- Вы впадаете в крайности и видите все в черном цвете! - возразил он, стараясь казаться беспечным. - Вы не приняли во внимание, что каждому дожу необходимо иметь сильного союзника, потому что чернь непостоянна, как море, и готова завтра же разбить то, чему она поклонялась сегодня… Кроме того, Венеция не сможет отбиться одна от варваров, когда не станет патрициев, которые будут сосланы куда-нибудь или приглашены в Константинополь.
- До этого дня она оборонялась всегда от врагов покровительством святого Марка - саблей своих сыновей, - заметил печально ди Понте.
- Так что же, синьор, да или нет? - спросил нетерпеливо Заккариас. - Мне некогда!
- Дайте мне подумать, прежде чем я скажу последнее слово! - ответил купец, посмотрев искоса на странного разносчика.
- Подумать?! А ты все еще продолжаешь бояться?!.. Ну, так и быть, сделаю еще одно усилие, чтобы победить твое упорство… Я знаю, что ты любишь свою дочь Джиованну больше себя. Судьба ее интересует тебя больше богатства и собственной жизни, - не так ли?.. Ну, так я уже подумал о ее будущем и даже подыскал для нее жениха, достойного дочери дожа.
Услышав имя своей дочери, купец взглянул пытливо на говорившего.
- А можете ли вы сообщить мне имя жениха? - спросил он с тревогой.
- Имя его - Азан Иоаннис! - ответил спокойно разносчик, указывая на стоявшего молча далмата.
Ди Понте вспыхнул.
- Как, вы хотите, чтобы я отдал свою дочь за моего же слугу? - воскликнул он с гневом.
- Нет, не за слугу, а за великого дрюнжера императорского флота, за отважного далмата, который указал, собственно, на тебя как на самого достойного быть дожем и который будет назван протобастом тотчас же после своей свадьбы.
- А чем гарантируется это обещание? - осведомился купец, начиная увлекаться планами мнимого Заккариаса.
- Моей клятвой.
- Клятвой разносчика?! - проговорил презрительно Бартоломео.
- Нет! - прошептал Иоаннис, приблизившись к ди Понте. - Не разносчика, а императора: перед тобой Мануил Комнин.
Купец отступил на несколько шагов, широко раскрыв глаза и едва веря ушам. Но скоро завертелись в голове его различные сумасбродные мысли: для него казалось странным, что он, простой гражданин республики, удостоился доверия этого грозного и могущественного императора, от которого зависели жизнь и счастье стольких миллионов людей.
В его памяти промелькнул вдруг весь ряд цезарей, и славных, и преступных, перед которыми склонялись народы, как перед божеством, - и им овладело чувство невольного благоговения. Мануил Комнин соблаговолил говорить с ним с такой фамильярностью, предложил ему стать своим сообщником, обещал возвратить потерянное богатство и поставить во главе республики. Да сверх всего этого император прочит своего любимца в супруги его дочери. О, какая честь! Какое искушение! И вот негоциант уже перестал думать о Венеции и готов был примириться с мыслью об ее подчинении восточному императору!
- Время уходит, - заметил, наконец, Мануил холодно. - Один час промедления может повлечь за собой дурные последствия… Говори же, Бартоломео: хочешь ли ты примкнуть к нам или нет?
- Я принимаю все условия цезаря, - ответил ди - Понте, опускаясь на колени, - и умоляю простить мне мою нерешительность: я буду одним из ваших самых преданных и признательных рабов.
- А считаешь ли ты меня теперь достойным быть покровителем Венеции?
- Кто же может равняться силой и мужеством с победителем турок, болгар и скифов? - отозвался купец, оставаясь коленопреклоненным.
- Между нами еще не все кончено, - вмешался Иоаннис, положив руку на плечо Бартоломео. - Как ни рад я, что заручился согласием отца прекрасной Джиованны, но я желал бы увериться и в ее согласии быть моей женой.
- Дочь моя привыкла повиноваться мне, - ответил ди Понте.
- Сегодня она должна советоваться только со своим сердцем и повиноваться исключительно своим чувствам: я желаю этого!
- Будь по-вашему! Я прикажу Абу-Кассиму призвать ее сюда.
- Нет, - возразил торопливо Азан, - не делайте этого. Ваше присутствие стеснит ее, и мы не узнаем тогда истины. Позвольте нам лучше пройти в сад, где она должна находиться сейчас, судя потому, что двое невольников охраняют вход?
- Идите, мой друг. Но будьте осторожны с ней…
- Я люблю ее уже давно, Бартоломео, и, для того чтобы достигнуть цели, к которой я теперь так близок, я переносил унижения, подвергался опасностям и нажил себе множество врагов. Джиованна была слишком богата для меня. Но теперь обстоятельства изменились: моя возлюбленная стала бедна, а мое богатство начало расти, и я хочу, чтобы она была обязана всем мне и любила бы меня за это.
По губам купца скользнула недоверчивая улыбка.
- Она будет вашей женой, Иоаннис, - сказал он, - будет верна своим обязанностям, не увидится никогда больше с Сиани, который был вашим соперником. Но за любовь ее к вам я не могу ручаться: один только Бог властен над сердцем человека. Идите!
- Мы увидимся скоро, господин ди Понте, - сказал Заккариас. - Не забудьте, что ваше имя написано на этом пергаменте и что с этого часа мне принадлежат ваша жизнь и ваше благополучие. Вы обязаны повиноваться мне, и я рассчитываю на вашу верность.
Он вышел из залы в сопровождении Кризанхира и Аксиха вслед за далматом. Когда дверь затворилась за ними, Бартоломео спросил себя снова: не видел ли он только что сон? Ему было трудно поверить, чтобы этот разносчик без всяких знаков отличия был действительно император Комнин. Но он припомнил его взгляд, голос, слова, которым не мог противостоять, и повторил несколько раз.
- Я буду дожем венецианским!.. Займу герцогский трон!.. Замещу благородного Виталя Микели!
Но потом лицо его омрачилось, и он добавил шепотом:
- Да, но Виталь не был подданным восточного цезаря!
И две крупные слезы скатились медленно по бледным щекам ди Понте.
XIX. Джиованна
У Джиованны было в саду любимое место, где она царствовала полновластно. Это был настоящий рай, усаженный различными деревьями, поражавшими странными формами своих цветов, окруженный пушистой изгородью из миртов и роз и населенный множеством птиц, распевавших беззаботно вокруг своей госпожи.
Посредине этого прелестного места возвышалась белая мраморная ротонда, наполовину скрытая зарослями кустарника. Это прелестное здание поддерживали грациозные колонны. Ротонда служила убежищем от нестерпимого зноя, а вместе с тем и купальней, так как в нем помещался большой бассейн, в который спускались по ступенькам. По стенам вились лианы, стлались по потолку и спускались снова вниз, образуя между колоннами подобие кружева, расцвеченного всеми цветами радуги, за которое цеплялись желтые, красные и зеленые птицы.
Солнечные лучи врывались в ротонду, отражались в чистой прозрачной воде бассейна и освещали прекрасное лицо Джиованны, сидевшей задумчиво на верхней ступеньке в кисейном покрывале.
Мысли девушки были заняты Валериано, который оставил ее несколько минут назад. Джиованна думала, что молодой патриций уже ушел, но он и не думал уходить и, скрытый тенью кустов, любовался ею, которая была для него дороже всех сокровищ вселенной.
Джиованна казалась в эту минуту еще обольстительнее, тем более что она, не подозревая, что за ней наблюдают, предалась всецело своим чувствам: лицо ее выражало попеременно то сомнение, то надежду, то боязнь. Она улыбалась при воспоминании о счастливых минутах и хмурилась, когда думала, что ей не скоро придется увидать Сиани. Между тем Джиованна была предметом наблюдений не одного Валериано: мнимые разносчики и далмат, подкравшиеся незаметно к ротонде, тоже остановились как вкопанные и смотрели на бедную девушку глазами, в которых выражались восторг и удивление.
После продолжительного молчания, во время которого Заккариас казался погруженным в какое-то восторженное состояние, Азан дотронулся тихо до его плеча и кинул на него взгляд, выражавший ясно:
- Ну, обманул ли я вас?
Заккариас ответил не сразу: он не мог оторвать взгляда от молодой красавицы.
- Иоаннис, - ответил он наконец шепотом. - В Бланкервальском дворце было и есть множество женщин, превосходивших красотой эту девушку, но я никогда не чувствовал при виде их такого волнения, какое овладело мной в эту минуту.
- А знаете ли, почему вы испытываете это чувство, синьор Заккариас? - заметил далмат с улыбкой. - Потому что вы не видели раньше настоящих женщин, а только - рабынь, готовых исполнить малейший ваш каприз. Все те прелестные создания, которых приводили к вам ваши услужливые придворные, были не что иное, как мраморные статуи. Они двигались, говорили, глаза их блистали, но разум и воля были мертвы в них. По одному вашему знаку они преклонялись перед вами, но сердца их оставались безучастным к вам. Отсутствие всякого чувства, всякого желания и свободы лишали ваших Венер того таинственного обаяния, в котором состоит все могущество женщины. Вглядитесь хорошенько в Джиованну ди Понте: она вольна распоряжаться своим сердцем, и она свободна в своих чувствах. Сколько ума и доброты выражается в ее глазах! Под этими чудными формами скрывается возвышенная душа, не скованная в своих движениях… Если красота ее производит на вас такое глубокое впечатление - это потому еще, что вы встретили в первый раз женщину, которая горда и неприступна и не покорится никому без любви, даже если бы ее благосклонности добивался сам император Византии!
- Да, ты прав, Иоаннис! Велика прелесть свободной женщины, но не для меня, потому что я не привык обуздывать свои желания. Следуя обыкновенно примеру Александра Македонского, я рассекаю гордиев узел, вместо того чтобы мучиться, распутывая его… Пора, однако, подойти к Джиованне и заговорить с ней.
Иоаннис тихо раздвинул кусты и вошел в сопровождении мнимых разносчиков в ротонду.
Заметив этих людей, из которых она знала только одного Иоанниса, Джиованна живо приподнялась, ожидая, что далмат объяснит причину такого неожиданного посещения.
- Синьорина, - начал Азан, - простите, что мы осмелились явиться к вам непрошеными гостями, но меня послал к вам ваш отец.
Девушка взглянула на него с явным недоумением, и он, поклонившись с ловкостью византийского придворного, поспешил объяснить:
- Синьорина, мои товарищи - друзья Бартоломео ди Понте…
- Друзья, которых я никогда не видела?
- Может быть, вы и не видели их раньше, но они все же доказали ему свою преданность… Я просил их присутствовать при разговоре с вами.
- О чем же мне говорить с вами?! - произнесла Джиованна презрительно. - И к чему такая торжественность? Разве вы не были прежде нашим слугой? Вы, должно быть, хотите просить о какой-нибудь милости, как бывало прежде, когда вы делали какую-нибудь ошибку, за которую следовало вас наказать. Я заступалась за вас не раз, и отец всегда прощал вам по моей просьбе, если вы разбивали даже драгоценную вазу или портили прекрасную материю.
Заккариас улыбнулся, в то время как лицо Азана вспыхнуло при таком наивном воспоминании девушки. Но он постарался подавить свой гнев и проговорил взволнованным голосом:
- Я действительно хочу просить у вас милости… От вас зависит сделать меня навек счастливым или несчастным.
- Бедный Азан! Что же случилось, говорите! Я слушаю вас!
Джиованна была так прекрасна и спокойна, что далмат лишился на мгновение своей самоуверенности и не нашелся, что ответить. Глаза его устремились на нее с выражением не то смущения, не то дерзости, так что девушка невольно покраснела и поправила покрывало, которое съехало с плеч. Иоаннис понял, что необходимо высказаться скорее, как бы трудно это ни было, и проговорил, схватив руку смущенной дочери негоцианта:
- Синьорина, забудьте прошлое. Смотрите на меня, как на человека, который может поднять вас высоко над всеми патрициями, и скажите мне: согласны вы выйти замуж за этого человека или нет?
- Выйти за вас замуж, Азан?! - произнесла Джиованна со смехом, думая, что далмату вздумалось шутить так грубо. - И мой отец позволил вам сделать мне это странное предложение?!
Но вместе с тем в голове ее мелькнула мысль, что дело идет о каком-нибудь пари: какая же могла быть другая причина такой дерзости?
- Вы ошибаетесь, синьорина, - возразил Азан. - Я говорю истину, и товарищи мои могут подтвердить это.
- Да, - прибавил Заккариас. - Ваш почтенный батюшка сам позволил господину Иоаннису явиться сюда и поговорить с вами.
Но император раскаялся тут же в этих неосторожных словах, когда увидел, сколь ужасное действие произвели они на молодую девушку.
Джиованна побледнела, как смерть, бросила вокруг себя взгляд отчаяния, как будто уж было все потеряно для нее и, прислонившись к колонне, испустила жалобный стон.
Ее горе и видимое отвращение к Азану увеличили еще больше его страсть. Он принадлежал к тем развращенным натурам, которые хохочут над слезами других, которые ищут препятствий и презирают верность и покорность. Женщина, которую он любил, должна была стать его добычей, несмотря ни на что. Ему нравились лишь поцелуи, сорванные насильно, а не добровольные. Азан улыбнулся при мысли, что покорит сердце этой девушки, вырвет из него образ ненавистного ему соперника и заставит эти прекрасные глаза смотреть на него с нежностью. Он не верил в постоянство женщины, и гнусная игра ее чувствами доставляла далмату непередаваемое удовольствие.
Между тем Джиованна, немного опомнившись, проговорила вполголоса:
- Как могла прийти в голову моему отцу такая безумная мысль?.. Это или сумасшествие, или низость! Но отец и горд, и умен… Нет, этого быть не может: этот негодяй солгал!
И, обратившись к Иоаннису, сказала по возможности твердым голосом:
- Вы выполнили данное вам поручение и можете удалиться: слушать вас мне незачем.
Далмат предвидел взрыва гнева, а потому спокойствие Джиованны сильно его озадачило. Но он притворился, однако, что не понял ее и сказал:
- Синьорина, я понимаю, что вы не доверяете мне: я ожидал это и потому не обижаюсь на вас. Потрудитесь расспросить моих товарищей. Они подтвердят вам, что я просил вашего отца не насиловать ваши чувства. Мне нужно ваше добровольное согласие, и я далек от подлого намерения завладеть вашей рукой против вашей собственной воли. Примите, впрочем, к сведению, что не существует больше Азана Иоанниса, служившего в вашем доме: прошлое его погребено под званием сановника византийского двора…
- Точно так скрывают иногда грязный пол под дорогим ковром! - перебила Джиованна с горечью.
Иоаннис задрожал при этом оскорбительном замечании. Но он решился оставаться бесчувственным к уколам Джиованны, поэтому сказал с безмятежной улыбкой:
- Я считал, да считаю и теперь, что вы настолько великодушны и рассудительны, что не будете осуждать меня за неравное с вами происхождение.
- Вы ошибаетесь, Азан! Я считаю унижением считать, что меня оскорбил несчастный, который ел столько времени хлеб моего отца. Но вы вынудили меня напомнить, что вам следует отнестись с уважением к его дочери… Я не осуждаю вас за низкое происхождение или за то, что вы были бедны и служили нам. Я ненавижу вас за ложь, дерзость и зверство. Разве я не видела, как вы ползали перед моим отцом, а потом подговорили невольников взбунтоваться против него, чтобы донести на них, получить за это награду и подвергнуть их же строгому наказанию? Да я видела не только это, но и то, как вы покидали своего господина в минуту опасности, гнали ударами кнута от нашего порога нищих, молились лицемерно в церкви, а спустя минуту злоупотребляли именем Спасителя, давая ложную клятву во имя Его… Вот за все это презираю я вас, Иоаннис!.. Поверьте, что я соглашусь скорее умереть, чем принять ваше чудовищное предложение - назваться вашей женой.
Заккариас не мог отказать в уважении молодой девушке, щеки которой вспыхнули от негодования. Но Азан приготовился нанести решительный удар.
- Удаляюсь с отчаяньем в душе, синьорина, - произнес он с притворной грустью. - Вы уверены, что знаете меня хорошо, и я не смею предпринять ни малейшей попытки разубедить вас в этом. Мне только жаль, что вы продиктовали приговор как мне, так и вашему почтенному батюшке. Синьорина гонит нас, - обратился далмат к товарищам. - Пойдемте же просить Бога помиловать ее за то, что она осудила на смерть Бартоломео ди Понте!
Сказав эти слова, он направился твердым шагом прочь из сада, оставив молодую девушку, пораженную ужасом.
- Азан, - воскликнула она, - зачем вы мучите меня!.. Может быть, я обошлась с вами слишком невежливо… Но будьте же снисходительны к женщине, которая не всегда может сдержать своего гнева!
Далмат повернулся медленно к ней, между тем как Заккариас спросил шепотом аколута:
- Видел ли ты когда-нибудь создание, более привлекательное, чем эта горюющая девушка?
- Нет, монсиньор, - ответил Кризанхир. - Но эта патетическая сцена напоминает мне, что обворожительная Зоя отнеслась так же холодно к моей любви, как эта дочь купца к безумной страсти нашего друга Азана!
- Заметил ли ты, какой силой воли подавила она свое презрение и отвращение, когда была произнесена угроза ее отцу?.. Да, эта Джиованна далеко не прекрасная кукла, взгляды, улыбки и слова которой заучены. Это настоящая женщина, как сказал Азан, и счастлив тот, кого она полюбит!
Видя, что далмат приближается снова к Джиованне, Сиани почувствовал такую бешеную ревность, в причине которой не мог даже дать себе отчета, что не будь тут мнимых разносчиков, жизнь его соперника висела бы на волоске.
Прекрасная девушка села возле одной из колонн, обвитой розами, которые падали на ее чудные волосы и плечи, сообщая ей свой тонкий аромат и оттеняя еще резче ее бесподобную красоту.
- Признайтесь, Азан, - начала она робко, - что вы хотели испугать меня, что моему отцу не предстоит никакой опасности?
- Напротив, синьора, - возразил далмат. - Такова истина, и если вы желаете убедиться в ней, то взгляните на это.
С этими словами он вынул из кармана синий пергамент и указал в нем на имя Бартоломео ди Понте.
- Молите Бога, - прибавил он торжественно, - чтобы этот документ не попал в руки дожа или сенаторов. Патриции не любят господина ди Понте и, конечно, обрадуются возможности покончить с ним без дальних околичностей.
Несчастная девушка не ответила на эти слова.
Имя отца, находившееся в списке заговорщиков, поразило ее, как ударом грома, и Джиованна смотрела на Азана каким-то странным, почти диким взглядом.
- Но ведь этот документ не в руках сенаторов, - воскликнула внезапно девушка, схватив руку далмата. - Он у вас, вы можете его разорвать! Вы, конечно, и сделаете это: неужели вы захотите погубить моего отца?
Язвительная усмешка скривила губы Азана Иоанниса.
- Разумеется, нет! - отвечал он спокойно. - Я далек от мысли губить господина ди Понте, но обстоятельства сложились так неблагоприятно для него, что уничтожение этого документа принесет ему не много пользы. Я забыл сказать вам, что сенат уже поручил самым ловким из своих шпионов подкрасться к недовольным и завоевать их доверие, чтобы выдать потом изменников Совету десяти.
- Но если вы знали это, Азан, почему же вы не предупредили об этом отца?
- Я не могу ручаться, что доносчик не успел еще сделать свое дело, несмотря на всевозможные предосторожности со стороны заговорщиков.
- Так вы знаете доносчика? - спросила Джиованна, устремляя на далмата пытливый взгляд.