет. Единственные проблески счастья - редкие ласки баронессы фон Армфельдт начали доставлять ему более страдания, чем наслаждения.
Он стал, кроме того, замечать, что радужное настроение ее духа, продолжавшееся с приезда князя Чичивадзе, начало исчезать, уступая место какому-то странному беспокойству, сменявшемуся иногда лихорадочной, неестественной веселостью.
Она совсем перестала выезжать, и часто он стал заставать ее, погруженную в глубокую думу.
Вскоре ее неровный характер снова сказался: на нее стали находить припадки безумной нежности к нему, но они, увы, заставляли его только страдать, так как за ними следовало полное равнодушие и такое расстройство нервов, что ему становилось страшно.
Заходя довольно часто к Гоголицыным, чтобы избежать мучительных tet-a-tete с женой, Осип Федорович за последнее время почти каждый раз заставал у них князя Чичивадзе и большею частью без баронессы.
Наблюдая за ним, Пашков заметил, что он почти не отходил от Любовь Сергеевны Гоголицыной. Молодая девушка в свою очередь не оставалась, по-видимому, равнодушной к красивому поклоннику.
Пашкову было жаль неопытного ребенка, увлекшегося оригинальной красотой этого, как ему подсказывал какой-то внутренний голос, великосветского авантюриста, но все же он не мог не порадоваться его предпочтению Гоголицыной баронессе.
"Авось он совершенно отстанет от нее, и она станет снова прежней "моей Тамарой"", - мелькала в его голове подлая мысль.
Он несколько раз, как бы шутя, пытался обратить внимание баронессы на ухаживание князя за Любовь Сергеевной, но она только смеялась, относясь к этому обстоятельству, по-видимому, совершенно равнодушно.
В его душу начинало закрадываться сомнение, точно ли она изменила ему, так как прямых доказательств не было.
С этой стороны Осип Федорович начал успокаиваться, но зато отношения его к жене еще более осложнились.
Вера Степановна ни словом, ни намеком не показала мужу всю муку пережитого ею вечера в театре.
Она, казалось, по-прежнему ровно и спокойно относилась к нему, хотя он хорошо понимал, что если она ранее могла только догадываться и подозревать, то теперь эти догадки и подозрения облеклись в форму несомненного факта.
Такое отношение его жены к его измене положительно угнетало его.
Иногда внутренне он даже обвинял Веру Степановну в бессердечии, в отсутствии даже в прошлом любви к нему, в низкой комедии, которую она будто бы играла в течении протекших до роковой его встречи с баронессой лет их супружеской жизни.
Подобного рода успокоительные для него обвинения ни в чем не повинной несчастной женщины, конечно, не могли быть продолжительны.
Несмотря на отуманенный страстью ум, Осип Федорович не мог не понимать всю нелепость взводимых им порой на жену, уже подлинно с больной головы на здоровую, обвинений.
Тогда начинался ряд мучительных самобичеваний.
Жена уже представлялась ему не низкой бессердечной комедианткой, а несчастной жертвой его преступления.
"Я, я ее убийца! - как раскаленным гвоздем, сверлило ему мозг. - Я постепенно подтачиваю ее слабый организм и свожу ее в безвременную могилу".
Он хватался обеими руками за голову и в отчаянии быстрыми шагами ходил по кабинету.
По внешнему виду Вера Степановна, как все женщины, обладающие хрупким, слабым организмом, не казалась особенно больной, а между тем Осип Федорович был прав - нравственная ломка себя губительно отзывалась на ее здоровье, а громадная сила воли этого нежного существа только отсрочивала развязку.
Как врач этого не мог не понимать Пашков и за последнее время все с большим и большим беспокойством стал поглядывать на свою жену.
Время шло. Зимний сезон приходил к концу. Ранняя петербургская весна, сырая, холодная, стояла на дворе. Наступило время детских эпидемий.
К довершению несчастья сын Пашкова, и без того слабый ребенок, простудился и заболел. Эта болезнь произвела страшное впечатление на обоих супругов.
"Вот оно - возмездие!" - мелькнуло в голове Осипа Федоровича.
XIII
Князь Чичивадзе
Князь Чичивадзе не переставал настойчиво ухаживать за Любовь Сергеевной Гоголицыной.
Он сумел поставить себя так в обществе, что отношения его к баронессе фон Армфельдт не возбуждали ни малейшего подозрения.
Все считали его ее дальним родственником, так как она была также уроженка Кавказа, да кроме того он и относился к своей "кузине", как он называл ее, далеко не с тем обожанием, которое она привыкла встречать во всех ее поклонниках, и даже открыто, хотя и очень сдержанно, как следует благовоспитанному человеку, осуждал ее за легкомыслие, кокетство и мотовство.
Таким образом, Осип Федорович оставался один со своими подозрениями, которые, как мы уже успели заметить, за последнее время стали сильно колебаться.
Что же касается до отношений его самого к "прелестной Армфельдт", то они были слишком открыты, чтобы быть тайной для окружающих, и если в обществе и говорили ему о "красавце-князе", сопоставляя его с его "кузиной", то только для того, чтобы подразнить "влюбленного доктора", как прозвали его в товарищеском кругу.
Пользуясь частыми встречами у Тамары и Гоголицыных, Осип Федорович начал прилежно изучать предполагаемого соперника.
Князю Чичивадзе было около тридцати лет, но казался он моложе. Неприятное выражение его лица скрадывалось веселой, беспечной улыбкой, часто появлявшейся на его губах.
В обществе он был незаменим.
Веселая, остроумная речь, готовность танцевать или петь, когда угодно, сделали его любимцем не только девушек, но даже солидных дам, которые все были от него положительно без ума.
Он имел небольшой, но замечательно симпатичный и хорошо обработанный голос, и это последнее качество доставляло ему наибольший успех.
Рыцарски любезный со старыми и молодыми той любезностью, которая не переходила границ, где начинается подобострастие, не мешала ему держаться везде и при всех не только с полным сознанием своего достоинства, но даже гордо.
Самому Пашкову почти не приходилось с ним разговаривать, и они лишь каждый раз очень вежливо раскланивались при встречах. Вначале своих посещений вечеров у Гоголицыных, князь держал себя одинаково со всеми молодыми девушками, но за последнее время начал явно ухаживать за Любовь Сергеевной.
Вот все, что Осип Федорович знал о нем, но это все несомненно - так, по крайней мере, думал он - было маской, под которую проникнуть очень трудно.
Однажды он столкнулся с ним в дверях квартиры баронессы фон Армфельдт: он уходил, а Пашков входил.
Взглянув на него, последний просто испугался. Лицо князя было мрачно, в глазах горел недобрый огонь, и он так свирепо поглядел на него, что Осип Федорович не узнал его обыкновенного веселого и беспечного взгляда.
Тамару Викентьевну он также застал расстроенной, но на все его вопросы она упорно молчала, и он вскоре принужден был уехать, не проникнув в тайну.
Отношения Осипа Федоровича к жене и к баронессе стали так натянуты, что должны были ежеминутно порваться. Ему иногда казалось, что он не живет, а бредит, и что весь этот кошмар должен скоро кончиться. Его любовь к баронессе превратилась в какую-то болезнь, от которой он чувствовал тупую боль, - словом сказать, он устал страдать и впал в апатию.
Время тянулось томительно медленно.
Был вторник - день приема Пашковым больных. Прием окончился в шесть часов. Осип Федорович был сильно утомлен и только что собирался вздремнуть, как в кабинет вбежала горничная и испуганно воскликнула:
- Барин, идите скорей! Барыне дурно.
Он бросился в будуар жены и чуть не наткнулся на нее. Она лежала на ковре, бледная, как полотно, и без всякого признака жизни. Он положил ее на диван и, несмотря на все усилия и средства, почти целый час не мог привести в чувство.
Когда она наконец открыла глаза, то в первую минуту, как ему показалось, не узнала мужа и отвернулась.
- Это я, Вера, - прошептал он, - что с тобой, отчего ты?
Он остановился, пораженный странным выражением ее глаз, устремленных на него.
- Вера… - ближе наклонился он к ней.
- Уйдите… оставьте меня!.. - проговорила она чуть слышно, делая движение рукой, чтобы отстранить его.
- Но ты не можешь остаться без доктора… - тоскливо сказал он ей.
- Пусть Столетов… - слабо шепнула она и снова отвернулась. Она не хотела принимать его помощи, быть может, боялась ее.
Он схватился за голову и выбежал из комнаты.
Послав за Столетовым, Осип Федорович на цыпочках вернулся в будуар и сел в кресло у окна, бесцельно устремив глаза на пол.
Вера Степановна лежала, не шевелясь.
Вдруг он вздрогнул и чуть не вскрикнул; в нескольких шагах от него на ковре лежал портрет Тамары Викентьевны, который он постоянно носил с собой. Он, вероятно, выронил его, а жена нашла и прочла сделанную на нем надпись: "Моему милому, единственному, ненаглядному. Т.А."
Эта мысль, как молния, промелькнула в его голове, и он едва успел поднять портрет, как в комнату вошел Столетов, живший неподалеку от Пашковых.
Осип Федорович шепотом передал ему обморок жены и ее каприз лечиться не у него.
Старик покачал головой и подошел к Вере Степановне.
В эту минуту на пороге появилась горничная и знаком вызвала Осипа Федоровича. Он вышел, и она подала ему письмо с адресом, писанным знакомой рукой. Распечатав его, он прочел следующее:
"Ради Бога, приезжай как можно скорей!
Тамара".
И только! Что случилось, он не мог понять и бросился в переднюю. Пока он одевался вышел и Столетов.
- Куда вы? - сурово спросил он. - Ваша жена очень плоха, полное истошение сил… а вы…
- А я… я должен ехать, - не дал он договорить ему, - постараюсь вернуться сейчас же.
- Опомнитесь! В такую минуту…
Осип Федорович не дослушал и выбежал за дверь. Через десять минут он входил в гостиную баронессы. Она с растерянным, побледневшим лицом бросилась к ему.
- Вы? Слава Богу! Вы одни можете меня спасти, пойдемте ко мне.
Прежде чем он успел выговорить слово, она увлекла его с собой в будуар и усадила в кресло.
- Слушайте, - поспешно начала она, садясь против него, - мне нужны десять тысяч во что бы то ни стало и не позже завтрашнего дня. Вы можете дать мне их?
По подписанному им ранее чеку она взяла пять тысяч.
- Без сомнения! - отвечал он.
- Благодарю, больше ничего сказать не могу теперь, после когда-нибудь…
Он молчал. Она остановилась, а затем вдруг порывисто обняла его и поцеловала.
- Как вы добры, вы не знаете как…
Ее слова прервал резкий звонок.
Тамара Викетьевна вздрогнула и побледнела.
- Это он, это князь… Я должна с ним говорить наедине.
- Я имею полное право слышать все, о чем вы будете говорить с ним! - побледнел в свою очередь Осип Федорович.
- Это невозможно, уходите скорее! - нетерпеливо воскликнула она, толкая его к двери.
- Нет, я не уйду, - твердо, бесповоротно и решительно ответил он.
- О, Боже! Он сейчас войдет сюда! - отчаянно крикнула она и внезапно, обернувшись к Пашкову всем корпусом, со зловещей улыбкой сказала:
- Хорошо, вы хотите остаться, тем хуже для вас, я вас оставляю, но… - баронесса остановилась, - поклянитесь мне, что завтра, несмотря ни на что, десять тысяч будут у меня.
- Клянусь! - едва успел выговорить он, как она толкнула его за ширмы.
Он сел на стул, стоявший у ее кровати, и замер. Не шевелясь, прослушал он разговор, открывший ему все, что он так давно, так сильно хотел знать.
Передать ощущения, которые он пережил в течение этого рокового часа - бессильно перо.
XIV
Роковое открытие
В будуар вошел князь Чичивадзе и, не здороваясь с Тамарой, бросился в кресло. Она взглянула на него и нерешительно села рядом.
- Пьер, завтра вы получите десять тысяч!
Он пожал плечами.
- Зачем? Они мне не нужны! - равнодушно ответил он и, вынув портсигар, закурил папиросу.
- Как не нужны? Вы сами сказали, что вам необходимо иметь их как можно скорее! - тревожно воскликнула она. - Я вас не понимаю.
Она устремила на него полный необычайной тревоги взгляд. Он продолжал молча сидеть в кресле, облокотившись правой рукой на стоящий между ним и ею столик, и рассеянно играл левой рукой брелками, висевшими на его часовой цепочке.
- Как же так не нужны? - с еще большей тревогой в голосе повторила она.
- Вы отказали мне в них, а теперь я более не нуждаюсь…
Он небрежно скинул выхоленным ногтем мизинца пепел папиросы в стоявшую на столе бронзовую пепельницу.
- Отказала, потому что у меня их не было, а теперь…
- Они у вас!.. Их не было, когда я молил вас дать мне их, и когда я ушел, пригрозив добыть другим способом, вы нашли возможность получить столько, сколько мне надо! - спокойно проговорил князь и насмешливо взглянул на баронессу.
- Если бы вы знали, как мне трудно было решиться просить их, - тихо сказала она. - Но, Пьер, где же вы их получили?
- Я получу их от отца моей невесты. Я женюсь! - коротко объявил он.
Она вскочила, как раненая пантера.
- Что-о? Вы женитесь! Вы, вы шутите!
- Нисколько! Я говорю серьезно! Я женюсь, и женюсь по любви.