При этом скажу, что мы, все домашние, по первому слову, произнесенному Варварой Петровной при ее пробуждении, всегда знали, в каком она духе и каков будет день.
На этот раз все предвещало грозу, и мы со страхом чего-то ждали.
Через несколько времени мы услыхали стук какого-то предмета, брошенного об пол, и звук разлетевшегося вдребезги стекла. Потом удар опять чем-то по стеклу и что-то с силою брошенное об пол, и все затихло.
Конечно, мы догадались, что бросались и разбивались детские портреты.
- Агафья! - раздался грозный голос Варвары Петровны. Агафья вошла. Барыня указала на пол. - Прибери это, да смотри, чтобы стекла не остались на ковре.
Потом двинула на столе ящик.
- Выбросить это, - добавила она.
В эту же зиму все трое детей умерли".
Дочь Тургеневой, свидетельница этой страшной сцены, добавляла к своему рассказу, что это был единственный момент, когда мать снизошла до человеческих привязанностей своего сына. "Ни прежде, ни после, - писала Житова, - никогда Варвара Петровна больше не упоминала о семействе Николая Сергеевича".
После кончины матери, встретившись с уже замужней сводной сестрой, Николай Тургенев со слезами говорил о своем отцовском горе. Больше потомства у них с женой не было. Он очень сокрушался, и вот тогда-то Житова услышала от него:
- On dirait, gue c'est la malediction de maman, gui a amenemes enfants au tombeau. Можно сказать, что проклятие маменьки свело моих детей в могилу.
* * *
И.С.Тургенев - П.Виардо:
"Я ничего не видел на свете лучше Вас. Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благодарность не имеют границ и умрут только вместе со мною".
За границей из-за постоянных разъездов певицы Тургенев часто расставался с семейством Виардо. Томительные недели и месяцы без Полины были заполнены мыслями о ней. Все, что имело к ее имени хоть какое-то отношение, становилось для него интересным. Желая увидеть родину певицы, Иван Сергеевич отправился, как он шутил, "шляться по Пиренеям", начал изучать испанский язык.
С восторгом принял он приглашение супругов Виардо погостить в их имении Куртавнель под Парижем и очаровался романтикой этого места: замком, огромным таинственным парком. В этом обиталище владычицы его сердца ему очень хорошо работалось. В Петербург, в редакцию журнала "Современник", один за другим летели объемистые пакеты. И все с вещами превосходными! Тургенев сам чувствовал это и радовался за себя, за свою способность вдали от родины словно воочию видеть перед собой картины родного Спасского, лица друзей-крестьян, с которыми ходил на охоту, рассказы которых мог слушать часами и восторгаться - восторгаться изумительной выразительностью их языка, естественностью, умом, наблюдательностью и тонким чувством прекрасного, такого неожиданного в неграмотных людях.
Все было как нельзя лучше. Все удавалось. Холодной струйкой в это счастливое бытие вползала только мысль о деньгах. Гонорары поступали неаккуратно, после настоятельных напоминаний, или не поступали вовсе. Матушка денег упорно не слала.
…Весной 1850 года Тургенев получил от Варвары Петровны письмо. Она сообщала, что, продав их слишком большой московский дом на Самотеке, обосновалась в другом - на Остоженке, простом, изящном и уютном. И конечно, этот дом ждет его, "матушкино солнце", - Ванечку. Еще она извещала, что здоровье ее резко ухудшилось, потому ему следует ехать домой безотлагательно, на что она и посылает ему шестьсот рублей денег.
Тургенев вернулся. Дом на Остоженке, с тех пор ничуть, кстати, не изменившийся, ликовал. Был дан большой обед с приглашением московских родственников и знакомых. И все, кто видели любимца хозяйки, могли бы повторить вслед за Ф.М.Достоевским, который с первой встречи был совершенно пленен Тургеневым: "Что это за человек!.. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован… Наконец, характер неистощимо-прямой, прекрасный".
Все соответствовало действительности, кроме богатства. Да какое там! Гости остоженского дома были бы изрядно удивлены, если б узнали, что наследник Варвары Петровны занимает у слуг на извозчика: то рубль, то тридцать копеек.
И вот эта-то окаянная житейская проза, самая что ни на есть обыденная, пошлая, которая, кажется, и краем не должна коснуться таланта такой величины и единственности, как Тургенев, разнесла в клочья и без того шаткое равновесие тургеневской семьи.
Началось с того, что Иван Сергеевич встретился с братом и тот рассказал, в каких тисках нужды ему приходится жить. Матушка пожелала, чтобы он перебрался в купленный ему на Пречистенке дом. Николай Сергеевич оставил пусть мизерные, но все-таки заработки в Петербурге, надеясь, что мать от огромного своего состояния теперь освободит его от забот о куске хлеба насущного. Не тут-то было! Старший Тургенев признавался младшему: "Все, что только можно было продать по мелочи, - продано". Разбившись как-то с женой на дрожках, Николай Сергеевич был вынужден расстаться со своими жалкими накоплениями, задолжал врачам, провизорам. Картина вырисовывалась достаточно ясная.
Что до Ивана Сергеевича, то он тоже уже не сомневался: жить придется от гонорара к гонорару вкупе с поденщиной - переводами.
И братья решили вдвоем обратиться к матери с просьбой "определить им хоть небольшой доход, чтобы знать, сколько они могут тратить, а не беспокоить ее из-за каждой безделицы".
Не нарушая давно заведенных и незыблемых порядков, они после доклада камердинера вошли в кабинет матери.
Против всех ожиданий Варвара Петровна выслушала их спокойно, как будто даже сочувственно и обещала срочным образом решить сыновьи затруднения.
На следующий день в руках Ивана и Николая была бумага, где каждому "назначалось" по деревне. Так называемая дарственная не имела юридического оформления, а потому цена ее не превышала стоимости листа бумаги, на котором была написана.
Когда Иван сказал об этом матери, то услышал:
- Я просто тебя не понимаю, Жан, чего ты еще от меня хочешь? Я отдаю каждому из вас по имению…
Разумеется, Варвара Петровна по своей многоопытности в юридических тонкостях имела дело с десятками, если не сотнями деловых бумаг и прекрасно знала, что ее "подарок" никакой законной силы не имеет.
Иван Сергеевич прошелся по комнате и, не говоря ни слова, вышел. За ним - его брат…
Дочь Варвары Петровны, которая была в курсе дел, обсуждаемых в матушкином кабинете, вспоминала, как поразила ее покорность и бесконечная терпеливость братьев.
"На следующее утро, - писала она, - Иван Сергеевич пришел к матери, все так же, как и всегда… Торжество Варвары Петровны было полное. Власть ее над сыновьями не поколебалась. Она обещала им многое, ничего не исполнила, и ни один из них не высказал ей никакого неудовольствия… По-видимому, Иван Сергеевич избегал всякого намека на вчерашний вечер". Быть может, гроза прошла бы стороной, но Варвара Петровна стала упрекать Ивана в неблагодарности:
- Я все делаю для вас, вы же мною недовольны. Вы имеете все. Вчера получили из моих рук по имению.
Это уже походило на злую насмешку.
- Никакого имения нет, и ничего ты нам не дала и ничего не дашь. Имения твои, все твое. Скажи нам просто: не хочу ничего вам дать - и ты слова от нас не услышишь. Зачем вся эта комедия?
И тут Варвара Петровна закричала:
- Ты с ума сошел! Ты забываешь, с кем ты говоришь!
Сын отвечал тихо, будто извиняясь:
- Да я и не хотел ничего говорить, я желал молчать. Разве мне легко все это тебе говорить? Ты же сама начала этот разговор… Ты не хочешь понять, что мы не дети. Твой поступок для нас оскорбителен. Мы были тебе всегда почтительными сыновьями, а у тебя в нас веры нет. Ты боишься нам дать что-нибудь из-за боязни утратить свою власть над нами. Ты веришь только в свою власть. А что она тебе дала? Право мучить всех.
- Я? Мучить?
Лицо матери пошло пятнами. Но Ивана уже было не унять. Боль, обида захлестывали его. До слуха Варвары Петровны донеслось:
- Тебя все страшатся, а между тем тебя бы могли любить.
- Любить? - Она вдруг сникла и сказала почти шепотом, устало: - Никто меня никогда не любил и не любит. Слышишь ты? Никто.
Испуганный тем, с каким выражением она произнесла эти слова, сын бросился к ней.
Она отстранила его протянутой рукой, и он остановился как вкопанный.
- Нет у меня детей, - твердым голосом продолжала Варвара Петровна. - Ступай.
С этими словами она повернулась и вышла из кабинета.
Через минуту в дверь проскользнула Варя и дотронулась до плеча Ивана Сергеевича, который стоял, закрыв лицо руками. Девушка поняла, что он плачет. Выходя из комнаты, сказал:
- Надо было сдержаться, молчать… Расстроил маменьку. Скажи ей: я завтра приду.
Эту ночь Иван ночевал у брата на Пречистенке. Утром, как и обещал, явился к матери просить прощения.
- Иван пришел, маменька, можно ему войти? - спросила Варя, постучавшись к Варваре Петровне и приоткрыв дверь в ее кабинет. Та сидела на диванчике спиной к ней и, не оборотившись, сдавленным голосом произнесла:
- Нет.
Если б люди могли предвидеть роковые для себя последствия всякого в запале сказанного слова или опрометчивого поступка!
Варваре Петровне уже никогда не суждено было увидеть сына.
Варя провожала Ивана Сергеевича на крыльце. Они простились, и, уходя, он снова виновато сказал:
- Я не мог… Что же делать…
Весь дом после семейного скандала погрузился в какую-то тягостную дремоту. Дворня ходила на цыпочках, а к комнатам барыни и вовсе опасалась подходить.
Часов в двенадцать дня Варвара Петровна позвала дочь к себе и отдала приказание ехать "туда". Та сразу поняла - в дом Николая на Пречистенку.
…Девушка долго стучала в запертые двери. Наконец вышел заспанный мужик и сказал, что молодые господа сегодня поутру выехали на почтовых по тульскому тракту.
Не зря Варя тряслась, идя с этим сообщением к матери.
- Как? Уехали? - Варвара Петровна как будто не верила услышанному.
"Тут произошла такая сцена, которую я даже не в состоянии описать, - вспоминала в своих мемуарах Варвара Николаевна Житова. - С Варварой Петровной сделался точно припадок безумья. Она смеялась, плакала, произносила какие-то бессвязные слова, обнимала меня и кричала "Ты одна, ты одна теперь!"
…Братья в это лето обосновались в единственном оставшемся от отца сельце. Оно располагалось в пятнадцати верстах от Спасского.
Дом прежних хозяев, которые уже давно умерли, только в насмешку можно было назвать барским. Но в этом обветшалом, заброшенном жилище Тургеневы нашли то, что для большинства людей дороже раззолоченных палат, - свободу и покой.
Первый раз Иван Сергеевич, оказавшись на родине, жил не в любимом Спасском. Мысль об этом, что ни говори, окрашивала грустью дни, проведенные под ветхой тургеневской крышей: и охотилось не так, и думалось не о том, и не писалось.
…Разрыв с сыновьями подкосил Варвару Петровну. Вся дворня шепталась, что барыня уже "не та". Она сделалась очень тиха, обычно любившая порассуждать, теперь говорила редко и односложно. Чувствовалось, что нервы ее напряжены до предела. Горничные, доставая из комодов нужные барыне предметы, чтобы не загреметь ключами, завертывали их в носовой платок и осторожно поворачивали в замках. Каждый лишний звук словно вызывал у нее боль, она вскидывала голову, лицо ее напрягалось. Однако ни на кого не гневалась, не кричала, не преследовала.
Самый известный в Москве доктор Иноземцев, вызванный в Спасское, нашел у Варвары Петровны признаки водянки. Ее состояние его встревожило. Он настаивал на возвращении в город. Больная долго отнекивалась, не поднималась с места, словно ожидала, что вот-вот в доме, погруженном в тягостную тишину, произойдет что-то для нее долгожданное и спасительное. Но в конце концов, будто в одночасье, еще больше сдала, съежилась и приказала собираться в Москву.
Еще не привели в порядок комнаты и всюду были видны приметы отъезда, когда на пороге спасского дома появился Иван Сергеевич. Видно, решение увидеть мать он принял внезапно: приехал с охоты, весь промокший, с ружьем и сумкой.
Узнав о том, что Варвара Петровна недавно отбыла, опечалился, не стал входить в комнаты и лишь у оставшейся, как всегда, сторожить хозяйство Агаши спросил:
- А как маменька? Что ее здоровье? Я слышал, она очень больна. Опасно ли?
Агаша, желая успокоить его, говорила, что в Москве под надзором доктора ей будет и спокойнее, и безопаснее.
- Что делает маменька с нашими письмами?
- Она читает их.
На том разговор и кончился.
…Пожив еще немного с братом, Иван Сергеевич уехал в Петербург, надо было торговаться с издателями, садиться за письменный стол, чтобы, не дожидаясь капризной дамы по имени Вдохновение, работать и работать. Впечатлений было хоть отбавляй. Он не мог забыть состязание двух голосистых мужичков в маленьком кабачке, неподалеку от своего сельца. Голос одного из певцов пробрал Ивана Сергеевича до дрожи. Кабацкий шалый люд тоже замер.
"Не одна во поле дороженька пролегала", - пел он, и всем нам становилось сладко и жутко… Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала за сердце, хватала прямо за его русские струны… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль".
Иван Сергеевич писал очень быстро. Мысли без труда облекались в слова, чтобы через некоторое время кто-то, раскрыв книгу с надписью сверху "Тургенев" и добравшись до рассказа "Певцы", прочитал его не без грусти: как же так, живешь-живешь, хлопочешь-хлопочешь, а что-то важное, от чего может стать "сладко и жутко", проходит мимо…
У молодости есть один козырь, который никогда не будет бит: надежда. Она смягчает все удары судьбы. Старость этого не знает. Ей знакомо слово, близкое по звучанию, но совершенно противоположное по сути, - "безнадежность"…
Как ни переживал Иван Сергеевич семейный разлад, но под напором иных чувств и впечатлений неприятные мысли отступили на второй план. Он исправно слал в Москву письма, интересовался маменькиным здоровьем, однако жил своей молодой жизнью: ухаживал за женщинами, получал любовные послания от барышень и зрелых дам, нежно и красиво отвечал на них, ездил на свидания, но всякий раз на заключительном этапе, словно споткнувшись, останавливал свой любовный бег, твердо зная: жениться он не сможет, это не для него. Он уже связан нерасторжимыми узами с владычицей его души - Полиной. И с этим ничего не поделать.
Маменька однажды сказала ему с братом: "Бедные вы мои! Вы не будете счастливы, потому что вы однолюбы". Ей хотелось думать, что сыновья уродились в нее.
…28 октября 1850 года. И.Тургенев - П.Виардо, Петербург:
"Сегодня - день моего рождения, и Вы легко поймете, что я не мог пропустить его, не протянув к Вам обе руки. Сегодня я вступаю в тридцать второй год… И мне радостно сказать Вам по истечении семи лет, что я не видел на свете ничего лучше Вас… моя преданность и благодарность Вам не имеет границ и умрет только вместе со мной".
* * *
Ни переезд в Москву, ни помощь доктора Иноземцева, который каждый день приезжал на Остоженку, не могли помешать неотвратимому. Варвара Петровна говорила с дочерью об этом совершенно спокойно. "Мы смотрим на смерть, как на будущее событие, но это ошибка. Большая часть смерти уже наступила: то время, что за нами, - ее владение". Когда-то девчонкой вычитав эту мысль римского мудреца, фамилия которого ею забылась, Варвара Петровна теперь понимала, о чем шла речь. Она прожила шестьдесят три года - что ж, срок немалый. Оставалось просить у Господа Бога только одного, но едва ли он снизойдет до ее желания в наказание за грехи. Ивана ей не видать. Впрочем, его портрет был поставлен на столике так, что утром, открывая глаза, она в первую очередь видела его. И засыпала, глядя на сына.
Вдоль кровати красного дерева была приделана полочка, на которой стояла коробка. В нее Варвара Петровна опускала листки бумаги, исписанные ею карандашом. Понимая, что вот-вот это ей будет уже не под силу, она спешила. Листочки озаглавлены: "Моему сыну Ивану". Это было последней попыткой объяснить то, на что не хватило времени. Она никогда не скупилась для своих детей, не держалась за добро, понимая, что в мир иной ничего не унесешь. И только страх, что мать для них не в счет, что не нужна им так же, как когда-то не нужна была их отцу, заставлял ее повиноваться горькому и злому чувству, которому она не смогла противостоять…
Разум Варвары Петровны по-прежнему оставался острым, а слова, которые она торопилась записать, были исполнены горячего и глубокого чувства.
Доктор Иноземцев весьма восторженно говорил о необыкновенной силе ее организма и замечательной натуре, мыслящей все так же здраво.
Как вспоминала впоследствии В.Н.Житова, 28 октября, войдя в спальню Варвары Петровны, она сказала:
- Bonjour, maman! - И прибавила: - Поздравляю вас. Сегодня день рождения Ивана.
- Разве сегодня уже двадцать восьмое? - с болью в голосе отозвалась Варвара Петровна. Ее глаза наполнились слезами, и лицо дрогнуло.
…Доктор Иноземцев с точностью почти до дня определил дату смерти Тургеневой. Она скончалась 16 ноября 1850 года.
Узнав о предсмертном состоянии матери, Иван Сергеевич выехал в Москву, но проститься с нею не успел. Когда он появился в доме на Остоженке, все уже вернулись с кладбища Донского монастыря.
Существует предположение, что письмо о приближающейся кончине матери было послано Тургеневу нарочито поздно. Цель преследовалась та, чтобы умирающая, так и не оставившая письменного распоряжения о разделе наследства между сыновьями, в последний момент не расщедрилась в пользу своего любимца.
До последних минут возле Варвары Петровны находился старший сын с женой. В воспоминаниях поэта А.А.Фета есть сведения о том, что они заранее съездили в Спасское, чтобы забрать все ценное, что там еще оставалось.
В своих мемуарах В.Н.Житова особо отмечала, что Варвара Петровна страстно желала видеть перед смертью Ивана. Ее глаза не отрывались от его портрета. Она что-то еще силилась спросить, сказать. Не успела.
"Как это случилось? Почему это случилось? - осталось для меня загадкой", - писала впоследствии Варвара Николаевна. Она была уверена, что времени послать весть в Петербург "было достаточно" - Николай Сергеевич заранее был извещен о скорой кончине матери.
Как бы то ни было, раздел между братьями прошел мирно, хотя и не в пользу Ивана Сергеевича. Он соглашался на все, лишь бы ему брат оставил любимое Спасское. Получив его, остальные причитавшиеся ему восемь имений он продал, предварительно дав вольную своим крепостным.
И.Тургенев - П.Виардо, зима 1850 года:
"У меня было много разных впечатлений. Самое сильное из них было вызвано чтением дневника моей матери. Какая женщина, мой друг, какая женщина! Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Да простит ей Бог все… Но какая женщина… Право, я совершенно потрясен".