- Серьезно! По любви! Ха, ха, ха! - горько и насмешливо захохотала она, и красивые черты ее лица исказились. - Как же я глупа, что не верю. По крайней мере, первому, что ты женишься. Разве можно было ожидать чего-нибудь другого от тебя, который всю жизнь поклонялся только золоту. У меня его не стало, и ты бессовестно бросаешь меня и продаешь себя другой женщине. Но не смей говорить о любви, слышишь, не смей… О, как ты подл! - крикнула она, делая шаг к нему и через секунду продолжала глухим, сдавленным голосом:
- Ты эксплуатировал меня с пятнадцати лет, пользуясь моей безумной к тебе любовью. Ты велел мне выйти замуж за старика, с которого я должна была вытягивать деньги для того, чтобы ты мог играть и платить свои долги. Мой муж, этот несчастный старик, так горячо любил меня, почти разорился из-за тебя же, а когда наконец отказался давать мне столько, сколько ты требовал, ты, злодей, приказал мне отравить его.
Она остановилась, задыхаясь, с каплями холодного пота на лице.
- О, никогда, никогда не забуду я, как дала яд больному старику, который брал лекарство только от меня и так же доверчиво принял смерть из моих глаз.
Она снова на минуту умолкла.
- В ту ночь, когда я стояла у его трупа, я думала, что сойду с ума, и хотела убить себя, но пришел ты… и своими змеиными ласками усыпил мою совесть. Оставшееся состояние перешло в твои руки, а когда и его не стало, я начала продавать свою красоту, обирала жертвы и, делая их нищими, бросала, как выжатый лимон. Эти люди, которые молились на меня, разоряли своих жен и детей, чтобы давать мне все, что я желала. Их я доводила до самоубийства, толкала на преступления для того, чтобы ты был доволен мной, чтобы ты мог удовлетворять свою страсть к игре. А что ты давал мне за это? Две-три недели в год, продавая каждый поцелуй, каждую ласку на вес золота, и, отобрав у меня все, уезжал, покидая меня до тех пор, пока у тебя были деньги.
Она сверкающими ненавистью глазами смотрела на него.
- Зачем было все это говорить? - произнес он, бросая папиросу в карман. - Разве ты сама не пользовалась всем этим?
- Замолчи! - бешено крикнула она. - Хотя ты всю жизнь старался заглушить во мне все хорошее, но память о моей матери и ее словах не умерла во мне! Я скрывала от тебя, что мне стоила эта жизнь, этот смех и улыбка, когда в душе были смерть или стыд. Я играла в любовь со всеми честными и уважаемыми людьми и обкрадывала их сколько могла. И теперь, когда я не могла сейчас же дать тебе десяти тысяч рублей, потому что у меня не доставало духу просить их у человека, который должен отнять их у своей жены и ребенка, теперь ты бросаешь меня, как ненужную тряпку… Для кого же это?
- Я женюсь на Любовь Сергеевне Гоголицыной, - невозмутимо отвечал князь. - Отец дает за ней полмиллиона, но это второстепенный вопрос. Поверьте, я люблю ее.
- На Любе? Бедная девочка. Бедное невинное существо попадает в твои руки… Нет, этому не бывать, я спасу ее от тебя! Он любит… Ха… ха… ха!
Он вскочил.
- Ты с ума сошла, как ты можешь помешать мне?
Она в упор посмотрела на него.
- Пойду и скажу все.
Князь Чичивадзе так грубо схватил ее за руку, что она вскрикнула.
- Тамара, если ты осмелишься… я тебя убью!
- Убьешь! - захохотала она, как безумная. - А что же мне остается, как не умереть, когда ты разлюбил меня.
- Я тебя никогда не любил. Прощай, - холодно бросил он ей и повернулся к выходу.
Она болезненно вскрикнула, кинулась к нему и обхватила руками его шею.
- Нет, нет, нет! Сжалься, Пьер, не уходи, убей меня раньше! Неужели ты бросаешь меня? Ведь этого быть не может! Ведь ты мой, мой!..
Она прижалась к нему, плача и смеясь, и покрывая его страстными поцелуями. Князь оттолкнул ее и хотел идти. Молодая женщина упала на колени и обвила руками его ноги.
- Никогда, слышишь ли, никогда я тебя не отпущу, - как помешанная, твердила она. - Разве она, эта девочка, будет так любить тебя, как я? Разве она будет жертвовать для тебя всем, как жертвовала я? Пьер, я тебя люблю безумно, всю жизнь, всю душу, все тебе я отдала! Разве я не могу доставить тебе все, что ты хочешь, разве я еще не хороша и не молода?
Она выпрямилась, и распустившиеся волосы образовали золотую рамку вокруг ее чудного мраморного лица с горящими, потемневшими глазами. Он остановился, видимо, сам пораженный этой адской красотой. Она заметила это и бросилась к нему на грудь, покрывая его своими роскошными волосами.
- Ты солгал, не правда ли, это была ложь? Ты меня любишь, любишь еще! - лихорадочно твердила она, силой сажая его в кресло и не выпуская из своих объятий. - О, Пьер, как я люблю, как я люблю тебя!
Она, как змея, обвилась вокруг него и бешено целовала его, дрожа всем телом.
- Послушай, Тамара, - начал князь, - я выслушал все то, что ты сейчас говорила, выслушал спокойно, главным образом потому, что для меня это не ново. Ты так часто повторяла мне все это, вероятно, для того, чтобы я сам наконец поверил тебе и признал бы себя извергом, погубившим твою душу и тело… Возражать я не стану, хотя вопрос, кто из нас жертва, для меня, по меньшей мере, остается открытым.
- Уж не ты ли? - запальчиво спросила она.
- Оставим это… Поговорим серьезно… Я не люблю тебя… Я не любил тебя никогда…
Она отступила от него.
- Ты… ты… не любил…
- Мы оба несчастные люди, связанные друг с другом капризом судьбы. Ужели, если одному из нас улыбается счастье, другой должен стать ему на дороге, хотя от этого не сделается менее несчастным? Я бы не сделал этого, Тамара, если бы ты была в моем положении.
- В каком?
- Я люблю и любим…
- Ха, ха, ха! - неудержимо захохотала она.
В этом хохоте слышались ноты непримиримой злобы.
- Послушай, Тамара, - мягко сказал он, после продолжительной паузы, с трудом сдерживая гнев, возбужденный ее смехом, - разве мы не можем остаться друзьями, когда я женюсь?
- Друзьями! Никогда! - крикнула она. - Нет, нет, я не согласна!
- В таком случае пусти меня, мы должны расстаться навсегда! - нетерпеливо сказал князь и сделал движение встать с кресла.
Она снова бросилась к нему, вцепилась ему в плечи обеими руками и взглянула на него безумными глазами.
- Ты умрешь вместе со мной, раньше чем уйдешь от меня! - прошептала она и, закрыв его рот поцелуем, сжала руками его шею.
Он с силой отбросил ее от себя, так что она упала на ковер, стукнувшись головою об стол.
- Ты помешалась!..
С этими словами он пошел к двери. Баронесса приподнялась и, схватив его за руку, поползла за ним на коленях.
- Убей меня! - рыдала она. - Застрели меня, ведь ты носишь револьвер с собой, и избавь меня от боли, которую я не могу долее выносить. Пьер… мое сердце… о!..
Она глухо вскрикнула и, схватившись за грудь, упала навзничь. Из ее горла хлынула кровь.
XV
Начало исцеления
Князь Чичивадзе быстро выбежал вон, а Пашков, обезумевший от ужаса, бросился к баронессе. Схватив графин с водою, он вылил его ей на голову и подложил под нее подушку.
Поднять ее на кушетку у него не хватило сил: его руки и ноги так дрожали, что он принужден был сесть. Позвать кого-нибудь было невозможно - никто не должен был видеть ее в таком положении. Через минуту она пришла в себя, приподнялась и села, обводя вокруг себя блуждающим взглядом.
Смотря на нее, в его сердце ничего не осталось кроме жалости, жалости до боли, до слез.
Кто бы видел ее теперь истерзанную, с мокрыми волосами, забрызганную кровью, тот не узнал бы в этой измученной женщине блестящую петербургскую красавицу, гордую баронессу фон Армфельдт.
Лицо ее потемнело, осунулось, глаза ввалились.
Он наклонился к ней.
- Тамара, дорогая, успокойтесь, придите в себя.
Она молчала, как будто не слыша его. Он осторожно дотронулся до ее руки.
- Ответь мне хоть что-нибудь, Тамара!
При его прикосновении она вздрогнула и, уронив голову к его ногам, глухо, отчаянно зарыдала.
Он совершенно растерялся, хотел ее поднять, но она продолжала лежать на полу, вся вздрагивая от душивших ее рыданий.
- О, как вы должны меня презирать! - судорожно вырвалось у нее.
- Я только жалею вас! - мягко сказал он. - Встаньте, я помогу вам.
- Нет, - сказала она, сдерживая рыдания и поднимая голову, - оставьте меня, дайте мне все рассказать вам, именно так, стоя на коленях, умолять вас, хотя со временем, простить мне мое преступление, как против вас, так и против всех тех, которых я погубила.
- Я все слышал, все знаю и прощаю вас от всего сердца! Вы сами столько страдали, что искупили свои грехи! - сказал он.
Он на самом деле совершенно искренно простил ее и забыл все, что вынес через нее.
Прежде, чем он успел предупредить ее движение, горячие губы молодой женщины прижались к его руке.
- О, выслушайте меня, - прошептала она, - выслушайте, а потом попробуйте простить меня… Не верьте ему…
- Нет, нет, - с силой перебил он ее, - зачем и вам, и мне второй раз переживать этот ужас. Я не хочу этого… - запротестовал он. - Я верю вам… - добавил он, помолчав.
- Вы добрый, я знала… вы простите… но другие… - и снова крупные слезы хлынули из ее глаз, но она быстро отерла их и заплаканные глаза блеснули гневом.
- О, как я его ненавижу! - отчаянно крикнула она, поднялась с пола и пошатнулась.
Он поддержал ее и осторожно довел и положил на кушетку. Она дрожала в своем мокром платье так, что зубы ее стучали. Он покрыл ее всю лежавшим тут же синелевым платком, поправил ее волосы и позвонил.
Явившейся служанке он объявил, что у барыни внезапно пошла горлом кровь и, дав адрес своего знакомого врача, приказал, чтобы немедленно за ним послали, а сам отправился домой.
Подавленный, уничтоженный он очутился у постели жены. При виде ее бледного, похудевшего личика в нем проснулась вся прежняя любовь к ней.
Безумная страсть к баронессе исчезла, вырванная, как ему, по крайней мере, казалось, с корнем из его сердца пережитыми впечатлениями этого вечера.
О, что бы он дал, чтобы вычеркнуть из своей жизни это ужасное время!
"Простит ли меня Вера? Возможно ли простить меня?!"
Эти две мысли не давали ему покоя.
Вера Степановна, открыв глаза и вопросительно взглянув на мужа, шевельнула губами.
Его натянутые нервы не выдержали.
Молча опустившись на колени, он зарыдал, спрятав голову в ее подушки.
Она молчала, глядя на него вполоборота.
Через минуту, сдержав рыдания, он тихо, не поднимая головы, прерывающимся голосом рассказал ей историю последних месяцев.
Она слушала его, не прерывая ни словом, ни движением, с устремленными в одну точку глазами.
Он кончил, она все молчала.
Это молчание, это равнодушие к его мольбам приводило его в отчаяние!..
Но смел ли он надеяться на скорое прощение, имел ли на него какое-либо право?
Нет, он слишком оскорбил эту любящую душу, и если возвратить когда-нибудь ее доверие, то это не будет скоро.
Он медленно поднялся с колен и так же медленно отошел от кровати.
При входе в кабинет, взгляд его упал на портрет Тамары, брошенный им на письменный стол.
Ему снова стало жаль это красивое существо, со спокойным лицом смотревшее на него с портрета.
- Что будет с ней теперь? Как помочь и успокоить ее? Это была его обязанность, его долг! На кого же могла надеяться эта несчастная женщина, как не на него. Если не из любви, то из сострадания должен был он позаботиться о ней.
Такие мысли обрывочно, бессистемно роились в его голове, слишком уставшей для правильного мышления. Казалось, она была налита свинцом и становилась все тяжелее.
Он прилег на кушетку и впал скорее в обморочное состояние, нежели сон.
Было уже двенадцать часов следующего дня, когда его разбудил Столетов.
- Что! Что случилось? - быстро спросил он, поднимаясь и сразу заметив его встревоженное лицо.
- Я от Гоголицыных, Осип Федорович, - отвечал он. - Любовь Сергеевна захворала, за мной прислали в десять часов. Поднимаясь к ним, я встретил баронессу фон Армфельдт, которую с трудом узнал под густым вуалем. Не знаю, что она там делала так рано, только я застал Любовь Сергеевну в сильной истерике, после которой она впала в каталептическое состояние. Мне ничего не хотели сказать кроме того, что у больной было сильное душевное потрясение. От них я заехал к баронессе, но меня не приняли, и я приехал к вам попросить объяснения этой загадки. Мне ужасно жаль бедную девочку, и я не могу не желать узнать настоящую причину ее болезни, как вы хорошо понимаете сами, что необходимо для правильного лечения. Вы, вероятно, знаете ее, мой друг?
"Тамара была там и открыла глаза Любе!" - быстро промелькнуло в голове Пашкова.
- Я ничего не могу сказать вам, Василий Яковлевич! - уклончиво ответил он.
Столетов взглянул на Осипа Федоровича и молчал.
- Вы были у моей жены? - спросил Пашков.
- Был. Ей гораздо лучше.
Осип Федорович с облегчением вздохнул и вместе с ним пошел в ее комнату.
Вера Степановна лежала на постели, устремив глаза на дверь. При виде мужа легкая краска выступила на ее лице, и после едва заметного колебания она протянула ему руку.
Он схватил ее и, покрыв горячими поцелуями, взглянул на жену. В ее синих глазах он прочел прощение себе. Столетов, улыбаясь, смотрел на них и вскоре увел его, запретив всякое волнение больной.
Вечером, собираясь пойти к баронессе, чтобы узнать о состоянии ее здоровья, он перед уходом зашел к жене спросить ее, не будет ли она иметь что-нибудь против этого.
- Мне жаль ее! Ступай и помоги ей, если можешь!..
Вот что ответила ему эта чудная женщина.
XVI
Смерть Тамары
Осипу Федоровичу не пришлось увидать еще раз Тамару живой.
Как раз перед уходом из дому, ему подали извещение о смерти баронессы, последовавшей мгновенно от принятого в большой дозе сильного яда.
Прочтя эти несколько строк, написанные равнодушной рукой камеристки, он содрогнулся и закрыл лицо руками.
Впечатление, произведенное на него ее смертью, поразило его. Кроме жалости, смешанной с каким-то ужасом, он ничего не почувствовал.
На другой день, вечером, он стоял у ее гроба.
Она лежала, вся засыпанная цветами, с покойным, строгим выражением сжатых губ.
Все следы страшного, пережитого ею горя исчезли. Она была снова чудесно прекрасна, со своим бледным мраморным лицом и длинными опущенными ресницами.
Он с жадностью всматривался в ее застывшие черты, отыскивал в своем сердце прежнюю нежность к ней… и не находил ее.
Его любовь к этой женщине не пережила перенесенных им от нее страданий - так сперва подумал он.
Простояв несколько минут у гроба, он поклонился ее праху, поцеловал холодную белую руку покойной и отошел.
Комната была переполнена ее поклонниками; некоторые украдкой утирали слезы, многие лица выражали глубокую печаль, а в гостиной бился в страшном истерическом припадке какой-то юноша.
Эта красавица, возбуждающая столько сожалений и горя, покончила с собой, будучи не в силах переносить жизнь, путь которой казался усыпанным розами, для нее же ставший тяжелым бременем.
Пробыв еще немного в толпе, окружавшей гроб, Пашков направился к выходу.
У дверей его остановила камеристка покойной и поспешно сунула ему в руку конверт.
- Барыня за несколько часов перед смертью велела передать это вам! - шепнула она и скрылась.
Он моментально спрятал письмо в карман.
Приехав домой, он распечатал его. Запах ландышей в последний раз живо напомнил все им пережитое и перечувствованное.
Он прочел следующее:
"Друг мой!
Вы доказали мне свое доброе сердце, не оттолкнув меня в самую ужасную минуту моей жизни, и потому только я решаюсь обратиться к вам с последней просьбой. Через час меня не будет на свете, но я умру спокойно, уверенная, что вы ее исполните. У меня есть дочь, которую я обожала и не смела видеть чаще одного раза в год. Не спрашивайте имени ее отца! Я не хочу и не могу сказать вам его. После моей смерти она останется сиротою, так как он отказался от нее при ее появлении на свет, взяв с меня клятву, никогда не называть этого ребенка его дочерью. Я умру, и моя бедная девочка останется одна на свете. Возьмите ее к себе, замените ей отца, сделайте это ради вашей прежней любви ко мне! Передайте вашей жене это предсмертное желание несчастной матери, она сама мать, она поймет меня.
Прощайте и простите. Т. А.".
Затем следовал подробный адрес местопребывания ребенка.
Осип Федорович спрятал письмо в ящик письменного стола. Говорить об этом с больной женой в настоящее время было неудобно.
События последних дней и так расстроили ее. Беспокойство еще усилилось в силу осложнившейся болезни ребенка - у него сделалось воспаление мозга.
Осип Федорович не пропустил ни одной панихиды и делал это по настоянию своей жены, которая сама напоминала ему о них.
На панихидах присутствовал и князь Чичивадзе, но, видимо, избегал Пашкова.
Он стоял бледный, как мертвец, с устремленными в одну точку глазами и неподвижным мраморным лицом и ни разу - Осип Федорович украдкой наблюдал за ним - не перекрестился.
Они оба присутствовали и на похоронах баронессы фон Армфельдт.
Похороны были пышны и многолюдны. Петербургский свет, падкий до всякого рода скандала, нашел в романтическом самоубийстве Тамары Викентьевны обильную пищу для продолжительных толков и пересудов.
"Весь Петербург", как принято выражаться об этом "свете", перебывал на панихидах у гроба в конце своей жизни сильно скомпрометированной светской львицы и в полном составе явился на похороны.
Присутствие на них доктора Пашкова, о связи с покойной которого говорили во всех гостиных, и князя Чичивадзе, находившегося относительно связи с баронессой лишь в подозрении, но известного своим сватовством за Любовь Сергеевну Гоголицыну, сватовством, разрушенным Тамарой Викентьевной в день самоубийства, придавало этим похоронам еще более притягательной силы для скучающих в конце сезона петербуржцев.
Масса карет, колясок, английских шарабанов проводили печальную процессию в Новодевичий монастырь, где, после отпевания в монастырской церкви, баронесса Тамара Викентьевна фон Армфельдт нашла себе вечное успокоение от своей полной треволнений жизни.
Осип Федорович вернулся к себе домой и, лишь оставшись наедине с самим собою в своем кабинете, стал переживать более сознательно впечатления последних дней.
Он искал в себе чувство жалости к опущенной несколько часов тому назад в могилу еще недавно так безумно любимой им женщины и не находил в себе этого чувства.
Он припомнил первую панихиду в квартире покойной и то, что его поразил возглас священника:
"Упокой душу рабы твоея новопреставленной Татьяны".
"Татьяны?.." - повторил он тогда и мысленно задал себе вопрос: "Кто же умер?"
Он стоял невдалеке от гроба, и невольно его взор устремился на лежавшую в ней покойницу.
В гробу лежала "его Тамара".
Только необычайным усилием мысли он понял, что "Тамара" было ее светское имя, и что покойницу звали Татьяной.