Персидские ковры из дворцов восточных владык, рояль розового дерева, серебро английских королей, собрание старинных гравюр, карт, манускриптов и античные коллекции - все, накопленное за полтора столетия, исчезало словно дым.
Вести о "разгроме", как писали в газетах, "великолепного княжества" достигли России и вызвали много разговоров среди коллекционеров.
Один из них, М.П.Боткин, писал П.МТретьякову: "На днях ездил во Флоренцию поглядеть на продажу Демидова… У него особая, но хорошая коллекция голландских картин, вероятно, пойдет очень дорого. Между прочим, видел три портрета Боровиковского… Я поручил торговаться… думаю, вряд ли достанется, он, вероятно, их оставит за собой…"
Действительно, многие вещи, особо любимые Демидовым, продаже не подлежали. Часть коллекций перевезли в Пратолино, часть отправили морем в Петербург, на что потребовалось, как писали, "несколько больших кораблей".
В первую очередь Павел Павлович постарался сохранить семейные реликвии. Это были изображения Демидовых на холсте и в мраморе, награды, документы, памятные вещи предков, иконы, коллекции уральских самоцветов, раритеты из дома Романовых.
Знаменитое палаццо, переполненное сокровищами, пустело на глазах. Дворец можно было уподобить красавцу здоровяку, внезапно пораженному смертельным недугом, худеющему на глазах и покорно ждущему неотвратимого.
Соотечественники Демидова и очевидцы гибели сокровищницы писали с душевной болью: "Шесть недель под музыку трех оркестров разорялось Сан-Донато, преимущественно в пользу французских и итальянских аферистов".
"Финансовый результат торгов оказался ничтожным, - свидетельствовали они. - Затраты по аукциону, публикация иллюстрированных каталогов, описание зданий и садов, поглотили миллионы".
Легендарная распродажа напоминала о себе и спустя почти четверть века: в Нью-Йорке, Париже и Лондоне, по словам очевидца, "еще предлагали любителям сан-донатовские вещи".
Настал час и самого дворца с постройками на территории парка. Все было продано за
30 000 рублей. Современников поразила необычайная дешевизна сделки. Это и сегодня выглядит странно, если принять во внимание, что только на просьбы о пособиях частным лицам Демидовым ежегодно ассигновывалось до 40 000 рублей.
Забегая вперед, скажем: купил Сан-Донато, как писали, "небогатый человек Глебов-Стрешнев, просто как дачу на лето".
Кстати, известно, что Сан-Донато не пошло впрок "небогатому человеку". Писали: "…соотечественник Демидова в нем болел и страшно мучился".
* * *
В размышлениях над драмой, разыгравшейся в этом райском уголке, люди доходили до мысли о вмешательстве высших сил, карающих Демидовых за их святотатство - отторжения земли у древнего монастыря.
"Счастье безмятежное и под тем дальним, ясно-лазурным небом ничьей долей не бывает; но слезы, которые текли в сиявших золотом и живописью стенах феерического Сан- Донато, были так горьки, что память о страданиях чужеземных господ еще до сих пор не изгладилась у веселой и легкомысленной итальянской их прислуги", - писал паломник, через два с лишним десятилетия пришедший посмотреть на тот клочок земли, где когда-то счастливо слились воедино сказочное богатство, художественный гений, неуемная роскошь и молодые надежды…
Когда старый садовник Бенчини, при котором сажали в Сан-Донато гималайские кедры, возвращался мыслью в то счастливое время, как свидетельствовали благодарные слушатели, "красноречию и умилению его не было пределов.
Рассказывал он с пламенным восторгом о трех красавицах, сан-донатовских княгинях (об Авроре Карловне и двух ее невестках. - Л.Т.), особенно вспоминал "La bellezza dun flore" (прекрасный цветок. - Л.Т.) - княгиню Марию и ее примирительное влияние на вспыльчивого, не всегда благоразумного князя Павла, обещавшее столько счастливых дней всем обывателям дворца; он вспоминал, как постоянно украшал комнаты княгинь цветами и как все его и надежды, и мечты рухнули, когда настал ужасный час продажи Сан-Донато!"
Что-то невероятное, недоступное человеческому разумению было в уничтожении Демидовым главной жемчужины своей короны. Здесь каждая пядь земли хранила следы шагов его предков, а каждая вещь - тепло их рук. Здесь пережил он короткое, а оттого казавшееся особенно лучезарным счастье с той единственной женщиной, забыть которую не мог и не хотел. Здесь увидел свет залог этой любви - Элим…
Так как же это могло произойти? Очень немногие, лишь единицы, возможно, знали об истинной подоплеке случившегося, о страданиях уязвленного женского сердца и его способности мстить вопреки собственному разуму, сознавая всю безнадежность содеянного…
Большинству же любопытствующих, приходивших посмотреть на осиротелые стены Сан-Донато, рассказывали легенду, весьма известную в этих местах.
"Призраки неутолимых болезней, неутешных сожалений толпятся в хоромах, над которыми грозный святитель Донато парит с высоты великолепной фрески Джотто в бывшей церкви аббатства. Смотрит он строго и мрачно…
В тонких и привлекательных чертах его лица будто выражается укоризна за святотатство, совершенное над вековым его владением, и суеверному наблюдателю кажется, что изгнанная мощь тосканского святого мстит северным пришельцам, вторгшимся в его обитель".
* * *
Однако Демидовы привыкли жить под благословенным небом Италии. Не иметь здесь пристанища было для них невозможно. Покинув Сан-Донато, Павел Павлович купил у наследников герцога Тосканского имение Пратолино в десяти верстах от Флоренции, обширное и очень запущенное. Для приведения его в порядок требовались колоссальные средства. Урал хрипел и надрывался, стараясь бесперебойно снабжать хозяина нужными суммами. А их требовалось все больше и больше. Пратолино походило на бездонную бочку.
Как писали, "деньги сыпались на затейливые переделки; за баснословные цены строился и тут же перестраивался подъезд, воздвигалась гигантских размеров лестница; для ускорения работа шла ночью".
Надо сказать, что Демидову так и не удалось здесь осуществить все свои поистине наполеоновские планы.
Развернув грандиозные работы по реконструкции дома и перепланировке парка, Демидов ушел в них с головой. Все делалось словно в горячке, изматывающей людей и его самого. Казалось, такой сверхзагруженностью он пытался заполнить какую-то брешь, в которую утекали его духовные и жизненные силы.
Флорентийская знать не без издевок наблюдала этот ажиотаж, влекший за собой, разумеется, и ненужную трату средств, и очевидные строительные просчеты. Например, когда главные помещения были закончены и хозяин поспешил пригласить гостей, то оказалось, что ступени парадной лестницы, обошедшейся в целое состояние, сделали настолько узкими, что на них почти невозможно было ступать. Кто-то из приглашенных зло подшутил над хозяином, поднявшись по ним ползком.
…Александр Иванович Герцен однажды заметил: "Семейные несчастья оттого так глубоко подтачивают, что они подкрадываются в тиши и что борьба с ними почти невозможна; в них победа бывает худшее. Они вообще походят на яды, о присутствии которых узнаешь тогда, когда больно обличается их действие, то есть когда человек уже отравлен".
Все надежды Елены Петровны, что, покончив с ненавистным Сан-Донато, она уберет преграду, мешавшую ее сближению с мужем, оказались напрасны. И дело теперь было не только в Павле Павловиче с его памятью о Мари - Елена Петровна сама не находила в себе сил забыть и простить его рыдания над платьем покойной супруги. И получилось: не стало Сан-Донато, но и покоя, радости в душе не было.
К тому же она не могла не заметить, что Павел Павлович, раньше худо-бедно пытавшийся создать впечатление благополучия в доме, сильно изменился. Теперь улыбка появлялась на его лице, лишь когда он общался с детьми. Раздраженный, угрюмый, Демидов терзал жену новой манерой не разговаривать с ней по нескольку дней, а то и недель. К Пратолино он заметно охладел. Энергичная и хозяйственная Елена Петровна вынуждена была многое доводить до ума сама.
Муж часто уезжал в Киев, где у них был прекрасный особняк, или к матери и сыну в Трескенде. Когда Элиму исполнилось двенадцать лет, он отвез его в дорогой пансион в Швейцарии.
Отдохнуть от тяжелой домашней обстановки стремилась и Елена Петровна. Всякий раз, когда Павел Павлович провожал ее и детей в Киев или в Петербург, ей казалось, что у него вырывается вздох облегчения.
Это было ужасно! В тридцать лет оказаться в положении соломенной вдовы. И все-таки Елена Петровна еще лелеяла надежду наладить с мужем теплые отношения. Она писала письма, не жалея ласковых слов, спрашивала о его здоровье, рассказывала о домашних делах. В ответах же, получаемых ею, было много разных подробностей, расспросов о детях - и ни капли живого чувства к ней.
Елена Петровна плакала ночи напролет, металась по комнатам. Ей пришла в голову мысль попросить помощи у высших сил. Она зачастила в церковь, надеясь найти утешение в беседах со своим духовником.
…Сан-Донато было для Демидова неизмеримо большим, чем просто поместьем. Сколько времени прошло, а он продолжал тяжело переживать эту потерю. С ним случилось что-то вроде апоплексического удара. Человек отменного здоровья, он вдруг сдал, обмяк, постарел. А ведь ему было- то всего немного за сорок! Но жизнь не приносила радости. Его мучило ощущение, что все идет вкривь и вкось, без смысла и цели.
С такими невеселыми мыслями Павел Павлович ехал обычно к матери, единственному человеку, от которого у него не было тайн и на чью помощь он всегда мог рассчитывать. Бог мой! Ведь ей уже исполнилось семьдесят пять, но она была все так же бодра, энергична, рядом с ней неразрешимые, казалось, проблемы превращались в мелкие, не более того, неприятности.
Аврора Карловна настраивала сына на оптимистический лад: пока человек жив, он может начать новую жизнь, искупить свои грехи и ошибки - Бог каждому посылает такую возможность. Надо только прозреть, ничего не бояться, побольше спрашивать с себя и научиться прощать. Ее счастье было в том, что ей удалось сохранить светлый взгляд на мир и на окружающих, хотя нередко приходилось сталкиваться с черной неблагодарностью.
Смеясь, мать говорила сыну, что не слишком, видимо, прогневила Бога - он указал ей, каким образом надо распоряжаться такой опасной вещью, как богатство. Тут все у Авроры Карловны было продумано. Каждое утро она начинала с разбора просьб, изложенных в письмах и записках. Их приносил камердинер, по заведенному правилу обходивший с подносом тех, кто обращался к Авроре Карловне за помощью.
По прочтении этой корреспонденции она назначала определенную сумму каждому просителю или бралась составлять ходатайство в государственные органы о приеме на службу, на учебу. Писала в суды о несправедливостях, нанимала адвокатов, устраивала лечение у хороших врачей.
Иногда причитающейся ей доли доходов от уральских заводов на все это не хватало. Тогда Аврора Карловна потихоньку продавала свои украшения, а порой, как говорили, занимала даже у собственных слуг. Устроенный ею Дом милосердия в Гельсингфорсе по-прежнему оставался образцовым пристанищем для бедствующих женщин.
Видя жизнь матери, наполненную смыслом и благородными заботами, Павел Павлович чувствовал прилив сил. Хандра отступала. Часами они гуляли по окрестностям. Она хвалилась своими цветниками и оранжереями, где все было сделано "по науке", причем с большой фантазией, и прекрасно ухожено.
Дом, в котором жила Аврора Карловна, был устроен без излишней роскоши, но отличался уютом и удобством. Из Петербурга хозяйка перевезла сюда вещи, радовавшие глаз и милые сердцу, независимо от их материальной ценности. Впрочем, на стенах висели первоклассные, огромной стоимости полотна голландских мастеров, портреты дорогих хозяйке людей: финской родни, Демидовых, Карамзиных, ее первой любви - Муханова. Фотографии в рамках: обе невестки, внуки и внучки…
Рядом с креслом, в котором обычно сидела Аврора Карловна, читая либо рукодельничая, стоял секретер красного дерева. Здесь, переплетенные в альбомы, хранились листки с мадригалами Баратынского и Вяземского, полные любви и нежности письма Андрея Карамзина, ученические тетради Павла, первые рисунки, а скорее каракули, маленького Элима. Рядом платиновая шкатулка с украшениями - свадебный подарок Павла-старшего.
- Знаешь, - признавалась Аврора Карловна, - ни один из наших дворцов для меня не может сравниться с этим домом. Конечно, он обыкновенный, деревянный, но для меня - сущий рай. Вот смотри, здесь вся моя жизнь - в этих вещицах и рамках. Что ты улыбаешься? Стыдно насмешничать над старушкой. - Она и сама начинала смеяться. - Состаришься - вспомнишь меня, тоже будешь собирать и беречь милую сердцу дребедень.
К концу дня со второго этажа, где находились личные комнаты, спускалась компаньонка и помощница Авроры Карловны в делах благотворительности - тогда они втроем садились за ужин. Мирно прошедший день заканчивали на террасе, любуясь заходящим солнцем.
Всякий раз Павел Павлович с неохотой уезжал от матери: в сущности, она всегда оставалась единственным любившим его человеком. С тоскливой мыслью иной раз он думал: как ему жить, когда ее не станет?
…О смерти Павла Павловича в сорок пять лет говорили как о совершенно неожиданной. Последнее время на здоровье он не жаловался и даже ездил охотиться в Африку. Но возможно, какие-то мрачные предчувствия у него были, недаром писали, что "он уехал умирать в Италию".
Домашний доктор никак не ожидал столь быстрого и печального развития событий. Позже в газетах появилось сообщение, что Павел Павлович скончался "от нарыва в печени".
В Пратолино возле больного не было ни единой родной души. Понимая, что умирает, Демидов попросил привезти из Швейцарии старшего сына, которому шел семнадцатый год. Элим приехал за несколько часов до кончины отца.
Наверное, желание умирающего было продиктовано здравой мыслью: Элим быстрее остальных родственников мог добраться до Пратолино. Хотя не исключено, что у Павла Павловича имелись и другие причины видеть именно старшего сына. Это предположение подтверждают строки, оставленные подругой Марии Демидовой: "Я никогда не могла смотреть на Элима без волнения, так как я находила в нем прекрасные черты и взгляд его покойной матери".
И не эти ли черты, не этот ли взгляд - самое дорогое и незабываемое - хотел увидеть Павел Павлович перед тем, как уйти в вечность?
…Аврора Карловна отправилась из Финляндии в Италию, чтобы привезти прах сына и похоронить его в семейной усыпальнице "на заводах". Так было заведено: рожденные за границей и подолгу жившие там, на вечный покой Демидовы возвращались даже не в Петербург, а "к себе" - на Урал.
Можно ли описать состояние несчастной матери, когда ее экипаж приближался к Пратолино, где во временной могиле был похоронен ее сын? Вдвоем с Элимом они провели еще несколько часов у гроба, приготовленного к долгой дороге в Россию. Ехать предстояло через всю Европу. Впереди были Петербург, Москва с ее огромным стечением народа, пришедшего на панихиду.
Елена Петровна с детьми встретила прах мужа в Киеве. Далее водным путем гроб повезли через Пермь до последнего пункта следования - Нижнего Тагила.
Очевидцам запомнилась главная улица, усыпанная лапником, по которой погребальная процессия двигалась к фамильному склепу, сооруженному еще тульским кузнецом Никитой Демидовым, основателем династии.
В большом барском доме с колоннами, увитыми гирляндами из еловых веток, состоялись поминки, на которые были приглашены местное общество, руководство демидовских контор, инженеры-заводчане. Поминальные столы накрыли и для простого люда…
Разумеется, разговоров после траурных мероприятий было много и самого разного, как вспоминали, толка - "о похоронах Демидова, о княгине, о попе, которого она привезла и с которым будто бы жила, о сопровождавших ее прихлебателях…"
Весь этот хаос из обрывков всякого рода слухов, в частности, дал ход утверждению, что отношения Елены Петровны с ее киевским духовником зашли слишком далеко, и что будто бы после смерти мужа она даже родила дочь, которая считалась в семье воспитанницей.
Сведения эти достоверного источника не имеют, проверить их едва ли когда представится возможным, но всякое упоминание о несложившейся жизни Павла и Елены Демидовых без них не обходится.
Однако даже если вспомнить пословицу, что "дыма без огня не бывает", то все же следует принять во внимание обыкновение простого народа сочинять басни про своих господ, которые обывателями разносятся по всему белому свету.
Одно известно о Елене Петровне совершенно точно: в тридцать один год эта красавица со сказочным капиталом осталась вдовою.
Трудно предположить, что не было охотников завоевать сердце вдовы-миллионерши. Но ни в Киеве, ни в Петербурге, ни в Париже, где, кажется, самое место лечиться от одиночества, ей не встретился человек, ради которого она решилась бы покончить со своим вдовством. Брак с Демидовым так и остался единственным в ее жизни.