- Да, знаю. Его зовут Азаном Иоаннисом, - произнес шпион тихо.
- Как, и вы осмеливаетесь признаваться мне в такой двуличности в доме моего отца, которого избрали своей жертвой? - воскликнула с негодованием девушка, уничтожая далмата глазами, полными презрения. - Вы воспользовались его отчаянием, чтобы заставить сделать необдуманный шаг, а затем передать его в руки судей? О, эта низость достойна такого негодяя, как вы, Азан!
Далмат затрепетал.
- Мне не хотелось бы слышать подобные обвинения из ваших уст, синьорина, - проговорил он. - Если б я был действительно таким порочным человеком, каким вы считаете меня, то сказал ли бы я вам правду?.. Нет, Джиованна, вы слишком поспешны в заключениях о характере человека. Я не так низок, чтобы рыть яму под ногами своего прежнего господина! Бартоломео ваш отец, Джиованна, а я люблю вас… Люблю уже давно, именно с тех пор, когда я сводил концы с концами и был слугою… Одного звука вашего голоса было достаточно, чтобы усмирять кипевшую во мне злобу и заставлять меня мириться с бедностью и унижениями. Я тяготился рабством, но я переносил его с готовностью, потому что оно позволяло мне жить возле вас, прислушиваться к шелесту вашего платья. Вы могли бы сделать тогда из меня и героя, и изменника: чтобы приобрести вашу любовь, я был готов на любую жертву, которую вы потребовали бы от меня. Подумайте теперь: могу ли я быть предателем вашего отца?.. Но не в моих силах изменить стечение обстоятельств, которые бросают меня самого из стороны в сторону. Я на стороне народа, который желает видеть своим начальником Бартоломео ди Понте. И вот мне удалось заручиться ради блага недовольных поддержкой восточного цезаря, перед именем которого бледнеют сенаторы Венеции. Моя роль в этой политической интриге, - продолжал далмат, - не так предосудительна, синьорина, как, может быть, вы думаете. Я принял ее не из корыстных или честолюбивых целей, а единственно потому, что почести, которыми осыпает Мануил своих приверженцев, позволяли мне рассчитывать на возможность стать равным вам и получить когда-нибудь эту нежную ручку. И потом, если не брать даже в расчет мое собственное счастье, я должен был добиваться почестей, так как не видел другой возможности спасти вашего отца от ссылки, конфискации имущества и даже смерти: сенат присудил бы ему, наверное, одно из строжайших наказаний, если б убедился в его популярности… О Джиованна, измените же, наконец, ваше дурное мнение о моей личности: я его не заслуживаю! Не я предлагаю вам брак, мысль о котором внушает вам такой непреодолимый ужас. Я согласен любить вас по-прежнему, то есть издали, и ни один взгляд, ни одна жалоба не выдадут вам моего горя. Но греческий император обещал Бартоломео содействовать его избранию в дожи, если ваш отец даст ему залог верности, а этим залогом и является наш брак, Джиованна! Вы отказываетесь, и разрушаются все наши планы. Мануил не простит, разумеется, этого, и отомстит Бартоломео за нарушенное слово. Он заставит меня, свое орудие, представить в сенат этот роковой документ, который станет смертным приговором господина ди Понте, подписанным исключительно вами.
В течение всей речи Азана молодая девушка сидела, не говоря ни слова, но, когда тот закончил, она приподнялась и проговорила мягким и тихим голосом.
- Вы заключили, однако, очень выгодный торг с византийским двором, Азан, а я и не подозревала до сих пор, что и вы привязаны не меньше нас, легкомысленных женщин, к благам мира сего.
Иоаннис был тонким знатоком женского сердца, и потому крайне удивился внезапному повороту мыслей Джиованны.
- Какое же место занимает великий дрюнжер греческого флота во время официальных церемоний в Бланкервальском дворце? - продолжала она.
- Он следует за протобастом, синьорина, - ответил далмат.
- А пользуется ли жена этого сановника равными с ним почестями? - спросила молодая девушка.
- Да, с ней обходятся, как с королевой. Наши патриции не могут даже представить себе все великолепие и роскошь византийского двора: при нем сохранились еще в целости обычаи азиатских империй, в которых сатрапы воздавали своему повелителю честь, одинаковую с Богом.
- Но эти сатрапы часто и убивали своего земного Бога… Впрочем, это не касается нас… Вы правы, Азан, говоря, что нельзя упрекать за прошлое, как бы оно ни было низко. Кто же посмеет признать в таком сановнике восточной империи смиренного слугу простого венецианского купца?
- В таком случае вы позволите надеяться, синьорина, что и вы простите адмиралу Мануила Комнина все то, чем он заслужил ваш гнев в качестве прежнего слуги Азана?
- Для меня не существует больше Азана! - перебила девушка. - Вы стали вельможей и, разумеется, будете теперь поступать в соответствии с новым званием. Прежде вы поступали не совсем честно, и - говоря откровенно - мне это очень не нравилось. Но в настоящее время я уверена, что вы стали другим человеком. Если прежде вам приходилось терпеть различные унижения и трепетать перед всеми, когда вы были слугой, то, едва став начальником, вы будете, разумеется, гордым и непреклонным. Если вы прежде трусили, когда бывали поставлены в необходимость рисковать жизнью для своего господина, то, я убеждена, вы дадите теперь всем своим подчиненным пример мужества и…
- А! Наконец-то вы стали судить обо мне иначе! - воскликнул обрадованный далмат. - Да, вы правы: во мне изменилось действительно все, за исключением моей глубокой и беспредельной любви к вам, Джиованна! Но что я говорю? На что мне почести, на что мне слава, если я обманут во всех своих надеждах, если я отвергнут той, для которой я не пожалел бы жизни?
Говоря это, Иоаннис взглянул на нее с мольбой, как бы надеясь поколебать ее решение.
Джиованна была ужасно бледна. Но она пыталась через силу улыбнуться, чтобы скрыть от Азана состояние своей души:
- О, вы плохо изучили характер женщин, если не заметили, что все они поддаются желанию властвовать над всем, что окружает их! - проговорила Джиованна то ли нежным, то ли грустным тоном. - Признаться ли вам, что все обаяние Сиани для меня заключалось лишь в том, что он принадлежит к древнему и знаменитому роду? Меня прельщала единственная надежда, что он может открыть мне доступ в новый мир, на который я любуюсь сейчас только издали?
Иоаннис был в восторге от этих слов, но боялся верить им.
"Джиованна ли это говорит? - спрашивал он себя мысленно. - Неужели сердце ее покорялось одному тщеславию?"
Он посмотрел на нее с недоверием, ожидая встретить на ее лице выражение насмешки.
- Нет! - произнес далмат внезапно. - Вы не из тех женщин, которые руководствуются при выборе мужа расчетом. Вы соглашаетесь забыть мои ошибки, потому что надеетесь избавить меня совершенно от них. Вы не отвергаете моего предложения, чтобы спасти отца… Но это все равно для меня! Я принимаю вашу жертву, Джиованна, в полной уверенности, что настанет день, когда вы сможете гордиться своим мужем.
- Моим мужем! - повторила она разбитым голосом, между тем как Иоаннис схватил ее дрожащую руку и покрыл страстными поцелуями.
В ту же минуту кусты зашевелились, и глаза удивленной девушки увидели сквозь листья искаженное гневом лицо патриция, следившего диким, почти безумным взглядом за всем происходившим. Джиованна вздрогнула. Она сообразила мигом, что ревность может заставить молодого человека забыть всякую осторожность и помешать ее замыслу.
- Идите к моему отцу, - сказала она Азану, - и скажите ему, что я сдержу слово, которое он дал за меня. Уходите же: я должна и хочу остаться одна.
Иоаннис встал.
- Повинуюсь, синьорина, - сказал он. - Я готов всегда исполнять ваши приказания так же слепо, как и в то время, когда я был слугой Бартоломео ди Понте.
Затем, отвесив почтительный поклон, Азан ушел в сопровождении разносчиков, которые раскланялись с Джиованной со свойственной грекам вежливостью.
- Монсиньор, - обратился далмат к Заккариасу, когда они отошли на некоторое расстояние. - Я думаю, вы поняли, как велико очарование женщины, свободной в своем выборе?
- Да, отозвался Заккариас. - Это прелестная, птичка, а ты, мой любезный Азан, отличный птицелов!
И, наклонившись к уху далмата, он добавил насмешливо:
- Меня в особенности очаровали ее ум и находчивость: она чудесно одурачила хитрого Иоанниса. Если до этой комедии она презирала его, но в настоящую минуту чувствует к нему, по всей вероятности, полное отвращение.
Если б Заккариас вздумал повернуть назад, к ротонде, подозрения его оправдались бы в полной мере: Валериано не замедлил подойти к молодой девушке. Лицо его носило следы страшных душевным мук, которые он перенес во время разговора Джиованны с Азаном Иоаннисом.
- Джиованна, - начал он. - Если бы я не слышал сам, как вы обещали свою руку этому далмату, то не поверил бы никогда, чтобы женщина могла измениться так скоро и так легко. Я верил в вашу искренность, как в свою собственную. Я был готов оправдывать вас в глазах у целого света, но, разумеется, не в ваших собственных. Будьте же счастливы с Азаном Иоаннисом, который предлагает вам роскошь и почести. А Сиани не может предложить вам ничего, кроме нищеты и жизни в изгнании… Боже праведный, мог ли я вообразить что-нибудь подобное? Я любил вас беспредельной любовью, я поклонялся вам, как божеству. Я никогда не сомневался в вас, Джиованна! И в самом деле, можно ли было допустить мысль, чтобы эти чудные, ясные глаза лгали, чтобы этот прекрасный рот произносил то, чему не сочувствовало сердце, так часто бившееся на моей груди?.. Но не бойтесь! Я не разрушу ваше счастье!
Волнение теснило грудь патриция. Он замолчал, и крупные слезы покатились по его бледным, исхудалым щекам.
Девушка, ошеломленная градом жалоб и упреков, также не могла сдержать рыданий.
- Валериано! - воскликнула она, кидаясь на шею Сиани. - Неужели ты не понял значения происходившего сейчас? Неужели не понял, что это была хитрость, комедия?! Не верь ушам и глазам: они тебя обманывают. Если у меня на лице и была улыбка, зато в душе был ад! Но отвечай, Сиани: могла я раздражать это чудовище, от которого зависит жизнь моего отца или нет?!
Изумленный и обрадованный такими словами, патриций упал на колени и покрыл руки возлюбленной страстными поцелуями.
- Ты несправедлив, Валериано, - продолжала она с волнением. - Для того чтобы спасти отца, я могла, конечно, надеть маску. Но мог ли ты подумать, что я так пуста и легкомысленна, что забуду те дорогие, те счастливые часы, которые мы проводили на этом самом месте, Сиани!
- Прости меня, - умолял патриций. - Я виноват, но я думал, что ты разлюбила меня, что ты не хочешь больше мечтать о безграничной преданности отверженного всеми.
- Дорогой мой, могу ли я сделать это! - воскликнула Джиованна. - В состоянии ли я изменить свое сердце, вслушиваться с упоением в звуки другого голоса, трепетать от взгляда или страдать от упреков или ревности другого?.. Ах, Валериано, разве я отказалась бы разделить с тобой бедность и изгнание, если б не нужно было покинуть для этого отца? Но ты слышал, что говорил Азан. Он смотрит на Бартоломео ди Понте, как на свою добычу… Помоги мне спасти отца, не оставляй нас, дорогой! Далмат признался, что он играет двойную роль перед сенатом: не можешь ли ты уличить его в этом? Сенат простил бы тебя, и наше счастье было бы достижимо.
- Это так! - согласился молодой человек. - Но разве ты не берешь во внимание то, что у нас нет никаких улик в двуличности далмата? И притом патриции могут и не поверить словам того, кого подозревают в измене. Но допустим, что мне поверят, - что же будет тогда? Азан погибнет, без сомнения. Но в то же время он может отомстить всем нам, увлекши в своем падении и твоего отца.
- О, мой бедный отец! - проговорила молодая девушка, дрожа всем телом. - Я уверена, что ему было нелегко обещать мою руку этому извергу. Он сам ненавидит его, насколько мне известно… Но он увлекся мыслью о славе. Да, Валериано, что ни говори, а только тебе и по силам отвести его от пропасти, на краю которой он находится в настоящее время по милости Азана, сумевшего прельстить его блестящими надеждами. Мне, к несчастью, не снять повязки с глаз отца: он припишет мои попытки разубедить его в искренности далмата ничему другому, как моей привязанности к тебе. Ты видишь теперь, Сиани, - добавила, рыдая, девушка, - что я нахожусь в каком-то лабиринте, из которого мне невозможно выбраться. Ты вот предлагал мне бежать с тобой. Но предложишь ли ты это снова?.. Могу ли я платить отцу такой неблагодарностью за всю его нежность, за все его заботы, оставив его умирать ради своей эгоистичной любви?
- Нет, Джиованна, это было бы низостью! - ответил печально Сиани. - Ты не можешь оставлять отца в такой критический момент на произвол судьбы. Но тем не менее не надо унывать и следует поискать способ, чтобы вырваться из сетей Азана.
Легкий румянец выступил на личике Джиованны.
- Так ты все-таки надеешься воспрепятствовать этому браку? - воскликнула она, схватив с надеждой руку Сиани. - Неужели это правда? Неужели мы можем еще надеяться на лучшее? Ободри меня, Валериано, а иначе я разорву свои оковы в тот самый день, как положат их на меня. Клянусь тебе, что Азан Иоаннис не обнимет меня живой.
- Зачем ты говоришь о смерти? - воскликнул Сиани, побледнев при мысли о такой возможности. - Зачем приходить в отчаяние прежде времени? Дож Виталь Микели мой дядя. Я пойду к нему… Ворвусь насильно, если не пустят меня добровольно, и, раскрыв заговор его верного шпиона против нашего дорогого отечества, испрошу у него помилования твоему отцу.
С последними словами патриций прижал Джиованну к своей груди, и оба забыли на время весь мир и свое горе.
XX. Как догаресса учила своего мужа делать золото
Пробило пять часов на громадной кирпичной башне Де ла Пиазета, когда дож Виталь Микели, одетый во все черное, вошел в свой дворец с такой поспешностью, что всякий подумал бы: не убегает ли он от каких-нибудь злодеев? Его добродушное лицо с большими проницательными глазами и слегка горбатым носом носило печать истинного величия. Этот человек был одним из тех великих мира сего, которые сжимают и во сне рукоять своего кинжала и прохаживаются посреди своих гостей не иначе как имея под платьем стальную кольчугу даже в дни щедрости, когда они разбрасывают горстями золото и серебро.
Дож Микели пользовался большим почетом у всех приверженцев старины: он вел свой род от трибунов, стоявших прежде во главе республики. В народе их очень уважали.
В эпоху, когда происходили эти события, патриции вели свое происхождение от официальных должностей, которые они занимали, и сохраняли характер магистратуры.
Сенат венецианский был тоже не чем иным, как старинным трибуналом, составленным из сорока человек; назывался он Советом сорока. Комиссия десяти в те времена не была еще собранием шпионов, которых боялись все начиная от самого дожа и кончая последним гондольером. Республика придерживалась простых, первоначальных форм гражданства и управлялась дожем, которому, однако, не часто жилось спокойно, потому что венецианцы были очень своевольны.
В 1069 году, например, все венецианские жители собрались возле Лидо и кричали: "Мы хотим Сильвио!" Этих слов оказалось достаточно, чтобы возвести Доминико Сильвио на трон дожей. Выбор происходил обычно в церкви, на площади или близ лагуны.
Провозглашенный народом дож становился всемогущим. Он назначал сановников, собирал Совет сорока или народ по своему усмотрению налагал подати, вел войны.
Виталь Микели, которого современные историки называли иногда Михиели, чувствовал, что почва под ним неверная. Дворец его, переполненный прежде придворными, опустел в эти дни. Поднимаясь по лестнице, дож припомнил невольно день своего избрания. Он вспомнил, как народ провозгласил его своим дожем, как он, сопровождаемый цветом венецианских вельмож, в числе которых были его племянник Валериано и патриций Молипиери, отправился в собор Святого Марка, чтобы помолиться и поблагодарить Бога за его милости.
В его памяти воскрес тот миг, когда на него надели корону венецианского герцога, и глубокий вздох вырвался из его груди.
Дож остановился на минуту, взволнованный этими воспоминаниями, и пробормотал:
- Мне кажется, что с этого самого славного дня во всей моей жизни протекло столетие… О, корона не держится на моей голове, венецианцы хотят отнять ее у меня, а я не в состоянии отдать ее, чтобы снова стать простым гражданином, спокойным в своей безызвестности… Я хочу дойти до цели… Я чувствую себя справедливым судьей и хорошим солдатом, в чем же могут упрекнуть меня? Разве я виноват, что разные невзгоды обрушились на венецианцев?
Он направился дальше и вошел в мрачную галерею, едва освещенную слабым лучом света, проникавшим сквозь разрисованные стекла окон. Погруженный в мрачные мысли, почтенный дож не заметил, что в одном из углов галереи стоял гигантского роста человек с длинной, разделенной надвое бородой, с курчавыми волосами, украшенными кораллами, одетый в изорванную донельзя пеструю одежду и походивший на каменного тритона.
Виталь Микели прошел мимо этой чудовищной фигуры, не обратив на нее внимания, и направился к комнате, в которой дожа обыкновенно ждала его жена Лукреция, славившаяся своими капризами, любовью к роскоши, а также великодушием и смелостью.
Эта комната с позолоченным потолком была убрана золотыми и серебряными статуэтками, античными бронзовыми вазами и другими предметами роскоши. Около одной из стен, обитых дорогими обоями, стояла великолепная резная кровать из черного дерева.
Посредине стоял сундук, нагруженный шелковыми материями, парчой, драгоценными головными уборами, жемчугом, бриллиантами и тончайшей восточной кисеей.
Перед сундуком стояли три женщины, перебирая все эти прекрасные вещи, которые были способны удовлетворить даже самый прихотливый и утонченный вкус.
Это были догаресса Лукреция и ее дочери. Все они поражали своими черными глазами, золотистыми волосами и ослепительной белизной лиц и плеч. Мать казалась старшей сестрой своих дочерей по своей свежести, живости и грации. Эти прекрасные существа, беспечные, наивные и живые, казались созданными единственно для того чтобы блистать весь век нарядами и красотой во дворце.
Все они так были погружены в свое занятие, что даже не заметили дожа.
Войдя в комнату, Виталь несколько минут смотрел угрюмо на жену и детей.
- О женщины, женщины, как вы беззаботны и легкомысленны! - произнес он печально. - Вам нет дела до завтрашнего дня, вас не пугает то, что горизонт покрывается тучами. Уже буря приближается, а для женщин достаточно браслета или ожерелья, чтобы заставить их забыть всякую опасность.
- А! Это вы, отец! - воскликнула с улыбкой младшая из дочерей, Августина. - Вы всегда готовы бранить нас за то, что мы отдыхаем несколько минут от наших постоянных забот… Пусть занимаются политикой важные сенаторы, а нам больше пристало выбирать украшения, которые могли бы сделать нас привлекательнее в ваших глазах.
- Дайте нам лучше совет и не упрекайте нас, - подхватила старшая. - Я не могу решиться купить что-нибудь, не посоветовавшись с вами. Будьте же снисходительны к капризам вашей Порчии, иначе она перестанет любить вас… Как нравится вам этот браслет?
Но дож не улыбнулся, как ожидали дочери. Он, напротив, стал еще угрюмее и проговорил нетерпеливо: