"Моп cher Jean… Спасское сгорело. В 12 часов ночи Спасское уже не существовало. Что спасли - спросишь ты. Деньги, вещи - и только. Вынесли все, но! - все перебили, остальное разокрали; нас грабили просто… Итак - на пепелище, до сих пор еще дымящемся… ружье твое цело. А собака твоя очумела".
"Мы бедны недвижимым, - сообщала она сыну о теперешнем своем состоянии, - как самые беднейшие люди и без пристанища…" Чувствуется, что она недовольна отсутствием распорядительности и энергии со стороны ближайших ей мужчин. Вся ее надежда, все упование на Ивана. Если бы он оказался здесь! Все было бы не так горько, безнадежно, тоскливо.
"Ах! Ваничка, Ваничка… от тебя писем нет вот уже две недели… Мне нужно, мне необходимо видеть тебя как можно, как можно скорее. Я упала духом и имею нужду подкрепиться.
Но только будьте здоровы, будьте здоровы, умны, добры, любите меня, мои деточки, - и все с рук сойдет мне благополучно".
Примечательны последние строки: в них звучит голос женщины, давно понявшей, что самое важное в жизни. Главное - семья, дети. Вечный материнский страх за них помогает легче пережить материальные потери. А ведь пламя пожара испепелило куда более ценное, чем самые дорогие вещи.
…Спасский дом в жизни Варвары Петровны играл особую роль. Сюда она прибежала измученной девочкой, здесь превратилась в умную, деятельную хозяйку, здесь встретила свою любовь. Каким бы горьким и невостребованным ни оказалось это чувство - ей выпало познать его силу. И в том совершенно справедливо Варвара Петровна видела свое женское счастье. Спасское стало семейным гнездом, где выросли сыновья. Теперь с потерей дома, заменившего ей весь мир, многое окончательно и бесповоротно ушло в прошлое.
Эту трагедию приходилось переживать в одиночку. Зарево спасского пожара с очевидной убедительностью высветило для Тургеневой реальное положение дел: ей, как повелось с молодых ногтей, надо надеяться только на себя. Не так ли? На второй день после пожара сын Николай и деверь Николай Николаевич сообщили Варваре Петровне, что уезжают на ярмарку в Лебедянь. Управляющий, который отсутствовал во время пожара, только что приехал и впал в полную растерянность. Как быть дальше? Кому все это поднимать? Ей?
Пожарище еще дымилось. Майская свежесть была попорчена гарью. Где-то на привязи выла обезумевшая Иванова собака.
В письме сыну мать признавалась: "Смешно! В 50 лет начинать гнездо вить… вы как хотите и где хотите - мое гнездо в могиле".
Но это была лишь минутная слабость. Она - хозяйка. Варвара Петровна очень дорожила этим званием, пусть кто-то и считает его мещанским, бабьим. Она чувствовала свою ответственность за все ей принадлежавшее. И за людей-погорельцев тоже.
Кстати, в первом "послепожарном" письме Тургенева пишет сыну в Берлин не о колоссальных материальных убытках, не о дорогих сердцу утраченных реликвиях, а о том, что надо теперь помогать встать на ноги ее крестьянам. На третий день после спасского пожара в одной из деревень Тургеневой сгорело еще шесть дворов.
"Вся моя дворня погорела до того, что рубашек не вытащили, и малые, и старые - все голые… Нечем, совсем нечем наготы прикрыть, - писала мать Ивану. - Так же и сомовские мужики. Надо построить, одеть…"
Кстати, интересно узнать, как сложилась судьба той злосчастной скотницы, по милости которой и случилось это бедствие, была ли она наказана "жестокосердной барыней"? Судя по репутации Варвары Петровны в исторической или литературоведческой литературе, ей бы следовало отдать приказ как минимум высечь виновницу на том же скотном дворе. Можно не сомневаться - если б это и произошло, то наверняка стало бы известным потомству как еще одно доказательство изуверских замашек "барыни-крепостницы". Однако ничего подобного не случилось.
…Иван приехал, но не так быстро, как ожидала мать. Конечно, он был крайне расстроен случившимся, его любовь к Спасскому, предпочтение, которое он отдавал этому скромному российскому уголку перед всеми европейскими красотами, сомнению не подлежит. Но, с другой стороны, он уже хлебнул свободы, почувствовал вкус вольной жизни, не отягощенной матушкиными требованиями. И побыв немного с Варварой Петровной, снова завел разговор о загранице. О мечте увидеть Италию и необходимости завершить обучение в Берлине.
Вопреки ожиданиям Ивана, мать отнеслась к его желаниям с полным пониманием:
"Я не хочу никакого упущения по твоей карьере, никаких препон на пути к твоему будущему магистерству! Только будь экономен, помни о нашем разорении".
Уцары буквально преследуют Тургеневу. У нее утонули баржи, перегруженные зерном, и убыток составил более сорока тысяч рублей. Однако для Ванечки деньги конечно же найдены. Он получил возможность в течение целого года любоваться благословенной Италией. Боже! Как можно этого не видеть, не знать: окрестности Альбано и Фраскати, откуда открываются дивные виды на Вечный город, раскаленный шар солнца, последним лучом ласкающий купол собора Святого Петра, Флоренция - сокровищница произведений гениев, ничем не замутненная голубизна Неаполитанского залива. Иван был настолько потрясен этой сверхъестественной красотой, что оставалось только плакать или говорить стихами:
Сверкает море блеском нестерпимым,
И движется, и дышит, и молчит…
Весной 1841 года наконец был закончен курс университетских лекций. Матушкины письма теперь неизменно заканчивались словами о скорой встрече. Надо было возвращаться домой.
* * *
А вдали от неаполитанской лазури и непривычной чистоты берлинских улиц в Спасском шла жизнь трудная, доводящая до измору. Взялись поднимать усадьбу заново.
Хозяйка, у которой ноги после пожара совсем сделались плохи и она все чаще пользовалась коляской, была умучена не менее других. Конечно, можно было обосноваться заново в одном из более благополучных имений, благо в них недостатка не чувствовалось. Но это означало бы, что несчастные обстоятельства взяли над Варварой Петровной верх. Это было не в ее правилах.
…Давно растащили крюками обугленные бревна и вывезли с глаз подальше. Всю местность, затронутую пожаром, расчистили, прибрали, даже верхний слой земли сняли, чтоб не пахло горелым. Однако на место некоторых уничтоженных огнем построек, напротив, было приказано навозить золы поболее - Варвара Петровна вознамерилась приспособить эту землю под цветники. А зола, как известно, им на пользу.
Дом ставили, конечно, не такой размашистый, как прежде. Да и в убранстве роскоши поубавилось; со вздохом Варвара Петровна вспоминала, как прежде целыми обозами из Европы привозили самые дорогие, изысканные вещи для их с Сергеем Николаевичем жилища. Теперь все не то, но по-прежнему дом устраивался с большим вкусом, уютным. Да и двух комнат, убранных одинаково, найти было невозможно: хозяйка этого не любила.
В помощники матери набивался старший сын Николай. Похоже, ему хотелось осесть в деревне, как в тихой заводи, чтобы покончить с надоевшей службой. Этому двадцатичетырехлетнему здоровяку что-то мешало подняться выше звания прапорщика.
Проницательная Варвара Петровна разгадала причину полной разочарованности старшего сына в военной карьере, застывшей на нуле, - лень и нерадение. Она предвидела, что с отставкой Николай Сергеевич пополнит довольно большой круг помещиков, которые, кроме заложенного и перезаложенного домишка, ничего не имели и понуждали своих крепостных побираться по окрестным деревням, чтобы не околеть с голоду.
Мать ни за что не разрешала Николаю снять мундир. А перед защищавшим брата Иваном описывала ожидавшее Николая будущее:
"Теперь, чтобы не выйти из обычаев Тургеневых, надо жениться, как ты пишешь, нарожать кучу детей, по-тургеневски, чтобы дочери-бесприданницы остались в девках, - язвила, и справедливо, Варвара Петровна, - чтобы мальчики, воспитанные в корпусах, прослужа два года в армии и выйдя в отставку, в первом чине кончили блестящую свою карьеру становым".
Совершенно очевидно: "обычаи Тургеневых" подвергались Варварой Петровной глубокому осуждению. Она придерживалась мнения, что родители обязаны думать о будущем своих детей, должны выпустить их в жизнь с надлежащим багажом: дать хорошее образование и выделить определенную часть имущества, что помогло бы им чувствовать себя в жизни, в обществе твердо и уверенно. Особенно это важно для сыновей.
Варвара Петровна не могла не понимать, как уязвлялось самолюбие ее покойного мужа, не имевшего за душой ничего, кроме прекрасной внешности. Красавец с дырками в кармане - явление жалкое. Недаром Варвара Петровна всячески поднимала авторитет мужа в глазах детей, стараясь представить его хозяином в доме, хотя они, едва повзрослев, прекрасно понимали, как на самом деле обстоит дело. Да и самого Сергея Николаевича, человека умного и с характером, не могло не терзать сознание, что он, собственно, нахлебник, живет за счет жены и все путешествия, курорты, доктора, элегантные выезды, роскошная отделка его кабинета оплачены ее деньгами.
Ничего не имел и брат Тургенева - Николай Николаевич, которого, чтоб не дать ему впасть в полную нищету, Варвара Петровна взяла в Спасское управляющим. "Дядюшка", однако, далеко не преуспел в этом деле, в хозяйственных делах не разбирался, да и охоты к ним не имел.
Кстати, тяжелые отношения с мужем никак не сказались, как можно было ожидать, на отношении Варвары Петровны к тургеневской родне. После смерти мужа она взяла старуху свекровь к себе, где та и прожила до самой смерти.
Теперь, когда оба Тургеневых, свекровь и деверь, были у нее на глазах и она видела времяпрепровождение каждого, Варвара Петровна могла сделать заключение о причине их обнищания. В основе его лежали крайняя леность, нежелание палец о палец ударить для себя, не говоря уже о том, чтобы озаботиться судьбой тех ста тридцати несчастных крепостных душ, что числились за семейством.
Рассуждения Варвары Петровны об этом интересны тем, что дают представление о ее собственных предпочтениях на сей счет. Она, например, не уставала удивляться тому, в каком безделье проводит дни свекровь.
"С утра до вечера более ничего, как карты. Нет! Моя старуха матушка была несравненно занимательней; она могла судить о политике, о новых указах, о продаже, о романах, даже русских. Она любила читать, и это ей давало понятие о вещах вне нашего круга или ее кругом делающихся. Матушка же Елизавета П. совсем не такова; вздыхает, ноет, охает, чай пьет, завтракает и в карточки… А без того нет у ней материй занимательных. Это очень скучно для такой женщины, как я, читающей, понимающей… бабушка не может понять, чем женщина может заниматься, кроме карт и чулка, сама никогда не занималась ничем иным, не читала даже газет".
При обилии хозяйственных забот и таких "материй занимательных", как книги, цветы, рукоделие, Варвара Петровна не могла составить компанию свекрови, что у той вызывало даже раздражение:
"Ты уж не дитя, матушка, чтобы сидеть за указкою, слава Богу, могла начитаться, написаться до сих пор…"
Вот почему, уважая людей дельных, основательных, Варвара Петровна не только не предала забвению имя своего дядюшки Лутовинова, от которого нахлебалась горького до слез, но даже хранила на видном месте его портрет в лиловом костюме со стразовыми пуговицами.
Слушая нотации свекрови, она очень боялась, что оба сына унаследуют обычаи Тургеневых. Ей хотелось, чтобы они знали счет деньгам, а то, что рано или поздно им достанется, не обратилось бы в прах.
…Что касается Николая, то здесь события пошли совершенно не так, как мечталось Варваре Петровне. Ей предстояло перенести удар еще более болезненный, чем потеря спасского дома. Эта рана терзала ее до конца жизни.
* * *
Дело в том, что к Варваре Петровне прибилась некая Анна Шварц, которая была при ней чем-то вроде модистки. Девица работала по вольному найму, то есть ежемесячно получала от барыни оговоренную плату, пользовалась жильем и столом. Говорили, что Анна Яковлевна была родом из Германии. Так или иначе, в глазах хозяйки она являлась особой почти европейской, городской, уж конечно не из "простецов", умела болтать обо всем на свете, знала то, о чем не слыхивали обитатели мценской глубинки, и тем, вероятно, и стала интересна. Варвара Петровна приблизила к себе эту "полубарышню". Так что Анна Яковлевна находились в доме на особом положении.
Дворня ненавидела мадемуазель Шварц и за глаза называла ее Зажигой. Народ уж если даст прозвище, то как припечатает: за Анной Яковлевной замечалась страсть обо всем, что происходило в доме, доносить хозяйке. Очень ловко вызнав характер барыни, Шварц умела разжечь ее подозрительность и гнев порой из-за сущей безделицы. Что бы ни случилось в каком-нибудь отдаленном углу Спасского, кто бы что ни сболтнул сгоряча лишнего - все становилось известным Варваре Петровне со всеми вытекающими, иногда очень печальными для виновных последствиями.
Такую дрянную породу обычно презирают и все-таки дорожат ее услугами. Во всяком случае, модистка возвысилась до положения едва ли не самого доверенного лица хозяйки.
…Если читатель помнит, старший сын Тургеневой Николай приехал закупить для полка лошадей и имел при себе очень значительную сумму казенных денег - тридцать две тысячи рублей. Они лежали в его комнате в шкатулке, о существовании которой, видимо, знала и Шварц.
Когда начался пожар и дворовые стали метаться по дому, хватая все подряд, именно она спасла шкатулку с деньгами. Да еще как спасла! Увидев какого-то мужичонку, который выскочил из горящего дома с заветной шкатулкой и побежал с нею отнюдь не к Николаю Сергеевичу или его матушке, а совсем в другую сторону, Шварц смело бросилась за ним, отобрала уворованное и вернула законному хозяину. Закручивался уж слишком лихой сюжет, а главное, идущий вразрез чертам характера, которые имела оборотистая девица. Что ж, в жизни всякое случается. Можно только себе представить признательность Тургеневых: ко всем потерям им еще не хватало исчезновения казенной суммы в тридцать две тысячи. Воистину Зажига явилась на пожаре в ипостаси спасительницы!
Прошло некоторое время, и вдруг Анна Яковлевна ни с того ни с сего подхватилась и попросила хозяйку о расчете. Как? Почему? Варвара Петровна и так и сяк уговаривала ее остаться, но та ни в какую; тоска по любезной родине сделала модистку несговорчивой, и Варваре Петровне пришлось уступить. Она устроила отъезжавшей пышные проводы, наградила деньгами и даже плакала при прощании.
Пути-дороги заскучавшей модистки лежали, однако, не в родную сторону, а в Петербург - прямо к сыну своей благодетельницы. Таким образом, взяв на себя инициативу, она поставила точку в романе с богатым, но не слишком решительным наследником.
Варвара Петровна, дама весьма проницательная, на сей раз дала маху: ей и в голову не приходило о любовной интриге, которая плелась у нее под носом. Должно быть, еще и потому, что внешность девица Шварц имела такую, что, казалось бы, не могла вызывать мысли о возможности каких-либо амуров.
Однако поди ж ты! Николай был взят, видимо, в такие шоры, что дела у модистки в Петербурге пошли куда быстрее, нежели в Спасском.
Когда до Варвары Петровны дошли вести о том, что у Николая образовалось почти что семейство, охнув и ахнув, она села писать письмо, сдерживая себя от резких выражений:
"Дитя мое, не полагайся на обещания страстей; они исчезают, а с ними клятвы, данные от чистого сердца. Если есть еще время, откажись от слабости, которая поведет тебя только к гибели…"
Но, "как честный человек", Николай Сергеевич не имел ни времени, ни сил сопротивляться неизбежному.
Варвара Петровна не признала этого союза, не признала невестки. Она не была человеком полумер - больше деньги в Петербург, где служил сын, не посылались. А через некоторое время по каким-то непроясненным обстоятельствам Николай Сергеевич вышел в отставку. Возможно, учитывая особенности его личной жизни, его попросту попросили из полка - среди офицерства не поощрялись подобные истории. И хотя он и сам тяготился службой, скоро понял: жить в отставке на всем готовом в Спасском или остаться на бобах, скитаясь с женой по дешевым квартирам, - большая разница.
Через несколько лет, правда, Тургенева в порыве тоски по сыну, которого давно не видела, вдруг купила ему дом в Москве на Пречистенке. Варваре Петровне казалось, что, когда у Николая появится крыша над головой, он оставит Петербург, ей легче будет воздействовать на него и в конце концов оторвать от ненавистной женщины. Однако деньгами она по-прежнему сыну не помогала.
…Иван Сергеевич долгие годы пытался помирить мать и брата, хотя для него самого союз Николая оставался необъяснимой загадкой. Он не понимал, каким образом этой женщине, такой непривлекательной наружности, удалось привязать к себе Николая. Тургенев не сомневался, что с самого начала всей этой истории в Спасском Анной Яковлевной руководил расчет. Пока что ей нечем было похвастаться - добыча не давалась в руки, но она терпеливо ждала, пока так или иначе получит лутовиновское добро. Время работало на нее.
Можно было понять и Варвару Петровну. Она терзалась, думая о жалкой судьбе старшего сына, и находила некоторое успокоение в надеждах на Ивана.